Текст книги "Образ зверя"

Проповедник, отец Григорий, вещал с деревянной сцены и все больше распалялся. Жестикуляция становилась агрессивнее, голос – громче, речь – сбивчивее. Из каркающего рта на первые ряды слушателей летела слюна, и Петр невольно порадовался, что пристроился сбоку.

– Настали последние времена, услышьте меня, люди добрые! – кричал проповедник. – Наши урожаи скудеют, наши жены рожают уродов, наши города лежат в руинах. Скоро придет он, наш искупитель и спаситель! Явится нам во славе и заберет нас на небо, где мы будем радоваться, нежиться в лучах его славы, работать и после благородного труда вкушать хлеб и козий сыр!

Петр скривился. Что за детские сказки? Один раз ему удалось раздобыть козий сыр на черном рынке, и так он обеспечил себе, наверное, самый худший ужин в жизни. Это не говоря о том, что он истратил на него существенную часть своих сбережений. Потом пришлось несколько месяцев кое-как перебиваться.

Игра стоила бы свеч, если бы сыр не оказался такой дрянью. Петр хотел произвести впечатление на даму, чью осаду он тогда весьма успешно вел к победному финалу. Сыр вонял и, казалось, был сделан не из молока, а из козьего дерьма. Дама, приготовившаяся вместе с ним вкусить заветное яство, обвинила Петра в скупости и попытке выдать тухлятину за деликатес.

Осада окончилась сокрушительным фиаско, Петр лишился и женщины, и денег. Он подбил глаз продавцу и, увлекшись, едва не порешил беднягу, вымещая нерастраченную сексуальную энергию. Спасая жизнь, продавец пообещал отвести Петра на подпольную ферму, где содержалась пара коз. Так Петр убедился, что сыр настоящий, но затяжной кризис веры, в котором он пребывал, от этого только усилился. Если на небесах так кормят, лучше оставаться на земле.

– Там, на золотых полях, – не унимался проповедник, – мы будем работать! И каждый получит по справедливости! Каждому воздадут по его трудам!

Тоже спорный момент. Все зависит от того, в каком виде люди попадают на эти золотые поля. Если он окажется там, – а Петр очень на это рассчитывал, – в глубокой старости, то работать много он не сможет. То есть будет получать меньше тех, кто попадет на небеса в лучшей форме. Или произойдет некое чудо, и после смерти все помолодеют? Опять не сходится: как быть тем, кто умер в младенчестве?

Проповедник поднял над головой руки, в которых сжимал молоток и серп, символы веры. Люди зашептали слова молитвы, вторя истерическому голосу проповедника. Петр присоединился: если очень уж выделяться, можно нажить кучу проблем.

Ход молитвы нарушили громкие хлопки. Все затихли и повернулись к нарушителю, полные злобного негодования. Проповедник взвился и чуть не упал со сцены, сокрушенный подобной наглостью.

Толпа отпрянула от выскочки, дерзнувшего посмеяться над святым человеком.

Нарушитель оказался невысоким мужчиной с неприметной внешностью, одетый в простой рабочий комбинезон. Длинные мышиные волосы прикрывали уши и падали на щеки. Что-то не так было с носом, отчего лицо казалось несимметричным. Петр с интересом подался вперед. Было в позе незнакомца что-то неуловимое, властное, как будто бы он имел право делать то, что делает.

Незнакомец откашлялся и, улыбнувшись уголком рта, заговорил:

– Как мы узнаем спасителя?

Проповедник хотел что-то сказать, но не нашел слов и в ярости просто хлопал ртом, как рыба, выброшенная на берег. Собравшись, он выпалил:

– В древних книгах сказано: по когтю узнаешь льва. Спаситель явится в свете и блеске, и, значит, мы даже не сможем смотреть на него, как не можем смотреть на солнце. – Он обратил к наглецу лицо, искаженное гримасой презрения. – Кто ты вообще такой? Какое право ты имеешь нарушать нашу молитву?

– А если я скажу, что все это ложь и чушь собачья?

– Охрана! – крикнул проповедник, наставив на нарушителя длинный указательный палец с грязью под ногтем. – Разберитесь с ним!

От дверей отделились две большие грозные фигуры и двинулись в сторону смутьяна. Незнакомец оказался проворнее: в два прыжка он подскочил к сцене и запрыгнул на нее, оказавшись рядом с ошарашенным проповедником.

– Я и есть тот, кого вы ждали. И я вами очень, очень недоволен, – сказал он.

Толпа ахнула, громилы поспешили к сцене, расталкивая людей.

– Я знаю, вам нужны доказательства. Пожалуйста! – сказал безумец и выхватил серп из руки отца Григория. Тот в страхе отшатнулся, но недостаточно быстро. Молоток упал на дощатый пол с глухим стуком.

Смутьян сделал к проповеднику быстрый шаг, развернул спиной к себе, лицом к пастве, и полоснул серпом по горлу. Кровь фонтаном брызнула из раны, окрасив первые ряды красным. Громилы, подошедшие к сцене, замерли. Все в ужасе замолчали. Потом зал наполнился криками, все бросились к выходу. Петр прижался к стене, напуганный, но заинтригованный.

– Тихо! – крикнул безумец и наставил серп на охранников: не приближайтесь. – Прошу минуту вашего внимания. Сейчас будет чудо!

Если бы Петр не видел это своими глазами, он ни за что не поверил бы – даже если бы ему рассказали об этом сто человек. Незнакомец провел рукой по страшной ране, и она исчезла. Голая шея, ни пятен крови на одежде, ничего. Проповедник закричал, вырываясь. Незнакомец его отпустил, и тот полетел со сцены, прямо на обескураженную охрану.

Люди застыли в нерешительности. Давка у входа прекратилась.

Незнакомец заметно побледнел. По-видимому, чудо отняло у него много сил. Ноги его подогнулись, он сделал несколько неверных шагов по залитой кровью сцене – отсюда кровь никуда не делась.

– Ну, чего ждете? – сказал он тихим голосом. – На колени!

Первыми приказ выполнили охранники, привыкшие к подчинению. Затем несколько женщин увлекли за собой своих мужчин и детей. Скоро все в зале стояли на коленях – за исключением Петра, который в оцепенении стоял, вжавшись в стену, и не знал, что делать.

– А, привет, Петр! Я за тобой пришел. Пойдешь со мной, – слабо улыбнулся ему спаситель со сцены и помахал рукой.

Глава 2

Таши глядели из окна на нарядную церковь, к которой тянулись тонкие человеческие ручейки. Женщины – в платках, мужчины – в шляпах, прикрываясь от непогоды. Мужчины галантно пропускали дам у дверей, снимали шляпы, подчиняясь древнему обычаю. Это религиозное и одновременно светское действо вызывало невольное участие: островок спокойствия в свихнувшемся мире. И здание было под стать, небольшое, но величавое, строгое, но наивное, похожее на шарики мороженого в вафельном рожке. Умели раньше строить – красиво, практично, на века. Церковь простояла невесть сколько и еще столько же простоит. Говорить о конкретном времени теперь затруднительно, поэтому прогнозы так дорого стоят. А Таши специализировались на прогнозах.

– Смотри-ка, все идут, – сказал Таш.

– Ага, – сказала Таша. – И все им ни по чем. Как думаешь, много у кого начался кризис веры, когда экран погас?

Таш прищурил глаз, делая вид, что производит расчеты.

– Ставлю на ноль целых пять десятых процента, – подытожил Таш. – Но это только ради того, чтобы поспорить. Если бы пришлось делать ставки, я бы поставил на ноль.

– Зеро, – усмехнулась Таша.

– Только вряд ли мы что с этого выручили бы. Это и так всем понятно.

– М-да, – скучно протянула Таша. – Религия у людей в крови.

– Стадное чувство.

– Опиум для народа.

– Но, надо признать, обставили они это эффектно, – сказал Таш.

– Думаешь, это подстроено? – Таша подняла бровь.

– Да. Но судя по реакции солдат – власти тут не при чем, – сказал брат. – Ну или что-то в политике сильно поменялось. Все, конечно, может быть. Только власть обычно не отличается находчивостью. Максимум, что они могут сделать, так это под каким-либо предлогом отменить выборы. Политика – то еще болото.

– Со старыми жирными жабами, – добавила Таша.

– Образно, – похвалил Таш, покосившись на сестру, – но на грани богохульства. Даже за гранью. Не забывай, теперь все наши высшие чины избраны богом.

– Скажем «Аллилуйя»! – могильным голосом произнесла Таша.

– Мыслепреступление! – Таш шутливо хлопнул Ташу правой ладонью по лицу.

– Скажем «Аминь!» – не унималась Таша.

– Дважды!.. – захохотал Таш и схватил сестру за ухо.

– Эй, это же моя рука тоже! – возмутилась Таша.

– Зато ухо только твое! – брат с силой потянул.

Таша взвизнула и щелкнула левой рукой брата по носу.

Оба рассмеялись и отошли от окна, бросив сверху вниз прощальные взгляды на богомольцев.

Квартира, в которой жили Таши, призвана была пускать пыль в глаза. Таши хорошо зарабатывали и не стеснялись тратить деньги. Возможно, так они компенсировали свой изъян. Возможно, таким странным образом проявлялось их чувство юмора. Антикварная мебель своей безвкусностью раздражала даже самих близнецов, но цена искупала все. Картины, купленные втридорога, оригиналы и самые известные копии, висели по всему второму этажу и собирали пыль, потому что близнецы не заботились об их сохранности и не очень любили убираться. Люстра, освещавшая квартиру, способна была посрамить какой-нибудь театр – жемчуг, чистейший хрусталь и некое особенно редкое стекло, – и при этом напоминала дешевую новогоднюю елку, прикрепленную к потолку.

Каждая мелочь в обстановке кричала о своей дороговизне, но картина в целом выходила абсурдная, как будто Таши обставляли квартиру с единственной целью – бессмысленно потратить деньги.

Стремление к роскоши не всегда безопасно и может привлечь нежелательный интерес. У близнецов были могущественные друзья и, что важнее, они сами активно распространяли слухи о том, что такие друзья есть. Любой злоумышленник, если ему в голову закрадывались нехорошие мысли в отношении богачей, начинал фантазировать и представлял себе настолько влиятельную поддержку, что желание связываться с близнецами отпадало само собой.

Таши проскользнули мимо зеркала в большой вычурной раме. В отражении мелькнул привычный двуглавый силуэт. Близнецы бросились на старый диван, по заверениям продавца, принадлежавший когда-то царской семье. Они его выбрали из-за золотого двуглавого орла, вышитого на спинке. Орел со временем побурел, а подушка протерлась. Интересно, сколько влиятельных задов постарались над этим?

Диван был маленький и жутко неудобный, и Таши заерзали, подыскивая удобную позу.

– Знаешь, Таша, – брат нарушил молчание, – те цифры все не дают мне покоя.

– Да ладно тебе, это просто цифры.

– А если нет? Вдруг это какое-то послание?

– Ага, на три буквы.

Таш невольно улыбнулся и продолжил:

– Вдруг подполье все-таки существует?

– А там сидит человек и пишет записки.

– Мимо, – поморщился Таш. – Интеллектуально, но местечково.

– Чем богаты, – зевнула Таша.

– Представляешь, что можно было бы сделать, если бы подполье существовало?

– И поклонялось бы микроволоновке вместо телевизора?

Таш пропустил мимо ушей саркастическое замечание сестры:

– С их помощью, с нашими деньгами, с нашим умом мы могли бы перевернуть все вверх дном!

– А зачем? Посмотри, они и так всем довольны! Ходят вон, молятся. – Таша небрежно махнула рукой в сторону окна. – Перевернуть!.. Чтобы что? Чтобы поменять экран на тостер?

– Не смешно было еще в первый раз.

– В первый раз была микроволновка.

– У тебя какие-то голодные метафоры. Ты есть что ли хочешь?

– А ты нет?

– Спрашиваешь? У нас же один желудок на двоих.

– Ну так давай наполним его.

– Давай! Сходи, приготовь нам чего-нибудь.

– Уже бегу!

Оба прыснули и рассмеялись.

– Таша, я серьезно, – по дороге к кухне Таш возобновил разговор. – Всем нужна хорошая встряска. Нам с тобой тоже. Мы и так накопили уже больше, чем сможем потратить. Нам осталось купить только самого бога. А дальше-то что? Надо жить, надо двигаться. Надо собирать мир по кусочкам.

– Давай лучше разорвем на кусочки вот это, – сказала Таш, доставая из холодильника мясной пирог.

– Нынешнюю власть все устраивает, – распалялся Таш. – Им даже удобно такое положение вещей. По факту – это новое Средневековье.

Таша безразлично чавкала в ответ.

– Когда в последний раз кто-нибудь ходил к порталам? Когда вообще кто-нибудь сверху заикался о порталах?

– Да кому нужна эта древняя рухлядь? – вяло возмутилась Таша. – Смирись, братец, это знание утрачено, и нам его никогда не восстановить.

– Если сопротивление…

– Таш, ты такой фантазер, – перебила сестра. – Ну какое сопротивление? Ты где живешь? Сердце можно за три часа обойти по кругу. Тут всюду камеры и экраны. Власть так крепко сидит в своих креслах… или на табуретах… или на облаках! На чем они там сидят?

– Я к тому и веду, – нетерпеливо сказал Таш. – Если подполье есть, то оно скрывается на Полосе. Я бы на их месте прятался именно там.

Таша рассмеялась с куском пирога во рту, подавилась, из глаз брызнули слезы.

– Ох, насмешил, – откашлявшись, сказала Таша. – И как же они там живут?

– В том-то и дело! – Таш многозначительно поднял брови. – Может, они умеют делать то, что мы делать разучились?

– Постой-постой, – сказала сестра. – Я хочу убедиться, правильно ли я тебя поняла. Экран погас, на нем высветились цифры, и ты на основании этого развил целую теорию заговора? Да у тебя паранойя, братец, тебе к доктору надо. Вдруг это заразно?

– Ладно-ладно, – Таш примирительно поднял руку. – Давай хотя бы в библиотеку сходим. О большем не прошу. Есть у меня одна мыслишка. Хочу кое-что проверить.

Сестра пожала плечами, и получилось так, что брат пожал плечами тоже.

Урс выдохнул струйку пара и поежился под пальто. Одежда мешала ему, сковывала движения. Куда удобнее было на ринге – на этом крошечном пятачке, по которому он мог скользить разъяренным зверем, рычать, хохотать во всю глотку, прикрытый только куском ткани в промежности. Цивилизация требовала от него каждый раз, когда он выходит из дома, натянуть трусы, майку и носки, засунуть свои ноги-колонны в брючины, сверху набросить рубаху или ввинтиться в колючий свитер, скрыться под курткой или пальто. Несколько слоев ткани не превратят зверя в человека, а Урс все реже чувствовал себя человеком. Без боя, без ринга он, профессиональный боец и костолом, – просто никто.

Урс шел в церковь за утешением и искуплением. Только там он чувствовал: есть еще шанс обойти пропасть, которая пролегла между ним и всем миром. Но стоило вырваться из священной духоты, из благочестивого полумрака, как в каждом шаге он снова слышал звук удара, в щелчках затекших колен – хруст переломанной кости.

Сколько еще он сможет этим заниматься?

В дверях он притормозил, пропуская пару – мужчину и женщину, оба чуть старше Урса. Мужчина опасливо кольнул борца взглядом, наклонился к своей спутнице, что-то прошептал, закончив нервным смешком. Спутница быстро глянула на Урса, тихо рассмеялась. Наверное, насмехаются над моей несуразной фигурой, подумал Урс. Косая сажень в плечах, маленькая голова – очень смешно. Урс не обижался. Одно небольшое усилие, и весельчаки уже никогда не смогут улыбаться. Какое медведю дело до волчонка, тявкающего вслед. Сила – мать терпимости.

Урс ввалился в темный зал, теплый и душный, наполненный запахом ладана. Всюду – парочки, как будто они сюда на свидание ходят. Наверное, так оно и есть. Урс увидел нескольких влиятельных чиновников под руку с молодыми женщинами. Выгуливают своих куколок, выставляют напоказ, как дорогую вещицу.

Свободных мест почти не было. Урс присел на край скамейки у входа. Он пытался сосчитать прихожан, но все время подходили новые люди, и Урс сбился со счета.

Рядом с ним тоже сидела парочка; эти – чуть помоложе. Оба безразлично глянули на Урса и продолжили беседу полушепотом. Урс подумал о Лизе: могли бы они быть вместе, вот так, как все остальные? Ходить в церковь, за покупками, потом – домой, вместе готовить ужин? Идиллия. Вот только что дальше? Смог бы он забыть, чем она занималась? Смог бы завязать с боями? Урс только усмехнулся в полутьме.

Люди вокруг не выглядели встревоженными. Наоборот, казалось, все пребывали в каком-то праздничном, радостном возбуждении. Как будто на днях не погас экран – главная реликвия Сердца и символ их веры.

К кафедре подошел священник – гомон стих. Святой отец поздоровался с паствой и начал проповедь. Снова про последние времена, снова – о гневе Божьем. Погасший экран – знак, что чаша его терпения преисполнена. Когда проповедь закончилась, все начали петь, чтобы вымолить прощение, и Урс пел вместе со всеми. Удивительный миг единения с незнакомыми людьми. Общая вера, искренняя или лицемерно выставленная напоказ, объединила богатых и бедных, старых и молодых. Урс пел, и ему чудилось, что его душа тянется изо рта вслед за звуками песни – вверх, к потолку, к небу, к богу – чтобы соединиться там с душами всех присутствующих и тех, кто был до них.

Молитва закончилась огорчающе быстро. Люди встали, потянулись к выходу. Несколько человек задержались у кафедры, о чем-то тихо заговорили со священником. Наверное, об экране – о чем еще сейчас можно говорить? Урс заметил радостные улыбки на лицах тех, кто задавал вопросы. Видимо, священнику удалось их успокоить.

Урс слышал: когда экран погас, на нем появились какие-то цифры. Он очень этим заинтересовался, но никто толком их не запомнил. Говорят, в интерлинке появились фотографии, но власти сразу же их удалили. Урс предлагал знакомому бармену деньги за информацию – бармены знают все на свете, – но тот только отшутился.

Урс сидел на месте, пока зал не опустел окончательно. Потом грузно поднялся, зашагал к кафедре. Священник перебирал какие-то бумаги, из-под очков поглядывая на Урса.

– Здравствуйте, святой отец! – Урс приветственно кивнул головой.

– Здравствуй, Руслан! – улыбнулся святой отец и наклонил голову, разглядывая борца.

– Урс, – поморщился костолом. – Пожалуйста, святой отец, зовите меня Урс. Я не чувствую себя Русланом.

– А я не чувствую себя святым, – улыбнулся священник.

Урс хмыкнул, священник хохотнул в ответ.

Борец сунул руку в карман и вытащил оттуда увесистую пачку денег, перетянутую резинкой, бахнул рукой по кафедре.

– Пятьдесят тысяч. Как обычно.

– Ну-ка, ну-ка.

Сощурив глаз, священник быстро и тщательно пересчитал деньги.

– Эх, Руслан, Руслан! – протянул святой отец. – Нехорошо обманывать старика! Здесь пятьдесят пять. Или ты считать разучился?

Священник хитро улыбнулся, указательным пальцем поправил очки на переносице и погрозил борцу.

– Это вам, – осклабился Урс. – В благотворительных целях.

– В благотворительных, значит. Это хорошо! Это правильно! – Одно быстрое, едва различимое движение, и пачка денег исчезла в складках одежды. – Ну пошли тогда. Заслужил. – Быстро добавил: – Пальто оставь здесь, пожалуйста.

Боец послушно разоблачился. Священник вышел из-за кафедры и повел Урса к неприметной двери за алтарем. За дверью оказался небольшой коридор с низким потолком. Урсу пришлось пригнуться, чтобы не удариться головой. Медведь знал путь как свои пять пальцев. С каждым шагом им все сильнее овладевало радостное возбуждение. Двадцать один шаг. Двадцать один – это три. А три – это число бога.

Священник остановился у металлической двери, склонился над ней, протянул к магнитному замку пластиковую карту, свисавшую на шнурке с шеи. Замок издал пронзительную трель, и дверь открылась. Священник отступил в сторону, пропуская Урса.

Крохотное помещение было перевито проводами, будто каким-то экзотическим вьюном. Несколько больших мониторов, поставленные один на другой, мерцали неровным зеленым светом. По ним бежали буквы и символы, казавшиеся Урсу бессмыслицей. Всю стену напротив входа занимал матово-черный экран. Перед ним стоял старый деревянный стул. Урс протиснулся внутрь и уселся на него. Стул отозвался жалобным скрипом. За спиной священник прошептал несколько ритуальных фраз и закрыл дверь.

Когда экран вспыхнул, напряженное выражение на лице Урса сменила теплая улыбка. С экрана на него смотрел бог.

– Отличный бой, Урс! Я твой главный фанат! – сказал бог, кривя тонкие губы.

Урс смущенно дернул щекой вместо ответа.

Марк скользит по лесу. Быстрый, тихий, незаметный, как тень. Отец, дед и старики-волхвы где-то рядом, такие же стремительные и неуловимые – несмотря на разницу в возрасте. Жизнь в лесу примиряет человека с природой, учит приспосабливаться, использовать свое тело и смекалку. Лес будит в человеке животное – безразличное в сытости, злое по необходимости, яростное в опасности.

Сердце бешено бьется, в крови мешаются страх и гнев. Крики все ближе, рев неведомого зверья глушит уши. Дед назвал их «автоматы». Что это за звери? Не важно – какими бы они ни были, Марк накормит их стрелами.

Мальчик на секунду останавливается, в руке – кукла, за спиной – лук и колчан с десятком стрел. Он отбрасывает куклу, и в этом жесте – больше, чем необходимость освободить руки. Мальчик прощается с детством. Он выходит на войну и становится мужчиной.

Кукла глазами-крестиками смотрит из травы, как мальчик карабкается по дереву – вверх, выше и выше, как белка. Это их последняя встреча. Вряд ли они будут скучать друг по другу.

Марк перескакивает с ветки на ветку, перетекает между стволов. Семья в опасности! Мысль придает сил, но от нее в животе холодно и волосы встают дыбом.

Лес стеной упирается в поселок. В поселке – переполох. Кричат женщины, плачут дети, все бегут куда-то. Посреди беспорядка – десять человек странного вида. Черная облегающая одежда, большая грязная обувка, на головах – блестящие круглые шапки, в руках – какие-то дымящиеся бревна или палки. К чужакам с ревом бегут трое бородачей, размахивают топорами. Марк щурится, узнает всех троих: плотник Славка и два лесоруба, братья Косматые, названные так за нелюбовь к стрижке. Чужаки вскидывают свои палки, наставляют на поселян – палки загораются с одного конца, трещат. Славка и братья-лесорубы падают разом, как будто по ним косой прошлись. Колдовство! Одному теперь могут Косматые радоваться – никто их больше к брадобрею не погонит.

Страх подступает к горлу, глаза ищут родные лица – не видно. Спаслись или погибли? Изба вон, рядом совсем, вторая от леса, вроде нет рядом душегубов. Мальчик молится всем богам, и боги отвечают, льют в сердце ярость.

Марк в уме пересчитывает стрелы – десять. Маловато, но на врагов как раз хватит. Он видит в этом обещание, знак богов.

– Стой! – шепчет дед на ухо Марку. Марк вздрагивает от неожиданности и едва не валится с дерева. Крепкая дедова рука держит его на месте.

– В головы им не стреляй, – учит дед. – Это шлемы у них. Очень крепкие. – Дед легко стучит себе кулаком по голове, поясняя. – Лучше сбоку к ним зайти. Грудь у них защищена, а в ногу – не убьешь. В бок – самое оно, там их доспех соединяется. Глаз нужен, но у тебя хороший глаз. Видел, как ты стрелял.

Марку приятно от слов деда, но теперь на нем тяжелый груз – не подвести, сделать все правильно.

– Стреляй и сразу прячься. Хотя бы одного положишь, большая помощь нам будет, – говорит дед и исчезает в листве.

Марк тихо карабкается по деревьям, идет в обход, чтобы удобнее было ударить врага по слабому месту. «Хотя бы одного!» – стучит в голове. Обидно! Марк решил забрать жизни трех. Тогда он станет героем. Будет ему почет и уважение. Может, дед и другие волхвы назовут его мужчиной – без обряда.

Враги начинают разбредаться по поселку. Смеркается, тени на глазах тянутся, чернеют. Плохо – Марк спешит, целится в ближайшего, натягивает тетиву…

Меж изб мелькает страшное: черный человек тащит сестричку за волосы. Сестра кричит, извивается. Чужаки смеются. Мать бросается к душегубу откуда-то из тени. Он небрежно бьет рукой – мать летит в сторону, падает в пыль, юбка постыдно заголяет ноги.

Марк чувствует, как в голове что-то ломается. Черный занавес опускается на глаза. Зубы жмут кровь из губы. Уголки рта тянутся вверх в болезненном оскале.

Марк падает на землю. Дерево за спиной шумит, шевелит ветвями. Он больше не пытается двигаться тихо. Он смотрит вниз, ноги мелькают, бегут, несут его куда-то. Он смеется. Враг – впереди. Удивленное лицо в странной круглой шапке с отверстием. Марк выхватывает стрелу из колчана и, хохоча, пускает ее в незнакомое лицо. Стрела обрывает свою короткую песню, выбивая вражий глаз. Мир вокруг кривится, избы пляшут, люди возносятся на небеса. Марк смотрит вверх и видит двенадцать исполинских фигур. Боги, мужчины и женщины, князья князей. Они сурово глядят на него, оценивают, и в золотых глазах он видит участие. Боги кивают ему, приветственно поднимают руки. Вихрь подхватывает Марка и увлекает за собой. Марк крутится юлой и смеется в восторге. Вокруг все замедляется, воздух дрожит, в глазах рябит радуга. Враги движутся, как улитки. Марк лениво шагает от одного к другому, наслаждается поломавшимся временем. Он видит все детали: собственное отражение в чужих глазах, нити слюны в удивленных круглых ртах, комья грязи на сапогах. Стрелы оживают и летят по немыслимым кривым, жалят врагов в уязвимые места. Десять стрел, десять укусов, десять ран, а кажется – тысяча.

Десять тел. Все кончено. Люди опасливо выступают из теней. Мать и сестричка смотрят на него, бледные, в глазах – слезы. Отец и дед выходят из-за деревьев, переглядываются.

Вязкая тишина взрывается криками. Радость, плач, женский причет. И Марк с удивлением понимает, что над гвалтом поднимается его имя, повторенное множество раз.