Текст книги "Оккультные силы СССР"

…Наступали самые суровые дни моего детства, зима 1919/20 года была очень трудной, голод давал себя чувствовать… Петр Александрович снова находился в заключении…"

Вот полный текст заявления Петра Александровича, написанного в то время в ЧК из тюрьмы, – оно и поныне хранится вместе с другими документами в личном деле П. А. Бад-маева на Литейном, 4.

"Председателю ЧК тов. Медведь

Отделение 3-е, камера 21

Шпалерная ул., дом № 25

от Петра Александровича Бадмаева,

врача тибето-монгольской медицины,

кандидата Петроградского университета,

окончившего Медико-хирургической академии курс,

старика 109 лет [То, что Бадмаев «старик 109 лет», не соотносится с другими датами. Даже Елизавета Федоровна не знала точно, когда он родился. Не случайно на его могиле указана лишь дата смерти].

Заявление

Я по своей профессии интернационал. Я лечил лиц всех наций, всех классов и лиц крайних партий – террористов и монархистов.

Масса пролетарий у меня лечились, а также богатый и знатный классы. До момента последнего моего ареста у меня лечились матросы, красноармейцы, комиссары, а также все классы населения Петербурга.

Сын мой, как командир конной разведки Красной Армии, будучи на разведке за Глазовом, был ранен осколками бомб белогвардейцев в левую руку выше локтя, и убита была под ним лошадь. Поправившись от ран, сын вновь вернулся в свою часть и участвовал при взятии красными войсками гор. Перми, и за отличие сын мой был награжден. Я же, отец его, 109 лет старик, потому только, что имею большое имя, популярное в народе, – сижу в заключении без всякой вины и причины уже два месяца. Я могу Вам сказать, тов. Медведь, что члены Вашей ЧК, допрашивавшие меня, если сложить года четырех их всех, то и в этом случае сложенные года окажутся менее, чем мои 109 лет. Я всю жизнь свою трудился не менее 14 часов в сутки в продолжение 90 лет исключительно для блага всего человечества и для оказания им помощи в тяжких заболеваниях и страданиях.

Неужели в Вашем уме, Вашей совести не промелькнула мысль, что гр. Бадмаев, какое бы громкое и популярное имя ни имел бы, не может повредить Вашему коммунистическо-му строю, тем более он активной, агитаторской политикой никогда не занимался и теперь не занимается.

Мой ум, мои чувства и мои мысли не озлоблены против существующего ныне строя, несмотря на то, что я окончательно разорен, ограблен, о чем хорошо знает обо всем этом военный комиссар, который посылал следователя для установления такового факта, и несмотря на все это я арестованный сижу совершенно безвинно.

Если Вы спросите, почему я не озлоблен, то я отвечу Вам, что перевороты иначе не совершаются.

На основании вышеизложенного во имя коммунистической справедливости прошу Вас освободить меня и вернуть к моей трудовой жизни.

Петр Бадмаев 1919 года, 10 августа".

На заявлении размашистая резолюция от 12 августа (долго не размышляли): «Отправлен в Чесменскую богадельню». П. А. Бадмаев взывал к коммунистической справедливости – он ее получил.

Лидия Петровна вспоминает об этом времени так:

"С ноября отец был переведен в Чесменский лагерь; этот лагерь находился на другом конце города в пяти километрах от Нарвских ворот. Трамвай доходил лишь до ворот, оттуда пешком по шоссе. Можно было доезжать туда поездом-летучкой, курсировавшей от города, но затем идти полем по кочкам и через канавы – путь тоже нелегкий, особенно для мамы. Вагоны подавали нерегулярно, правда, почти пустые, холодные, иногда без стекол. Однажды я так замерзла, что меня оттирали в конторе начальника вокзала; одета была довольно легко: бархатная шубка, из которой я уже выросла, и кожаные сапожки. А морозы доходили до – 25°.

Ездить приходилось через день. Передачи были разрешены в любое время. К отцу пускали даже больных на консультацию. Ездили день – мама, день – я. В свой день я ехала снаряженная Кулюшей, а с Удельной начинала свой трудный поход: на поезде до города, трамваем до Нарвских ворот, а там пешком до лагеря.

В ту зиму свирепствовал тиф. И вот случилось самое страшное. Отец, будучи очень вспыльчивым, погорячился и резко поговорил с комендантом лагеря, за что был переведен в карцер. Помню отчаяние мамы, слезы, которые редко можно было видеть. Бросилась она хлопотать, снова и снова боясь за его жизнь.

Пробыв в ледяном карцере двое суток, отец заболел, обнаружился тиф. Его положили в тифозный барак. Мама добилась разрешения оставаться при нем в палате, мне тоже. Настали страшные дни. Спали мы с матерью на соломенном матрасе в длинном, пустом, холодном коридоре, превращенном в палату; там стояли на случай пустые железные койки. Освещения там не было. Одно из жутких впечатлений было ночью, когда мимо нашей койки выносили умерших. Я спрашивала мать: «Кого это несут, куда?..» Мама закрывала меня своей шубой и твердила: «Спи, спи, я с тобой…»

Я была голодной, но никогда ничего не просила. Мама, чувствуя мое состояние, пошла к санитарке, обслуживающей палаты, разносившей еду, и странным неуверенным голосом попросила: «Дайте, пожалуйста, девочке что-нибудь поесть». И та дала хлеба.

Периодически мама уезжала в город хлопотать за отца, а я оставалась и ухаживала за больными. Иногда спала у него в ногах на койке. Многие удивлялись, как это мама не боялась за меня, двенадцатилетнюю девочку, что я заражусь тифом. Меня эта мысль тоже мучила позднее. Но потом я поняла: мама фанатично верила в тибетскую медицину. Одно из ее положений гласит, что здоровый организм не подвержен инфекции, то есть он перебарывает ее. Лишь ослабший или больной организм подвержен инфекции. В этом – закономерность. Так или иначе, но ни мама, ни я не заразились. Прошел кризис, температура стала спадать, П. А. начал медленно поправляться, начал шутить со мной, разговаривать. И вскоре вернулся в свою палату".

Внук П. А. Бадмаева Б. Гусев приводит еще несколько характерных документов той эпохи:

"В своих воспоминаниях мама ничего не говорит о переписке между Елизаветой Федоровной и Петром Александровичем, а она сохранилась. Это пять записок бабушки, написанных . красными чернилами, посланных, как видно, с ее дочерью или через охрану; от деда осталась единственная записка. Привожу ее и три бабушкиных на выбор.

"Дорогой мой, так как ты поправляешься, то я на радостях посылаю тебе 3 яичка, с фунт сахара и 5 булочек. Спасибо, спасибо тебе, что ты поправляешься. Мое настроение стало лучше, а то мучилась я очень, что ты больной, один там без меня. Посылаю суп из телятины, фунт мяса. Целуем, целуем я и Лида.

Твоя Елизавета. Пятница 192СГ.

"Дорогая Елизавета Федоровна.

Сегодня не приходите. Сообщу, когда нужно. Вчера Ольга Федоровна была (родная сестра бабушки; далее несколько слов неясно, почерк сильно отличается от прежнего. – Б. Г.). Я давно был прав… (нрзб). Вчера поздно был допрос. Сегодня рано (нрзб). Не нужно быть неблагодарным. Ты знаешь, что я тебя люблю и Лиду ужасно и никому в обиду не дам.

Твой тебя любящий П. Бадмаев".

(«В обиду не дам» – это написано из тюрьмы.)

"Дорогой друг! Христос воскрес. Целуем, поздравляем. Просим Бога о здоровий, остальное, знаю, что все будет. Сегодня мало посылаю: жареное мясо и крупу.

Ваша Е. Ф. 13 апреля 1920".

"Дорогой Петр Александрович!

Сейчас я опять из Удельной, позвонила Марии Тимофеевне Ивановой, она думала, что Вы уже дома. Сам Иванов читал бумагу, подписанную Председателем Всероссийской ЧК Калининым (явная неточность, речь, видимо, идет о ВЦИКе, Председателем которого был Калинин. – Б. Г.), об освобождении Вашем. Сегодня или завтра Вам должны объявить обязательно.

Вчера ужасно небрежно послала Вам передачу, забыла вложить платки и «хадак» (шелковый шарф. – Б. Г.), сегодня посылаю их. Посылаю кусочек масла и кусочек мяса и жду Вас и целую.

Грею комнату.

Елизавета"".

Дочь П. А. Бадмаева свидетельствует также о том, что "разговоры, которые велись среди заключенных, сводились к одному: когда и по какому поводу будет амнистия, когда выпустят, каково положение на фронтах и т. д. Отец к тому времени понял то, чего не поняли еще остальные люди старого мира, – он высказывал мысль о необратимости произошедшего процесса и спорил с соседями по палате, так что маме потом приходилось улаживать конфликт, о котором я шепотом рассказывала ей. В то время отец обдумывал письмо В. И. Ленину, которое и было написано им и через маму отправлено в Москву.

Так проходила эта суровая зима. Весеннее солнце согревало, и все немножко стали веселей. И вот, наконец, пришел приказ из Кремля об освобождении Петра Александровича. Связано ли это было с письмом к Ленину или нет – мне неизвестно. Хотя мы с мамой попеременно ездили к нему через день, освобождение его было неожиданным".

Б. Гусев в своих воспоминаниях воспроизводит рассказ деда со слов бабушки о том, как его освободили, и о пути его из Чесменского лагеря домой в Удельную.

"Утром его пригласил к себе комендант и объявил, что получено распоряжение Москвы об его освобождении.

– Надолго? – прищурясь, спросил дед.

– Доктор, это полностью зависит от вас. Дед по обыкновению ответил шуточкой:

– Я сам себя сажаю в тюрьму? Какой раз?.. Не знал! Комендант хотел по-мирному расстаться со знаменитым

строптивым заключенным и добродушно сказал:

– Лечите людей, доктор, никто вас не тронет, но не занимайтесь политикой! Зачем вам это?

– Какая «политика»? После вашей революции я ушел от . всего. И до революции я занимался своей медициной, писал

научные книги… Писал и царю, но о чем? Вы хоть читали?

– Доктор, да вы же генералом были! «Ваше превосходительство»! Уже за одно это с вас следовало спросить…

– Статский генерал. В молодости служил по Министерству иностранных дел, шли чины… Я служил России!

– Царской России.

– Другой не было.

– Положим, была и другая, оставим это. Но вы и после революции вели контрреволюционную пропаганду и агитацию.

– Неправда!

– Доктор, я знакомился с вашим делом… Не хотелось напоминать, но… Вот, пожалуйста. – Комендант раскрыл папку и полистал ее. – Вот! В вагоне поезда на участке пути между Финляндским вокзалом и станцией Удельная вели контрреволюционную пропаганду, есть свидетели.

– Какая «пропаганда»?! Я ехал с приема с женой и дочерью… Два солдата и матрос говорили о революции. Я спросил: «Что же дала нам устроенная вами революция?»

– Вот это и есть контрреволюционная пропаганда и агитация! В чистом виде.

– Это ваша свобода?

– Да, это свобода от контрреволюции, доктор. Идет гражданская война! Вот кончится, тогда… Но и тогда против революции говорить не позволим!

Теперь уже дед не хотел обострять разговор перед своим освобождением. Страсти были накалены…

– Ну хорошо, – сказал он. – Ваше дело. Я старый человек. Позволяете мне лечить – и на том спасибо. Будет надобность во мне – прошу, приму без очереди.

– Без очереди, доктор, вы царских министров принимали… А мы люди простые, постоим и в очереди, придет нужда.

– Не думаю. Не очень-то любят власть предержащие в очередях стоять. Все властители похожи друг на друга: встань ты, я сяду. Ты попользовался, теперь дай и мне.

– Доктор, вот вы опять начинаете! Хотите обратно вернуться? – уже с раздражением осадил комендант.

– Молчу-молчу!.. Но это еще Лев Толстой сказал о революционерах.

– И с графа мы б спросили кое за что, будь он жив!.. Дед хотел едко ответить начальнику, однако сдержался.

В канцелярии тюрьмы ему выдали нужные документы, делопроизводитель записал в тюремный журнал: «Согласно распоряжению за номером, за подписью… гр-нин Бадмаев П. А. отпущен по месту жительства: Петроград, Удельная, Ярославский, 85». И двери тюрьмы растворились еще раз, выпустили деда. Выйдя из ворот Чесменки, он перекрестился, вдохнул свежий утренний апрельский воздух и зашагал в сторону Нарвской заставы, где ходил трамвай. До него было километров пять. В руках он нес небольшой саквояж с пледом, сменой белья и другими необходимыми в тюремной жизни вещами. Вскоре его догнала лошадь с подводой. Петр Александрович не стал ни о чем просить, а лишь взглянул на мужика-возницу. И тот остановил лошадь.

– К Нарвской, что ли?

– Туда, к трамваю.

– Садись, дед, вижу, откуда идешь. Что же мы, не православные?

– Ну спасибо, подвези, ради Бога.

Бадмаев уселся в телегу, подложив сена, мужик прокричал вековое: «Но-о! Пшла-а!» – и телега тронулась.

Трамваи не ходили, и от Нарвской заставы дед пошел пешком, озадаченный, как он все же преодолеет эти двадцать километров. Еще с саквояжем. Но пройдя с версту, услышал гудение трамвая. Откуда-то выскочил одинокий вагон. Петр Александрович поднял руку. Вагон остановился.

– Куда, дед? В парк еду, – высунулся вагоновожатый.

– Довезите, пожалуйста, до Выборгской… Врач я, а сам заболел…

Помедлив, вожатый сказал:

– Садитесь, доктор. Вы не с Поклонной?

– С Поклонной…"

Лидия Петровна вспоминает, как вечерами Елизавета Федоровна рассказывала Петру Александровичу о всех делах, читала ему газеты. "Читать вслух приходилось и мне, но, к сты-. ду моему, я очень не любила читать вслух, уж очень скучно было читать газету. Как-то раз мне П. А. сказал: прочти, что ты сама читаешь, какую книгу. Я с удовольствием начала читать вслух книгу моей любимой Чарской об институтках. П. А., прослушав несколько страниц, рассердился и строго сказал: «Брось, не читай этой ерунды, неужели тебе это интересно?» Я очень обиделась и за Чарскую, и за себя.

Навещали П. А. сын его Петр Петрович, друг его Пчелин Сергей Семенович, Тер-Степанов Иван Степанович, Безобразов Федор Федорович. Навещал его и врач Пастернак по просьбе мамы. П. А. слабел, ему становилось хуже. Он лежал, не вставая с кровати. И вот, по роковому недоразумению, несогласованности, ночью около двух часов за отцом приехали – последовал новый арест. Отчаянию мамы не было границ, и его с кровати на носилках, взятых из тюремной больницы, понесли в машину. Мать умоляла разрешить ей сопровождать П. А. в тюрьму. Когда его увезли с мамой вместе, тут уж и я не переставала плакать, и ночью вместе со старшей сестрой Татьяной пешком мы пошли в город, на Гороховую, в Чека в надежде узнать что-либо, там должны были находиться мои родители.

Так до утра мы проходили с Татьяной перед зданием. Дождались до десяти часов и, не получив никаких справок, вернулись домой.

Даже стойкая Кулюша растерялась и плакала. Куда кинуться, кого просить? Так прошел весь день, и только поздно вечером пришла мама, осунувшаяся, вся потемневшая, со словами: «Увезли не знаю куда, а меня продержали, потом не пустили к нему!..» Мама безутешно рыдала. Утром решила искать отца. Она направилась по очереди по всем тюрьмам, а мне и Татьяне велела также ехать по разным адресам.

Ровно две недели мы начинали ежедневный поход с утра до вечера, повсюду и ко всем, кто только мог иметь малейшее отношение к власть имущим…

Все безрезультатно – П. А. как в воду канул, нигде не числился. Мать телеграммой вновь обратилась к правительству с просьбой помиловать. И вот на пятнадцатый день исчезновения П. А. по телефону незнакомый женский голос сказал матери: «Не беспокойтесь, он жив, находится в Крестах, завтра или послезавтра будет дома». И больше ни слова. Мама ожила и на следующий день караулила у Крестов. П. А. действительно вернулся домой, пролежав эти две недели в тюремной больнице, и благодаря отзывчивому отношению к себе даже встал на ноги за этот период. Выздоровление это было кратким, вскоре он слег окончательно.

Стоял июль 1920 года. Три недели отец боролся с нарастающей слабостью. Мама стала уговаривать его принять сердечное по совету доктора Пастернака, хорошего врача и человека. Когда Петр Александрович махнул рукой и сказал: «Ну что ж, пусть попробует ей помешать», – мама поняла, что это конец. Было это за три дня до его смерти. В эти дни он продиктовал завещание, которое заверили его друзья и сын Петр.

В последний день он плохо чувствовал себя, ему было неудобно на кровати. Мать и Кулюша неотступно были при нем. Бывшая семья отца была в Минске, но его средняя дочь Татьяна жила у нас.

Поздним вечером Таню и меня мама послала в Шувалове в санаторий за резиновым кругом. Таня была старше меня на восемь лет. Мы отправились. Ходьба в то время разрешалась лишь до часу ночи. И обратно, достав круг, мы шли уже в недозволенное Время, опасаясь патруля. Ночь была тихой. Где-то кричали: «Помогите! Помогите!» Мы не шли, а прямо летели. Подойдя к озерковской церкви, я увидела свет в боковом окне. Церковь была заперта. Мной овладел страх. Я шепотом сказала сестре: «Таня, взгляни, ты видишь свет?» – «Вижу, вижу, – быстро отвечала она, – идем скорей». Но по лицу ее я поняла, что она тоже видела свет и объята страхом. И мы бежали, оглядываясь на светящееся окно. Пришли мы усталые и тотчас легли спать.

Около пяти часов утра меня разбудила Кулюша словами: «Вставай, Лида. Петр Александрович!..»

Я вошла в комнату. Отец, уже мертвый, полусидел поперек кровати, голова его откинулась, прислоненная к стене… Мать плача вышла из комнаты на балкон. Я вышла за ней, не зная, что сказать. На мои же первые слова утешения я в первый раз услышала от матери: «Ах, Лида, ведь это был твой отец…»

Утром мы с Таней поехали сообщить друзьям дома о смер-. ти отца. Похороны в то время были делом сложным. Солдаты из соседней части сколотили гроб, а командир батареи дал лошадей и телегу. И в жаркий день 1 августа П. А. Бадмаева хоронили на Шуваловском кладбище. Телегу с гробом, покрытым елью, извозчик остановил у белокаменного дома с башенкой на Поклонной горе, построенного отцом. Путь на кладбище лежал мимо него".

Б. Гусев вспоминал, как они с бабушкой Елизаветой Федоровной потом часто ездили на Шуваловское кладбище. И случалось, заставали там, в могильной ограде деда, совершенно посторонних людей, бывших его пациентов, приносивших цветы. Еще в ЗО-е годы в округе Удельная-Озерки – пригороде Ленинграда – была жива память о нем, и даже остановка на Поклонной горе называлась «Дача Бадмаева» – так объявляла кондукторша.

А двухэтажный белокаменный дом с башенкой у подножия Поклонной горы, известный в литературе как «дача Бадмаева», был реквизирован большевиками уже в 1918 году, и хотя в романе «У последней черты» В. Пикуль пишет, что в 1917 году разгневанный народ сжег его, в действительности до недавнего времени там размещалось отделение милиции, и снесли дом лишь в 1985 году.

Лидия Петровна говорила, что, умирая, П. А. взял слово со своей жены Елизаветы Федоровны, чтобы даже в день его смерти она не пропустила приема больных и продолжала его дело.

"Через год после смерти отца к нам в дом пришла, прося приюта, бывшая жена моего отца, бывшая генеральша Надежда Васильевна. «Примете?» – спросила она мою маму. «Конечно, оставайтесь… Будем вместе жить», – ответила мама. Надежда Васильевна прожила у нас недолго и скончалась в 1922 году.

В матери моей, несмотря на то, что она в заботах об отце, о тибетской медицине иногда и забывала обо мне, – в матери было величие души. Она была широкой натуры человек. Это она доказала еще и тем, что в суровые годы гражданской войны взяла к себе в дом на воспитание двух девочек, моих ровесниц – Ольгу Халишвили, какую-то очень дальнюю родственницу, и Веру Певцову, совершенно постороннюю, дочь знакомой. У обеих девочек умерли родные, и мама не задумываясь приняла на себя заботу о них. Ольга впоследствии стала партийным работником, Вера – музыкантом".

Дело П. А. Бадмаева продолжили двое: вдова Елизавета Федоровна, чьими силами долгие годы сохранялась тибетская аптека, и племянник Николай Николаевич Бадмаев, выпускник Медико-хирургической академии.

Б. Гусев рассказывал, как Елизавета Федоровна выполнила посмертную волю Петра Александровича и продолжала вести прием больных в том же кабинете на Литейном, где она двадцать лет проработала под руководством мужа. "Кабинет этот был зарегистрирован в Ленгорздравотделе как опытный. Поскольку у бабушки не было диплома европейского врача, прием она вела вместе с доктором Верой Ивановной Наумовой, еще до революции проходившей практику у деда.

В то время тибетская медицина пользовалась популярностью как наука. В городе существовал еще один центр, который возглавлял племянник Бадмаева, крещенный под именем Николая. Стремясь иметь больше последователей, дед выписал его из Бурятии, и он, отучившись в гимназии на Поклонной, поступил в Медико-хирургическую академию и окончил ее в 1914 году. Впоследствии родственные связи переплелись: Николай Бадмаев женился на племяннице Елизаветы Федоровны – Ольге Юзбаше-вой, у них родились сыновья Кирилл, Михаил и Андрей.

Николай Николаевич лечил Горького, Алексея Толстого, Бухарина, Куйбышева; последний в качестве председателя Совнаркома помог ему создать клинику при Институте экспериментальной медицины. Но отношения Николая Николаевича с бабушкой были прекращены в начале 20-х годов. Мне не хотелось бы тревожить тени ушедших. Сообщу лишь, что Н. Н. Бадмаев разошелся с женой. Бабушка не могла простить, что после развода он запретил матери видеться со своими детьми.

Ольга Григорьевна сняла комнатку рядом с нашим домом. По утрам бабушка посылала ей завтрак. Бывало, идешь к ней, а она сидит у окна, верно, надеется, что появится кто-то из сыновей. Вскоре она умерла в больнице. На похоронах был лишь старший сын, Кирилл. В 70-е годы профессор Кирилл Бадмаев просил меня показать ему дом, где когда-то жила его мать. Потом он даже разыскивал старых жильцов того дома.

Все три брата стали врачами.

Николая Николаевича в 1938 году арестовали. Ему инкриминировали связь с японским резидентом Миякитой и намерение отравить членов правительства. На суде он отказался от всех показаний, данных на предварительном следствии (видимо, под пытками), и в тот же день был расстрелян".

Вдову Петра Александровича Бадмаева Елизавету Федоровну арестовали в 1937 году как «члена семьи врага народа»…

В 1925 году в Верхнеудинске (Улан-Удэ) был созван собор буддийского духовенства и мирян-буддистов, на котором обсуждался и вопрос о лечебной практике лам. Было решено, в частности, сохранить медицинские школы в Агинском, Гусиноозерском и Ацагатском дацанах, где имелись целебные источники.

В 1926 году состоялся съезд лам-медиков. Все эти шаги имели целью, с одной стороны, оказание помощи в развитии народной тибетской медицины, с другой – постепенное размежевание религиозной деятельности и собственно лечебной практики. Контроль над ламами-медиками должен был осуществлять специально избранный комитет из числа духовенства. Однако практически всей их деятельностью руководил Агван Доржиев – наставник тибетского Далай-ламы.

Понимая сложность создавшейся ситуации, Наркомздрав республики начал налаживать связи с Академией наук СССР, Ученым комитетом Монгольской Народной Республики и соответствующими научными обществами в Германии, Китае, Японии. Академия наук СССР организовала в Бурят-Монголию несколько экспедиций ученых-востоковедов и специалистов по лекарственным растениям. Были собраны образцы лекарственных растений, заготовлены крупные партии лекарственного сырья для химического анализа.

К сожалению, не все участники экспедиций и представители местных властей обладали достаточной прозорливостью, чтобы понять: для освобождения тибетской медицины от религиозных наслоений требуется прежде всего время. Сталкиваясь с невежеством и корыстолюбием некоторых лам-лекарей, они делали однозначный вывод о несостоятельности самой тибетской медицины и требовали ее запрета.

Не избежал этой ошибки и известный исследователь Б. В. Семичов, один из авторов очень ценного «Словаря тибето-латино-русских названий лекарственного сырья, применяемого в тибетской медицине» (Улан-Удэ, 1963). В числе многих других, тенденцию «обмирщения» тибетской медицины он расценивал не как положительный сдвиг, а как обманный маневр. К сожалению, печальные последствия такого одностороннего подхода заметны до сих пор.

Племянник П. А. Бадмаева Николай Николаевич пристально следил за результатами экспедиций. Чтобы добиться изучения тибетской медицины на научной основе, он настойчиво обращался в Наркомздрав, Наркомпрос, Наркоминдел, ЦИК, в другие инстанции. Ему везде долго отказывали, мотивируя тем, что в европейской медицинской литературе нет соответствующих научных трудов. Никто не хотел принять на себя ответственность и разрешить лабораторные и клинические испытания. Вероятно, мешал и страх: а вдруг упрекнут в пособничестве религии? И все же во многом благодаря настойчивости Н. Н. Бадмаева создан был наконец Отдел восточной медицины в Институте экспериментальной медицины.

Существенную поддержку в этом начинании оказал А. М. Горький. Из переписки А. М. Горького и А. Н. Толстого известно, что оба они прибегали к медицинской помощи Н. Н. Бадмаева.

27 декабря 1934 года у А. Н. Толстого произошел инфаркт миокарда. 15 января 1935 года он писал А. М. Горькому: «…Лечит меня Бадмаев, изумительный человек, умный и нежной души. Пью разные травы и настойки, медвежью желчь, тертых ящериц и прочие замечательные вещи. Второй день выхожу, но чувствую себя неважно…Вот что значит сердце. В ноябре написал пьесу, в три недели 12 картин, а сейчас трудно связать две фразы. Бадмаев говорит, что наладится».

Даже в 50-е годы непременным условием лечения инфаркта миокарда был длительный (около 2 месяцев) постельный режим. А. Н. Толстой уже через три недели вышел на улицу, а в конце февраля приехал в Москву для участия в работе пленума Правления Союза писателей СССР.

В ответном письме А. М. Горького А. Н. Толстому есть такие строки: «…Если здоровье позволяет, перекатитесь сюда, в Горки… захватив с собою фунтов 16 Бадмаевских трав, Черткова [Черткова О. Д. – друг семьи Горького, фельдшерица, которая следила за здоровьем писателя] знает, как надо обращаться с ними, ох! – она очень хорошо знает это!»

В 1932 году вместе с учеными Института экспериментальной медицины А. М. Горький обсуждал вопрос о новых, более перспективных формах научно-исследовательской работы в области медицины. Он же взял на себя инициативу довести результат этих бесед до руководителей партии и правительства. Речь шла о создании комплексного научно-исследовательского института для всестороннего изучения здорового и больного человека. Предложение было принято. Основой этого центра стал Институт экспериментальной медицины, получивший по декрету Совнаркома от 15 октября 1932 года новый статус и, соответственно, переименованный во Всесоюзный институт экспериментальной медицины (ВИЭМ).

Именно в этот период Наркомздрав РСФСР наконец проявил интерес к предложению Н. Н. Бадмаева поставить на научную основу изучение тибетской медицины. С февраля 1932 года началась переписка по данному поводу между Нарком-здравом и руководством института.

Большинство ведущих сотрудников института одобрили проект, предусматривавший открытие стационара и амбулатории, создание лекарственного фонда за счет экспедиций, проведение лабораторных исследований, организацию музея, работу по переводу тибетской медицинской литературы и ряд других пунктов. Правда, даже соглашаясь с проектом, некоторые возражали против руководства в этом деле Н. Н. Бадмаева, отводя ему более скромную роль.

Но нашлись люди, которые горячо его поддержали. Профессора А. Д. Сперанский и В. В. Савич написали письмо на имя директора ВИЭМ (от 14 декабря 1932 года), убеждая руководство в необходимости организовать в стенах института систематическое изучение восточной медицины, научно-практическое значение которой «в лучшем случае игнорируется, в худшем – приравнивается к знахарству». Да, писали они, теория восточной медицины тесно связана с мистической философией Востока, но разве любая медицина – и восточная, и западная – не стремится использовать больше, чем может в данный момент объяснить? К тому же нельзя объяснить то, чего не знаешь и, главное, не хочешь знать. Необходимо вывести восточную медицину из подполья, ибо существующее положение делает ее достоянием шарлатанов, приносящих немалый вред. «Причины здесь те же, которые порождают религиозные суеверства. Те создавались господствующей религией, эти – господствующей медицинской школой, поддерживаемой наукой и охраняемой законом. Но подлинная наука не нуждается в такой защите. Задача закона – охранять не науку, а здоровье трудящихся от посягательств невежества, небрежности или спекуляции. И совершенно безразлично, к недрам какой именно школы причисляет себя сознательный или бессознательный вредитель».

Поддержал идею изучения тибетской медицины в стенах Всесоюзного института экспериментальной медицины и Н. И. Бухарин – видный политический деятель, действительный член АН СССР, редактор «Известий», возглавлявший в то время научно-исследовательский сектор ВСНХ. Об этом свидетельствует его письмо директору ВИЭМ Л. Н. Федорову:

"Дорогой тов. Федоров!

Я, по сути дела, присоединяюсь к записке Сперанского и Савича. По-моему, одна из благороднейших задач ученых СССР состоит в том, чтобы добиться синтеза между ценным наследием запада и востока, синтеза, которого не допускает империалистическая ориентация буржуазии, или во всяком случае мешает его созданию. Поэтому я бы думал, что в рамках вашего учреждения хорошо было бы отвести место и для работ Н. Н. Бадмаева, с соответствующей экспериментальной базой и обеспечением издания соответствующих трудов. Нам вовсе не след исходить из предрассудков культуры Средиземного моря или даже «белой расы». Да и наверняка можно a priori сказать, что мы могли бы получить немало ценного, если бы пошарили поглубже в сокровищах научной мысли востока.

Привет! Ваш Н. Бухарин".

30 декабря 1932 года в ВИЭМ наконец состоялось первое совещание, на котором выступил с докладом Н. Н. Бадмаев. А вскоре в Забайкалье отправилась экспедиция для сбора и заготовки животного лекарственного сырья и целебных растений. Задание было выполнено успешно. Кроме того, удалось приобрести и ценные книги по тибетской медицине.

В 1934 году при институте начало работать специальное Бюро по изучению восточной медицины во главе с фармакологом профессором С. В. Аничковым. Стоял вопрос и об открытии соответствующей клиники. Предполагалось развернуть исследования достаточно широко и включить в сферу научной проверки средства и методы врачебной науки не только Тибета, но и арабо-персидской медицины, что получило отражение в названии Бюро и клиники. Организационный период, однако, затягивался.

Руководителем клиники был назначен профессор С. П. Заводской, Н. Н. Бадмаеву отвели роль консультанта – для директора института Л. Н. Федорова он по-прежнему оставался нежелательным лицом, которому не следовало давать реальных прав. Результаты такого отношения проявились достаточно быстро – созданное подразделение было вскоре переименовано в Бюро восточной и народной медицины. Этот шаг не был случайным, хотя кроме Н. Н. Бадмаева никто не придал ему значения.