Текст книги "Пороги"

О том, как оклемавшийся в скиту Николай решился на почти безнадежный побег, рассказ особый. Не любил он об этом вспоминать, и кроме своего непосредственного на то время начальства и соответствующих органов, больше никому так и не рассказывал. Те же, видя его предельную изможденность и несомненную правдивость в каждом слове, махнули на него рукой и отпустили восвояси в родные приилимские места для восстановления порушенного здоровья и отыскания нового места приложения оставшихся сил на благо построения победоносного социализма. Так что до родного места жительства Николай добрался лишь поздней весной, в аккурат к уже неделю гудевшей там гулянке по поводу случившейся наконец-то свадьбы Екатерины и Александра Рогова. О ней Перфильев прослышал еще в райцентре, куда первым делом явился отметиться и поинтересоваться, не найдется ли подходящей работы бывшему красноармейцу, получившему ранение при подавлении кулацкого мятежа. Районное руководство явно обрадовалось его появлению, оказавшемуся весьма кстати в связи с намечавшимся и в их родном приилимье масштабном раскулачивании, и с места в карьер назначило уполномоченным по предстоявшему вскоре выявлению и разоблачению «врагов социалистических преобразований в деревне». Отпросился лишь на несколько дней побывать в родном доме и навести хоть какой-то порядок в сумбуре нахлынувших переживаний и непреходящей сердечной боли при известии о недождавшейся его Екатерине. Об этом ему подробно поведал случившийся в райкоме с какой-то неотложной ябедой на тогдашнего председателя Ефим Трынков, одним из первых записавшийся в колхозники по причине полного разора из-за нерадивости собственного хозяйства.

– А мы там на тебя, Николай, уже рукой махнули. Сгинул и сгинул – ни весточки, ни слушка какого. Бабы наши базарить стали, что тебя в Москву, в руководство назначили за особые, значит, заслуги перед нашей родной советской властью, и теперь тебе про наше место жительства даже слыхать нежелательно. Екатерина, как прослышала про такие дела, поначалу в тайгу подалась в зимовьюшку – отсидеться от таких новостей. Потом заявляется и прямо к Сашке – «засылай сватов, согласная». Ну, а Роговым только повод дай свою силу и богатство обозначить. Пятый день деревня пьяным-пьяна. Еле сбежал здеся доложить, как кулачье и их прихвостни своею властью похваляются.

– Какие они кулачье? – через силу выдавил из себя Перфильев. – Батраков не держат, все своим горбом и руками.

– Не скажи! – чуть ли не взвизгнул от накопившейся внутренней ненависти Ефим. – Я своим горбом без малейшего передыху кажилюсь. А какие такие доходы поимел? А Сашка, глянешь еще, какую домину себе отгрохал. Твое жилище, ежели с ним соотнесть, для стайки на их дворе не сгодится.

– А ты, значит, об их гулянке сюда доложить явился? – морщась, словно от очередной порции боли до сих пор не заживших ранений, хмуро спросил Николай, прекрасно осведомленный еще в свои позапрошлые здесь годы о бесхозяйственности и лени Ефима, изнывавшего от зависти к тем, кто не в пример ему даже в эти нелегкие времена довольно крепко утвердился на ногах и пытался стоять как можно крепче, чуя нутром очередное накатывающее неблагополучие всеобщей жизни.

– Кому гулянка, а кому подлянка. Мозги у простого населения по этому самому случаю на раскорячку. То ли за советскую власть держаться, то ли за Роговыми невесть куда подаваться. У нас уже двое из колхоза заявление выходить накарякали. На вольные хлеба подаваться решили. А нет того соображения – где воля, там и недоля. Кому слава, а кому потрава. А на потраве окромя дурнотравья ничего не соберешь. Ты вот тоже таку девку упустил, можно сказать, по этой самой причине. Вот и получается сплошное вражеское смущение против нынешней государственной политики на сплошную коллективизацию. Мириться с этим не собираюсь, для того сюда и прибыл. Сейчас не понужнем, потом поздно будет.

Николай снова поморщился, на сей раз от действительно накатившей боли.

– Как изба моя там – целая еще? – нехотя поинтересовался он после затянувшегося молчания.

– Так это… – снова оживился Ефим. – Нонешний председатель – да ты его должен знать, Петька Зотов – глаз на нее было положил. Клуб какой-то в ей собрался открыть, поскольку на отшибе. Ты-то крышу успел перекрыть, видать, в расчете на Катьку. Так она не дала ему даже близко подойти. Какое у тебя, говорит, право чужим добром распоряжаться? – Понужнула только так, даже за ружьишко схватилась. Не в курсе еще была, что тебя на повышение определили.

– Какое повышение?

– Так я и говорю – слух прошел. Дурные вести не лежат на месте. Ну, она и подалась за лучшей долей. Баба, она и есть баба. А председатель наш нонешний, который Зотов, полностью дурак получается. Тут борьба, понимаешь, не на жизнь, а на смерть, а он клуб какой-то. Сам толком объяснить не может, для чего он нужон. А жилье твое в неприкосновенности, как и было.

– Ты на чем сюда добирался? – перебил его Николай.

– Так это… Коня он мне выделил сообщить о происходящих событиях.

– Зотов?

– Ну.

– А говоришь – дурак. Когда назад?

– Так хоть сейчас. Все в полных подробностях сообщил. Посулили содействие и благодарность за пролетарскую бдительность.

– Ты что ль пролетарий?

– Не скажи. В газетах пишут – за ними всеобщее будущее. Без будущего мне никуда. Хозяйство мое в настоящий момент – тараканы с голоду подыхают. На будущее только и надежа. Глядишь, из него и нам чего перепадет. Как считаешь?

Николай промолчал и, прихрамывая, пошел к выходу.

Ближе к вечеру добрались до деревни. Николай соскочил с телеги загодя, решив выйти к дому околицей, никого по пути не встретив. За дорогу Ефим заговорил его до отрыжки, снабжая деревенскими новостями, случившимися за почти годовое его отсутствие. Но не получая в ответ ни неизбежных в таких случаях вопросов, ни ожидаемой реакции даже на самые, по его мнению, злободневные события, уже на подъезде к деревне наглухо заткнулся, явно обиженный демонстративным молчанием Николая. И только когда тот соскочил с телеги, не выдержал:

– Докладать о твоем приезде местному населению или как?

– Сам доложу, когда понадобится, – ответил тот и неторопко пошел обочиной не к деревне, а к запрятанному в березняке на взгорье погосту, ощутив неожиданную потребность сообщить о своем окончательном приезде покойным родителям и безвинно сгинувшей сестренке.

Над могилой родных высилась единственная среди крестов потемневшая пирамидка со звездой, которую он успел поставить еще до отъезда, предварительно оттащив к кладбищенской ограде неказистый, наскоро сколоченный крест, который кто-то установил, видимо, не надеясь на его приезд. Постояв с опущенной головой у осевшего холмика, никаких слов для разговора с родителями так и не отыскал. Как-то не складывалось во что-нибудь вразумительное все, что произошло с ним за прошедшее после разлуки с домом время. Пробормотал только едва слышное «простите», после чего круто повернулся и быстрыми шагами заспешил спуститься с кладбищенского пригорка по направлению к хорошо видной отсюда крыше родительского дома, которому теперь предстояло перейти в его единоличное распоряжение.

Сбил с дверной скобы неизвестно кем подвешенный большой замок, потянул на себя жалобно заскрипевшую дверь, миновал заваленные наколотыми кем-то дровами сени, вошел в горницу. Разглядев в погасающем сумраке керосиновую лампу на подпечье, взболтнул – керосину оказалось достаточно, подкрутил фитиль, зажег, протер пыльное стекло колбы, поставил лампу на стол и сел напротив, опустив на вытянутые бессильно руки голову. И то ли задремал, то ли ненадолго потерял сознание от боли и усталости, которые не отпускали его ни на минуту с тех пор, как он окончательно решил во что бы то ни стало вернуться. Надеялся до последнего. Не судьба, значит.

Очнулся, когда за окнами совсем стемнело. Зябко поежился. Несмотря на застенную летнюю теплынь, в доме прочно поселилась застоявшаяся пыльная нежилая прохлада, в которой и дышалось с трудом, и шевелиться не хотелось. Преодолев сонное оцепенение, все-таки поднялся, вышел в сени, набрал охапку невесть кем нарубленных дров, скинул у печки и, присев на корточки, стал разжигать огонь. Огонь разгорелся неожиданно быстро и весело, потянуло теплом. Вспомнив, что пора делать перевязку все никак толком не заживающей раны на ноге, достал из сброшенного у порога сидора бинт, пожертвованный на дорогу лечащим врачом из Новосибирска, пузырек с йодом, приспустил штаны и стал осторожно разматывать с бедра пропитанный кровью бинт – сказалась тряская дорога в неудобной телеге…

Стук и скрип тележных колес, смех, пьяные голоса, шаги, направлявшиеся к дому, застали его врасплох. Потянулся было загасить лампу, но помешали окровавленные бинты в руках и острая боль в никак не заживающей ране. Догадался, что Ефим уже доложил, где мог и успел, о его прибытии, и теперь незваные и явно пьяные гости прибыли удостовериться, насколько реально его неожиданное появление. Приподнялся было подтянуть полуспущенные штаны и кальсоны. Не успел. Скрипнув зубами от боли и злости, плюхнулся на лавку, едва успев прикрыть срам скомканными окровавленными бинтами. Распахнулась входная дверь, но вместо ожидаемых пьяных физиономий он увидел застывшую в дверях празднично разодетую Екатерину. Разглядев его и почти сразу по-бабьи обо всем догадавшись, она обернулась и, задыхаясь, закричала в темноту сеней и преддворья:

– Если хоть кто следом сюда войдет, за себя не ручаюсь. Понужну только так – до дому на карачках поползет. Близко даже не подходите! Я вас сюда сговорила, мне самой и решать, что и как.

– Не по делу, Катька, несешь. Это ты допрежь сама решала, – раздался со двора пронзительно веселый бабий голос. – А теперь ты на полную собственность и ответственность советской властью зарегистрированная. Ежели что не так – ответ держать будешь. Правильно говорю, мужики?

Пьяные мужские и женские голоса с хохотом и вразнобой поддержали резонершу.

– Тихо! – перекрыв хохот, загремел голос Рогова. – Ежели кому непонятно, что Екатерина Матвеевна сказала, могу на свой лад повторить. Только потом на себя пеняйте, коли что не так образуется.

Голоса и смех разом смолкли.

Екатерина закрыла за собой дверь и замерла на пороге. Прижав ко рту ладонь, чтобы не закричать от разом накативших раскаяния и сердечной боли, она неотрывно смотрела на Николая и на его окровавленные бинты.

– Поэтому что ль? – тихо, наконец, спросила она.

– Думай, как хочешь, – низко опустив голову, еле выдавил из себя Николай.

– Теперь думай не думай, назад не повернешь. Хоть то хорошо, что думать теперь о тебе по-другому буду.

– Как? – поднял голову Николай.

– Не так, как ты обо мне…

Всхлипнув, она распахнула дверь и выбежала наружу. Притихшая было и начавшая трезветь толпа, осторожно придвинувшаяся было к дверям, расступилась. Екатерина подбежала к стоявшей в стороне у прясла двуколке, заскочила в нее, схватила вожжи, выпрямилась во весь рост и что было сил хлестнула вожжами по крупу лошади. Та рванулась, Екатерина упала на сиденье, и двуколка почти сразу растворилась в темноте быстро наступившей безлунной летней ночи.

Толпа загомонила не то насмешливо, не то осуждающе, но почти сразу стихла. Рогов прислушался к удалявшемуся стуку колес увозившей Екатерину двуколки, отстранил стоявших на дороге и вошел в дом.

Поднявшийся было после ухода Екатерины Перфильев сделал несколько шагов к двери, чтобы закрыть ее на запор, но, потеряв сознание, упал плашмя на пол. Сказались и боль от раны, и многодневные недосыпания, и голодный паек, на котором поневоле пришлось перебиваться все последние дни. Рогов, разглядев лежавшего на полу Николая и кучу окровавленных бинтов в его руке, сначала хотел сразу уйти, но внезапное соображение – не пришьют ли в случае чего беспамятство или, не дай бог, чего хужей, их бестолковому пьяному визиту, спровоцированному сообщением Ефима Трынкова и сразу же последовавшим за этим неожиданным требованием Екатерины немедленно появиться в доме бывшего жениха. Все поняли: хочет себя – разудалую, красивую и веселую – выставить напоказ теперь уже навсегда потерявшему ее Николаю. Рогову эта затея сразу не показалась, но перечить не стал – подурит, мол, по первости, потом шелковой будет. Но объяснять все это кому-то постороннему не было ни малейшей охоты. Он склонился над лежавшим Николаем, тронул за плечо. Тот застонал. Облегченно вздохнувший Рогов – живой! – легко поднял исхудавшее тело и перенес на покрытую половиками кровать. Разглядев на столе непочатый бинт и пузырек с йодом, сгреб их, присел рядом на кровать, смочил часть развернутого бинта йодом и стал умело перевязывать все еще кровоточащую рану. Открывшему, наконец, глаза Николаю он спокойно объяснил:

– Не боись. У меня еще с первой войны опыт. По тому же месту, что и тебя угораздило. Так что навык имеется. До сих пор хромаю маленько. А так все зер гут. Перемаешься и бегом еще побежишь. Если такое желание появится…

Встречи

Стук в окно отбросил Саньку от прильнувшей к нему Надежды. Растерянно и слегка испуганно уставился на окно. Девушка схватила платье и отбежала в задоски. Санька посмотрел ей вслед, хотел что-то сказать, но промолчал – ждал повторного стука. В окно снова постучали.

– Чего сидишь-то? – не выдержала Надежда. – Глянь кто. Только в избу не запускай. Мало ли…

– Вроде никого не должно…

– Чего делать-то?

– А я знаю? Сиди там, примолкни.

После очередного стука встал и подошел к окну. Громко поинтересовался:

– Чего надо?

– Открой, Санек…

– Кому открывать-то? Говори, чего надо.

– Сейчас и узнаешь… Открывай. Боишься что ль чего?

– Не открывай! – испуганно прошипела в задосках Надежда. – Чужой кто-то… Не открывай!

– Сейчас, испугался… Дядя Петя, что ль? Случилось чего?

Попытался разглядеть сквозь окно говорившего, не разглядел, пошел открывать дверь. В сенях зажег спичку, отбросил щеколду, едва успел разглядеть освещенное гаснущим пламенем взволнованное лицо Рогова. Остался стоять в дверях, не давая тому войти.

– Если к отцу, то его нет. На покос уехал.

– К тебе я, Санек.

– Чего ко мне-то? Незнакомые вроде…

– А ты в избу только знакомых пускаешь?

– Чего знакомых? Заходите…

Вошли в избу. Рогов оставил у порога чемодан, скинул с плеча аккордеон, протянул Саньке.

– Подарок тебе вот привез. Играешь?

– Не надо мне… – отстранился от подарка Санька.

Рогов сунул аккордеон ему в руки.

– Бери! Не понравится, кому другому отдашь.

Санька невольно взял аккордеон, подержал в вытянутых руках, поставил на стол. Завозился, зажигая лампу. Свет осветил лица. Пристально посмотрели друг на друга.

– Говорили, в деда, а ты весь в мать. Глаза Катеринины… Рот её. А вот волос наш – Роговский, черный. Да и ростом, пожалуй, в меня пошел, а, Санька? Николай-то помене будет. Так что здравствуй, Александр Александрович.

Санька оглянулся было на задоски, опустил голову, тихо сказал:

– Здравствуйте…

– Выходит, ничего объяснять не надо?

– Не надо.

– Ну и хорошо, раз так. А я думал, может, и не знаешь ничего. Верка-то где?

– Верка? А… Померла она.

– Как так?

– Давно уже. Мамка говорит – застудилась.

– Мне-то что писали? Взял Николай Перфильев Екатерину с детьми, значит. И все. А еще, что отец… дед твой помер. И все.

– Что теперь-то?

– Ты о чем?

– Сюда… Совсем?

– Да нет… Нет. Поглядеть захотел, не прячась, что здесь и как. Завоевал это право, как видишь. Да вас с Верой хотел забрать.

– Куда забрать?

– К себе. Понятное дело, если захочешь.

– Что я, маленький, что ли?

– Так я и говорю, захочешь если.

– Нет.

– Ну, нет, так нет. Подумай еще.

– Чего думать-то?

– Всю жизнь здесь собираешься сидеть?

– Зачем? В армию осенью пойду.

– Вот и поглядел бы на белый свет.

– Чего его глядеть. Нагляжусь еще.

– Я у тебя переночую? Идти-то мне некуда больше.

– Ночуйте.

– Ну, а по такому случаю – за встречу полагается.

Достал из чемодана бутылку водки, хлеб, консервы.

– От самой Польши вез. Думал, выпьем с Николаем. Ладно, выпьем еще. Потом.

– Я утром на покос еду. Можно вместе.

– А что… На какой покос-то?

– На Торинский.

Рогов стал открывать консервы.

– Кружки там или стаканы – имеются?

Санька прошел в задоски, поглядел недовольно на забившуюся в угол Надежду, взял из шкафчика стаканы.

Рогов продолжал расспрашивать:

– На Торее, не упомню, чьи покосы были? Ну да, Кузовлевых. Цел из них кто?

– Никита вернулся, да тут же в город с бабой подался.

– Не богатая, видать, у вас тут житуха?

– Как у всех.

Рогов разлил водку по стаканам.

– Давай, сын, деда помянем. Могучий мужик был, куда нам. Все своими руками. С пустого места начинал.

Запрокинув голову, он залпом выпил содержимое стакана. Санька посмотрел на него, оглянулся на задоски и неумело попытался выпить водку. Не допил, задохнулся, отставил стакан.

Скрывая грусть и растерянность, Рогов, улыбаясь, смотрел на сына…

Косарей на луговине было немного. На дальнем от тайги конце, где трава помягче, кучкой заходили бабы. Председатель шел серединой луга, оставив слева от себя широкий выкос, сделанный за утро. Мальчишки и старухи сгребали подсохшую траву.

Балаган сварганили у самой дороги, больше похожей на тропу. Тут и остановилась старенькая Санькина полуторка.

Спрыгнувший на землю Рогов внимательно огляделся.

Николай услышал машину, остановился, махнул приветственно рукой, достал брусок, застучал по лезвию.

Рогов сразу узнал его. Потрепал по заросшему загривку подбежавшего мальчишку, оглянулся на Саньку, возившегося в кузове с каким-то грузом, бросил на сиденье фуражку, расстегнул и отправил туда же ремень, расстегнул гимнастерку, взял одну из стоявших у балагана литовок, постучал по лезвию ногтем и стал в ряд за все еще точившим косу Перфильевым. Широко размахнулся. Трава послушно легла под ноги. И пошел, пошел…

Николай кончил точить косу, спрятал брусок, но все еще стоял, глядя на приближавшегося незнакомого человека. И чем ближе тот подходил, тем внимательней он вглядывался. Что-то знакомое узнавалось в повадке, в высокой широкоплечей фигуре человека. Невольно оглянулся на далекий еще конец прокоса, где ворошила траву Екатерина.

Рогов выпрямился, остановился, стер с лица пот, улыбнулся неподвижно стоявшему Николаю. Тот узнал наконец. Посмотрел на возившегося у машины Саньку. Нахмурился. Хотел было шагнуть навстречу, но потом резко отвернулся, взмахнул косой.

Рогов покачал головой – так значит! – и двинулся следом.

Лицо косившего Николая побледнело. Рогов, шедший следом, еще улыбался, но узнав в двинувшейся навстречу женской фигуре Екатерину, согнал улыбку. Взмахи его стали торопливыми и нервными. Нагонял Николая. Ближе, ближе. Уже совсем близко видна его пропотевшая солдатская гимнастерка. Николай, почувствовав его приближение, ускорил шаги.

Екатерина остановилась, глядя на приближавшихся мужиков, и вдруг все поняла, узнала. Николай был уже совсем рядом. Зло глянул на нее. Тогда она пошла рядом. На Александра даже не смотрела. От машины к ним бежал Санька…

Наконец прокос закончился. Тяжело дыша, Николай остановился. Екатерина остановилась рядом. Николай с пристальной задумчивостью посмотрел на нее и только потом повернулся к подходившему Рогову. Подбежал и Санька. Рогов тоже закончил прокос, откинул сапогом валок скошенной травы и оперся на косу.

– Отвык за войну. Пять лет, считай, в руки не брал. Да и осколочки мешают. Осталось их во мне, как дроби в пальнике. – Внимательно оглядел Екатерину, Николая, Саньку. Грустно улыбнулся. – Как вы… Все вместе. Здорово, что ль…

– Здравствуй, Рогов, – не сразу ответил Николай.

Екатерина промолчала.

– Наш ротный, чуть что, – не вижу энтузиазма! – кричит. У вас энтузиазм, гляжу, тоже отсутствует. А я вроде при всех орденах. Специально гимнастерку не скинул.

– Давай прямо – зачем сюда?

– Давай прямо, Николай. Ты всегда прямой мужик был. Куда еще прямее… Если все на свои места ставить, то положение такое… Возвращаюсь в свой новый дом, в Якутск. Там у меня жена… Хорошая жена. Об этом разговора не будет. Двое пацанов. Сюда заехал вот… с Санькой повидаться, отцу могилку наладить, если она имеется. А потом… Самому все это испытать надо, тогда поймете. С косой вот прошелся, как десяток годов сбросил. Осколочки только мешают, а то бы обошел тебя…

– На каком фронте был?

– Фронта-то? Обсчитал я их все, поди. На 2‑м Белорусском закончил. Сам-то давно вернулся?

– Год скоро.

– Повезло, значит… Трудодни за работу начислишь? Показывай, где косить? А то за тобой не угонишься.

И Рогов снова улыбнулся. Примирительно и чуть насмешливо.