Текст книги "Поиски в пути"

01.09.18. Лимере.

Перечитала снова записи из Ниццы. Я их сделала, вернувшись в Париж. Писала, жестко наказывая себя, пытаясь выплеснуть на бумагу свой позор и стыд. Понятно, почему не писала после этого ничего полтора года. Стыдно было. До того стыдно, что не записала самое неприятное. Ведь Тадеуш на следующий день, нисколько не смущаясь, попросил у меня пару сотен евро, чтобы пойти в казино. Мол, не хочется ехать домой за деньгами. Деньги я тогда дала, но твердо сказала себе, что платить за секс больше не собираюсь. Страхи забеременеть оказались ложными. Впрочем, могла бы тогда и родить, жалко, что от такого, как Тадеуш, но что делать. Зато был бы сейчас у меня любимый малыш. Отдавала бы себя всю ему. Но непонятно, почему не родила позднее от Игоря, ведь так и не начала снова пить таблетки. Может, уже не могла?

20.09.14, суббота. Париж.

С трудом нашла эту тетрадь. Конечно, два года ничего не писала в нее. Ведь писать нечего. Вернулась в Париж. Описывать, что проснулась, поела, погуляла, пообедала. Поковыряла в носу, посмотрела сериал, поужинала, опять сериал и спать? Безумно весело, сдохнуть можно. И не играет роли, где я нахожусь: в Париже, Лимере или у черта на куличках. Все равно всегда одно и то же. А ведь мне уже сорок один год. Давно ли боялась сороковника? Но странно, не чувствую, что мне сорок один. Все время кажется, что я нисколько не изменилась с тридцати трех. И когда гляжу на моего Пьера, мне он кажется почти моего возраста. Ведь ему уже двадцать лет, давно бреется, здоровенный малый, в кого он пошел? Франсуа был чуть ниже среднего ростом, мой отец – не знаю, но мама не говорила, что он был большой. Возможно, что в деда по отцу.

Но какую ерунду я пишу? Наверное, боюсь записать главное. Главное, почему я искала свой дневник – звонок Игоря. Обычный такой звоночек по телефону перед обедом. Спрашивает, в Париже ли я. Хорошо, что уже приехала в Париж, не мешаю Пьеру в Лимере. Выдержала паузу, спокойно, хотя сердце колотится, отвечаю:

– Где же еще мне быть? А ты в Европе или в России?

– Я в Париже.

– Каким ветром тебя занесло?

– Приехал договариваться с одной из галерей о выставке моих картин.

И тут же сорвался:

– Лиза, к тебе можно заглянуть, давно не виделись.

– Ну, если помнишь, где я живу…

– Я зайду сегодня вечером, если ты не занята.

Несколько мгновений помолчала, как будто думаю:

– Да, заходи часикам к восьми, чаем тебя напою.

21.09.14, воскресенье. Париж.

Вчера Игорь появился у меня ровно в восемь. Успела прибраться в квартире, главное – сняла в спальне тот самый свой портрет и спрятала его слева между стеной и старинным шкафом, который достался еще от родителей Франсуа. Нет, не думала, что пущу Игоря в спальню, просто так, на всякий случай.

Игорь просидел у меня на кухне, как когда-то мы сидели в России, два часа. Пили чай со сдобой, которую я купила в соседней кондитерской. Подробно выспросила его о творческих успехах. Старалась не задавать вопросы о личной жизни. Он с гордостью рассказал, что теперь его картины на аукционах и в галереях оценивают от семисот до тысячи евро. Оговорился, что речь о полноценных картинах маслом. И это произошло после той самой выставки в Вене. Правда, несколько озабочено упомянул снижение интереса галерей в последнее время. Нужно бы расширить перечень сюжетов. Вскользь коснулся проблем с невозможностью оставаться в Европе на длительный срок. Но он компенсировал это в прошлом году длительной поездкой в Юго-Восточную Азию, из которой привез много интересных этюдов.

Чувствовалось, ему хочется предстать передо мной в хорошем свете, и я немного помогала своими редкими репликами. Научился мой Игорь говорить. Вот ведь глупость сморозила – «мой» – никакой он не мой. В десять часов, после того как я нечаянно посмотрела на стенные часы, он встал, начал прощаться. И вижу, он несколько тянет время. Надеялся, что не отпущу? Ну уж нет, у меня тоже гордость есть.

После его ухода долго сидела, размышляла, что же он сказал. Да, научился себя полностью содержать, помощь уже не нужна. Но чувствуется, ему чего-то не хватает в жизни. Чего? Постоянного места жительства, уюта, меня? Я ведь не спросила, где и с кем живет в России. А я, как я реагирую теперь на Игоря? У меня все спокойно. Жизнь налажена без тревог и хлопот. Слава Богу, Франсуа обеспечил спокойную жизнь без необходимости бороться за существование. Можно было оставить Игоря у себя, пробыли бы вместе пару месяцев или чуть больше, ведь по израильскому паспорту он может быть во Франции три месяца. Можно было бы даже поехать с ним в Россию, но зачем? В любом случае расставание – неизбежность. Так зачем мне эта неизбежность?

24.09.14, среда. Париж.

Как трезво я рассуждала в воскресенье. Ну очень здравая дама. В понедельник встала совсем с другим настроением. Дура, зачем мне спокойствие, жизнь без тревог и хлопот? Ведь это Игорь, он хотел извиниться, ему тоже плохо без меня. Ждала, что он позвонит. Но не дождалась. А во вторник пришел без звонка в те же восемь вечера. И я не удержалась, прямо в прихожей, при открытой еще двери, обняла его, прижалась головой к его плечу. Потом пришла в себя, отодвинулась, захлопнула дверь:

– Здравствуй, Игорь! Заждалась тебя.

20.09.18. Лимере.

И опять ничего в дневнике почти три месяца. Оказывается, Игорь позвонил мне на второй день после приезда в Париж. И мы были вместе эти три месяца. Два из них провели в Лимере, потом на две недели съездили в Шотландию, бродили с Анной и ее новым приятелем по горам, катались на лыжах. Потом вернулись в Париж, хотели в Париже провести Рождество.

И все это время Игорь рисовал. Однажды в Лимере кратко рассказал, что в июле и августе был призван в милуим в Израиле и попал на операцию «Несокрушимая скала». Странно, почти ничего не рассказывал на этот раз об ужасах войны. Да, он уже не двадцатилетний впечатлительный юноша. А я, забыв свои правильные мысли о необходимости дать ему свободу, возможность показать себя мужчиной, главой хоть не семьи, но нашей главой, решала все житейские вопросы. И в заключение этой идиллии, короткая запись в дневнике.

22.12.14, суббота. Париж.

Катастрофа, другого и не могу сказать. Утром ушла в магазин, когда Игорь еще спал. Когда пришла, он стоял в салоне, прислонив на стуле к стене мой портрет. Показал на него:

– Так это ты купила тогда, твой человек торговался? Господи, а я-то надеялся, что сам добился всего. Возомнил о себе, что я настоящий художник. Все ложь, все показуха. Извини, я так больше не могу.

И ушел.

20.09.18. Лимере.

Да, помню я это, отчетливо помню. Лучше бы я сожгла этот портрет. Или спрятала его глубоко, глубоко, где-нибудь здесь, в цокольном этаже нашего старого дома.

Опять долгий перерыв в записях.

10.06.16, понедельник. Лимере.

Неожиданный звонок Анны.

– Лиза, у меня большие проблемы! Меня предупредили, что не продлевают контракт в колледже. Все-таки кто-то накляузничал на меня. Ректор сказал, что в следующем учебном году изменяется сетка учебных часов, и для меня, к сожалению, не нашлось в ней места. Но я же понимаю – эти ханжи, узнав о моих похождениях весной, просто выкидывают меня. Не знаю, что делать.

– Плюй на все, Аня, приезжай ко мне, будем вместе скучать, вместе отдыхать. А там видно будет.

– Ну да, приживалкой быть? Спасибо, конечно, спасибо, я без иронии. Но я слишком дорожу дружбой с тобой. Буду искать другой выход.

– Ну хоть звони почаще. Или нет, я теперь буду тебе звонить. А ты пиши мне в скайпе.

– Ладно, созвонимся.

Я еще долго пережевывала ее звонок. Доигралась подружка. И не удивительно, Шотландия маленькая, досужие кумушки все разузнают. На новое место работы в Шотландии у нее надежд мало. Обязательно поинтересуются о ней на прежнем месте работы, а там дадут нелестную характеристику. Лучше всего было бы для нее сейчас выйти замуж. Но только не в Шотландии.

22.09.18. Лимере.

Почему-то я больше ничего о приключениях Анны не записала. Но ведь хорошо помню, что звонила ей через день. Или писала по скайпу. Через месяц Анна попросила меня приехать в Англию, в Дарлингтон, присутствовать на обручении. Нельзя же на таком событии быть без подруги. О ее суженом, баронете, не хочется ничего писать. Где она его нашла? Я бы назвала его сморчком, но не хочется лишний раз обижать Анну. Она и так натерпелась. А еще через два месяца, в конце сентября, была свадьба. Я на нее поехала из Парижа, привезла Анне шикарный свадебный костюм приглушенных тонов, не хотела она белое платье.

Не буду я больше читать свои опусы. Зачем травить душу? Нужно не вспоминать жизнь, как будто она уже закончилась, а жить, жить невзирая ни на что. А все, что написала за эти месяцы, все, что имеется в компе и на парижской флешке, нужно объединить. Пора. Потом уеду в Париж, скоро начинается театральный сезон, а в конце октября, возможно, ко мне приедет Аня.

05.11.18. Париж.

Прошли праздники, уехала к себе домой Анна. Я уже упоминала о ее доме. Теперь это Меррибент, недалеко от Дарлингтона, на самом юге графства Дарем. Я там не была, но Анна живо описывала эту деревушку, протянувшуюся вдоль дороги с таким же названием. Потом я поглядела на Меррибент в Интернете, даже дом Анны нашла. Уехала она туда, согласившись выйти замуж за баронета с труднопроизносимой фамилией. Я ее так и не запомнила. Было это в 2016 году. Анна несколько дней советовалась со мной и по телефону, и по скайпу. Я видела, что ей совсем не улыбается выходить за него замуж.

Да еще и его зять – юрист – диктовал своему престарелому тестю жесткие для невесты условия. По брачному контракту Анне полагалось после смерти мужа получать только ежегодное пособие в тридцать пять тысяч фунтов. Земли баронета с тремя фермами, дом в Меррибенте и доходные квартиры в Дарлингтоне, его банковские счета, ценные бумаги отходили двум сыновьям и дочери. Зять хотел вставить в контракт пункт о том, что Анна теряет эти тридцать пять тысяч, если снова выйдет замуж. Но тут уж Анна взвилась, заявила, что тогда свадьбе не бывать. И баронет не согласился с зятем. После долгих раздумываний мы решили, что соглашаться придется, но оговорили ей ежегодный «отпуск». То есть право уезжать без мужа отдыхать осенью или зимой на месяц в Европу. В первый раз она использовала свое право, когда мы втроем скучали несколько дней в Генте.

Теперь она неделю провела со мной в Париже и уехала в Испанию на Коста-Бланка. Надеялась хоть немного «оторваться». Что ж, ее право, право отдохнуть от скучной жизни в деревне, от забот о постоянно прибаливающем муже. Да что говорить! Ей еще только сорок три года. Она не прочь провести пару недель с мужчиной. И я ее никак не могу осуждать. Когда вернулась из Испании, рассказывала очень мало, чувствуется, что не очень удовлетворена поездкой.

Я неверующая, вернее не «практикующая», то есть в Израиле не ходила в Бейт кнессет, в Лимере посещала иногда церковь, но только ради Пьера. А в Париже вообще не бывала в церкви. Но второго ноября, в День всех усопших верных, мы вместе с Анной зашли в собор Александра Невского, я молилась за упокой души моей мамы. Молиться не умею, просто вспоминала ее, просила Господа простить ее грехи, если они имеются. Каялась, что редко звонила маме, даже не была на похоронах, так как соседи, хоронившие ее, не смогли вовремя сообщить мне о ее смерти. От наследства отказалась в пользу детей отчима от первого брака. Было это почти год назад, когда я уехала из Парижа в Бельгию. О чем молилась Анна – абсолютно не верующая ни во что – не знаю.

23.12.18. Париж.

Одиночество в большом прекрасном городе. Что может быть более тоскливым? Одиночество уже в течение двух недель. Пьер заезжал на денек и уехал к Жанне. Вернее, они вместе уехали к ее родителям. Что ж, вероятно, будет свадьба. Не знаю, как они устроят совместную жизнь, какой найдут компромисс, я им мешать не буду. Не буду навязывать свое присутствие. Разве если решат завести ребенка и нужна будет помощь. Дай Бог им счастья. Но когда это будет? А пока я весь этот холодный ветреный вечер сижу в кабинете одна. Пытаюсь что-то вспомнить из прежней жизни, записать. Это тот самый кабинет, в котором в отсутствии Франсуа я пыталась сказать что-то новое о моем любимом Мюссе. Перечитывала в который раз «Исповедь сына века», искала в нем скрытые намеки, факты, ускользнувшие от внимания исследователей.

Я не хотела ничего писать о его размышлениях о «нравственной болезни». Слишком многие об этом рассуждали. Не писала о его многочисленных отточенных афоризмах, хотя они мне очень нравились. Меня мучил простой и в то же время сложный вопрос – кто была любимая девушка, о неверности которой молодой Октав догадался во время ужина после маскарада. Такой сюжет должен был иметь реальную основу. Ломала голову над тем, как включить в свой текст ссылку Октава на «Дамоклов меч». Кто был прототипом Бригитты Пирсон? Очень занимал вопрос о сопоставлении Бригитты Пирсон и Жорж Занд. Казалось бы, между ними нет ничего общего, но я находила тайные знаки их тождественности. Возможно, они только казались мне знаками. Я не удержалась от длинного абзаца сопоставления рассуждений Октава о любви и собственных представлений о ней. И это был далеко не лучший абзац.

Кстати, мне очень нравилась тогда сентенция (или афоризм, не знаю, как правильно назвать) Мюссе: «Любовь – это вера, это религия земного счастья, это лучезарный треугольник, помещенный в куполе храма, который называется миром. Любить – значит свободно бродить по этому храму». Это так созвучно мыслям той парижской девушки девяностых годов, которой я была.

Как ни странно, я показала рукопись своего эссе Родриго. Он пролистал его, вероятно, читал по диагонали, и сказал только одно:

– Есть на свете девушки, которым их добрый нрав и чистое сердце не позволяют иметь больше двух любовников одновременно.

Я вспыхнула:

– Ты обо мне? Франсуа не любовник – он мой муж. Пожалуйста, не трогай его. Афоризм Мюссе не относится к нам.

На его лице отразилось удивление:

– Боже мой! И не думал о тебе.

– Так ты себя представляешь такой девушкой?

Засмущался, но тут же перевел все в шутку. Позднее я вспомнила этот разговор, когда узнала о его неверности. Впрочем, черт с ним.

Показала я рукопись и Франсуа. Он отнесся совсем по-другому. Сел за стол, внимательно читал, отмечая что-то на полях. Потом очень серьезно сказал, что над эссе нужно еще работать. Достал мне с полок «Архив Мюссе», изданный Леоном Сеше в 1907 году, томик Гонзага Сен-Бри и еще что-то, не помню сейчас. Но помню, прочитав эти книги, поняла, что я ничего нового не сказала в своем эссе. Франсуа не хотел обижать меня, ведь ему это, вероятно, было ясно сразу. Но для меня это был удар. Посредственность, я – посредственность! Ничего не могу написать такого, за что позднее не стало бы стыдно. Возможно, я вынесла бы этот удар, попыталась найти себе иное применение, но это совпало во времени с моим открытием измен Родриго. Да, измен, во множественном числе. Все это, свалившееся на меня почти одновременно, привело нас с Франсуа к тому разговору, после которого я уничтожила все свои рукописи и подала заявление в консульство Израиля на репатриацию.

Часть II
Игорь

03.01.19. Париж.

Полная неожиданность. После завтрака, который я «вкушала» через силу в гордом одиночестве, листала последние листки второй тетради дневника. Ничего интересного. И вдруг зазвонил мой мобильник. Лениво подняла его – кто может звонить так рано? И робкий голос:

– Лиза?

Даже привстала со стула. Вот уж чего совершенно не ожидала:

– Да, Игорь.

– Лиза, извини за все. За все мои фокусы, за то, что дергаю тебя. Прости, пожалуйста.

Молчу, не знаю, что сказать. Да и нужно ли отвечать? Ведь нет прямого вопроса.

– Лиза, мне без тебя очень плохо.

Тут я чуть не взвилась. Плохо, видите ли, ему. Больше четырех лет было хорошо, а теперь звонит, «плохо ему». Немного успокоилась. Глупый ведь, все еще мальчишка:

– Но я-то чем могу тебе помочь? Ты уже взрослый, сам должен решать свои проблемы.

– Я понимаю, у тебя своя жизнь. Но можно я к тебе приеду поговорить? Хоть на часок. Если не помешаю.

– Да, у меня своя жизнь. Но приезжай, если хочешь; не помешаешь, я сейчас у себя в Париже. А ты где?

– Я сегодня прилетел в Париж. Могу приехать через полчаса, если разрешишь.

– Хорошо, приезжай, раз хочешь отвести душу. Выслушаю тебя.

Закрыла телефон, потом звоню Анне. Та сразу ответила, как будто ждала:

– Лиза? Ты так рано звонишь… Что случилось?

– Аня, сейчас позвонил Игорь, хочет приехать, поговорить. Будет через полчаса. Что делать?

– С ума сойти! Он же тебе года три-четыре не звонил. Что-то у него случилось? Опять хочет, чтобы ты была нянькой при нем? Пора бы повзрослеть.

– Ничего не знаю, в полной растерянности. Но я иногда слежу за его делами, вроде с живописью и продажами у него все нормально.

– Может, жениться собрался, у мамочки разрешения хочет спросить?

Рассмеялась. А я разозлилась.

– Глупости говоришь, какая я мамочка!

– Самая настоящая, сколько лет сопли ему вытирала. Я даже иногда посмеивалась, размышляя, – не инцест ли у вас?

– Это так выглядит со стороны? А то, что мой Франсуа не то, что в отцы, а в деды почти годился – не инцест? Не было у тебя такой мыслишки? Почему, если мужчина заботится о молоденькой женщине, помогает, учит ее, ни у кого дурной мысли не возникает? А если женщина старше – начинают кричать караул.

– Ладно, ладно, извини, я пошутила, понимаю, что тебе тяжело сейчас. Но я думала, ты на нем уже точку поставила. Или ошибаюсь?

– Не знаю, ничего не знаю!

– Понятно, никакой точки… Знаешь, тогда плюнь на все, рули, как получится. Сама поймешь по себе, что делать, когда он придет. И помни, это твоя жизнь, и ни перед кем ты за нее не отчитываешься. Ладно, пока. Позвони, когда разгребешь свои сомнения.

Отключилась. А через десяток минут в дверь позвонили. Игорь стоял с большой сумкой в руках, грустно глядел на меня, тихо начал говорить. И я сломала свою гордость, слушала его. Точнее, не слушала, только делала вид, что слушаю, вспоминала. Вспоминала все хорошее, что у нас было. Поэтому, когда Игорь остановился, я не сразу врубилась. Автоматически сказала: «Да». А он сразу оживился.

– Лиза, так ты меня прощаешь?

Неудобно сказать, что не знаю, что я подтвердила. Повернулась в сторону, мы еще стояли около закрытой двери, прошлась по комнате, снова подошла к нему:

– Игорь, о каком прощении может идти речь? Мы оба виноваты, одинаково виноваты. И я не знаю, как нам быть дальше. Ничего не знаю! Зачем я тебе, Игорь?! Ты молодой, у тебя все впереди, а я… Мне уже сорок пять, ты понимаешь это? Пьер собирается жениться, скоро сделает меня бабушкой.

– Лиза, значит, я буду любить бабушку Лизу. Я всегда любил тебя, даже когда убегал. Без тебя у меня ничего не получается в жизни. Все время какая-то ерунда. Живу и не знаю – зачем.

– Любишь? Почему любишь? Ты когда-нибудь пытался в этом разобраться, понять?

– Лиза, но если знаешь, за что любишь, разве это любовь? Просто, я не могу без тебя.

Смотрю на него, запутался. Даже если это временно, даже если это пройдет, может, я действительно помогу ему хоть какое-то время. Что это – материнский инстинкт? Или я просто люблю его? Нет, не нужно поддаваться порыву. Через месяц-два опять уйдет, и что я буду делать? А что я буду делать эти месяц-два без него? Нет, все равно – это безумие.

– Игорь, давай не будем ничего говорить сгоряча. Ты с дороги? Я приготовлю сейчас чай и что-нибудь пожевать. Поговорим потом.

Покормила его, потом долго разговаривали. Когда он привел в пример Брижит Макрон, которая старше своего мужа Эммануэля на двадцать четыре года, я рассмеялась:

– Ты что, замуж меня зовешь? Не смеши, зачем это тебе, да и мне. Я не Брижит.

– Лиза, я не об этом, но, может быть, и нужно так. Я тоже не президент Франции, но они женились, когда он был еще простым политиком, не мечтал о президентстве. И это было бы выходом из положения. Меня всегда раздражало, что вот-вот я должен буду уехать от тебя, останусь один. Может быть, поэтому мы и расставались так несуразно?

Ответила опять невпопад, потому что отвлеклась от его длинной речи, решительно заявила:

– Я не готова сейчас говорить ни о чем. У тебя сумка в руках, значит, ты не был еще в отеле. Иди устраивайся, отдохни, прими душ.

Провела его в комнату Пьера, сама ушла к себе. Почему-то расплакалась, но быстро пришла в себя. Я буду думать.

04.01.19. Париж.

Утром встала пораньше, долго глядела на себя в зеркало в ванной, вздохнула. Разгладила морщинки, попыталась разгладить мешочки под глазами, – выдают возраст, – приняла душ и пошла на кухню готовить завтрак. Думай, не думай, но кормить мужчину нужно, даже если ты приютила его только на один день. Пошла в пеньюаре, сама не поняла, почему не оделась более официально.

И ни на что не могу решиться. Не нужно нам снова ворошить былое, не нужно пытаться возобновить чувства. Странно, как высокопарно рассуждаю. А может быть, как сказала Анна, плюнуть на все, отдаться течению событий. Куда-нибудь нас вынесет. Ведь точно так же я не могла ни на что решиться и при прежних возвращениях Игоря. Да, разочаруюсь, буду страдать. Но это будет потом, потом. А сейчас в комнате Пьера спит мой Игорь. Сегодня, завтра и в ближайшие дни он мой. Хватит размышлять, сомневаться. Ничего нового я не придумаю.

Завтрак готов, пошла будить Игоря.

24.01.19. Париж.

Не до записей было, тем более что не собиралась продолжать вести дневник. Много времени ушло на обустройство нашей жизни. Хоть Игорь приехал во Францию только на время, но он должен работать. То есть мы искали и сняли для него на полгода студию недалеко от моего дома. Он ее оборудовал, много работает. Категорически отказался от моей помощи, то есть оплачивает все сам. Говорит, что с финансами у него все в порядке. Часто остается в своей студии ночевать. Мне это не нравится, но что поделаешь – перестала пытаться управлять им, слишком плохие об этом воспоминания. Не нужна «мамочка» тридцатилетнему мужчине. Заполняю такие вечера работой над своими записями. Распечатала наконец их. Правлю, когда вечерами остаюсь одна.

Вот и вчера сидела в кабинете допоздна, снова занималась правкой, на этот раз синтаксиса, ведь пишу на русском языке и многое, особенно исключения из правил, забыла за годы после школы и университета. Очень помогает компьютер. И неожиданно – звонок. Пошла открывать – оказывается, необычно поздно пришел Игорь, не смог открыть запертую на защелку дверь. А распечатка осталась на столе. Игорь чем-то доволен, отказался от позднего ужина, на мои вопросы решился наконец сказать, что закончил картину, кажется, удалась, на днях покажет. И все шагает по салону, в который мы зашли, меряет его шагами уже в который раз. Увидел свет в кабинете:

– Ты тоже работаешь? Так поздно?

Не успела остановить его, прошел в кабинет, увидел на столе распечатку:

– Что это у тебя?

Склонился над столом, увидел свое имя:

– Ты пишешь о нас? Давно? Зачем?

Пришлось путано объясняться, хватит скрывать, незачем врать. К моему удивлению, воспринял все спокойно. Может быть, был еще под впечатлением завершения картины.

– Так ты все эти годы продолжала вести дневник? Тот, что я видел в Тель-Авиве? Дашь прочитать?

– Игорь, конечно, покажу тебе. Возможно, ты и останешься единственным читателем. Пока не собираюсь ничего издавать.

Несколько секунд подумал, вероятно, переваривал новость. Потом улыбнулся:

– Знаешь, я ведь тоже что-то чиркал после того, как увидел твою тетрадь с записями. Если хочешь, я найду свои записки, передам тебе. Вдруг они тебе пригодятся. Но я вел их урывками. И не обижайся, если увидишь там что-то не то…

Конечно, я согласилась. То есть не просто согласилась, а просила найти записи поскорее. Мне все казалось, что мой текст не завершен, что-то в нем отсутствует. Может быть, в записях Игоря найду объяснение нашей долгой, временами несуразной дружбы-любви.

25.01.19. Париж.

Сегодня к обеду Игорь принес из студии свои записи. Это не тетрадь, а папка с вложенными листами бумаги. Не стала сразу открывать папку, дождалась, пока он уйдет снова в свою студию. Даже не стала убирать со стола, уселась в кабинете, вынула листочки. Листы перемешаны, но пронумерованы, так что я легко восстановила порядок. Открыла первую страницу, но не решилась читать, ушла на кухню, перемыла посуду, успокоилась. Снова пошла в кабинет, открыла записи Игоря. Написано аккуратным почерком, буквы красивые – чувствуется рука художника. Очень мало исправлений. Возможно, обдумывал фразы, прежде чем писать. У меня исправлений было больше, временами они громоздились друг на друга, так, что даже трудно было разобрать, что же я хочу сказать. Даты он ставил, но в отличие от меня не указывал дни недели. Честно говоря, не знаю, для чего я их аккуратно записывала в дневнике, никакого смысла в этом не было. Позднее, вставляя в прошлом году свои воспоминания и замечания, я перестала ставить их, но оставила в текущих записях.

И первая запись сделана Игорем в Лимере, вероятно, когда ему начали надоедать виды Луары.

04.08.09. Лимере.

Не знаю, для чего начал марать бумагу. Возможно, я просто обезьянничаю, слепо следую за Лизой. Ведь она время от времени что-то пишет в своем дневнике. А может, стало немного скучно, все дни похожи один на другой. И время появилось свободное. Раньше с утра шел на Луару, набрасывал этюды, старался вообразить, какими были эти берега до того, как их чрезмерно обжили. Теперь не нахожу новых мест, нет нового видения реки. Рисую в основном карандашом. Несколько раз пытался взяться за акварель – ничего не получается, цвет меня не слушается. Никакого прогресса по сравнению с попытками в Израиле. Это меня и гнетет, и нервирует. Но Лиза почти всегда рядом, и это прекрасно. Она рада, что мы с Пьером находим общий язык. Мне даже неловко, как он ко мне привязался. Наверное, сморит на меня, как на старшего брата. Немного смешно. Хотя, может быть, это потому, что Лиза командует нами совершенно одинаково. Наверное, это неправильно, не должна женщина верховодить, но мне нравится. Нравится, как все в Лизе. И она в моих глазах точно такая, какой я увидел ее в первый раз.

Тогда мы с Томером, парнем из моего взвода, решили после приезда в Тель-Авив искупаться. Отошли в сторонку, где было мало отдыхающих, расположились. Лиза была с подругой, позднее я узнал, что это была Анна из Эдинбурга. Они то ли спорили, то ли смеялись, нам не было слышно, да мы и не прислушивались. Внезапно одна из них встала, пошла к воде, но не напрямик, немного в нашу сторону, обернулась на мгновение… И я замер. Она была совсем рядом, я видел ее стройную фигуру, гордый бюст. Но, главное, на мгновение увидел ее зеленые глаза. Только на мгновение. Она уже отвернулась, вошла в воду, бредет по воде, а я провожаю ее взглядом. Вот она зашла по грудь, поплыла. Я приподнялся, чтобы провожать видеть ее. Томер засмеялся:

– Что с тобой? Загляделся на женщину? Что, у вас в кибуце баб нет?

Я слышал его слова, но они проскользнули мимо моих ушей. У плывущей женщины что-то было неладно. Она лихорадочно шлепала руками по воде, во все стороны летели брызги. Не обращая внимания на Томера, бросился к воде. Несколько секунд, а может быть больше, я у женщины. Не знаю, как схватить ее, чтобы вытащить на более мелкое место. За талию – неудобно, да и ухватится за меня, обоим придется туго. Схватил за волосы, тащу в сторону, из ямы, и обнаруживаю случайно, что никакой ямы нет, она тонет на ровном месте. Может, ей стало плохо?

Вышли вместе, я сразу вернулся к Томеру, а она через несколько минут подошла, снова благодарила. Я что-то ответил – не помню. А в голове только мысль: «Никогда у меня не будет такой женщины».

Когда добрался до своего кибуца, сразу сел рисовать. Рисовал, рвал. Только к утру остановился на двух листах. На одном – Лиза, запомнил имя, идет к воде, чуть повернувшись ко мне лицом. На другом – ее лицо, когда она подошла снова к нам с Томером.

09.09.09. Париж.

Уже почти две недели мы в Париже. Он прекрасен. Пока мы не проводили Пьера в лицей, Лиза занималась в основном им. А я имел возможность до обеда продолжить походы по музеям. Лиза строго следит, чтобы мы с Пьером приходили на обед вовремя. Но после обеда она ложится отдыхать, Пьер сидит за компьютером или разговаривает с друзьями по телефону. А я отправляюсь на набережную Сены: у моста Альма, у моста Александра III, или еще где-нибудь, и рисую.

Смешной случай. Я сидел на раскладном стульчике, на это раз на набережной Гран Огюстен, у киоска с репродукциями, рисунками, книгами. Зарисовывал склонившегося к рисункам на стенде старика с трубкой. Около меня остановилась парочка: седой мужчина с молодой девушкой. Наблюдали, как я набрасываю его профиль. Неожиданно мужчина спросил меня, могу ли я нарисовать его внучку? Очень неожиданно. Я внутренне расхохотался, но утвердительно качнул головой. Повернул девушку, чтобы свет падал на ее лицо, и начал набрасывать контуры ее лица, плечи. Попросил ее поднять немного правую руку. Разговаривать было легко, так как они оказались прибывшими из Штатов. Когда на листе бумаги появилось лицо девушки с характерными ямочками на щеках, мужчина изумился. Еще чуть больше пяти минут, – оба терпеливо ждали, – портрет готов. Девушка только хлопала глазами, а дед полез в бумажник, вынул из него двадцатиевровую бумажку, спросил, достаточно ли. Как будто я знаю, сколько нужно платить за пятнадцать минут работы. Важно сказал, что нормально. Дед сунулся пожимать мне руку, сказал, что подарит портрет бабушке, которая не смогла лететь с ними во Францию. Не знал, как сохранить портрет. Я указал на ближайший киоск, и там им быстро упаковали мое «произведение» в картон.

Потом, дома, смеялись с Лизой. Она совершенно серьезно сказала:

– Храни бережно, твой первый заработок художника.

Интонация, ну точь-в-точь, как у моей учительницы литературы, сказавшей, когда я впервые получил пятерку за сочинение:

– Храни, при поступлении в вуз пригодится.

Ни в какой вуз я не поступал, ни в России, ни в Израиле.

10.10.09. Тель-Авив.

Как будто и не было прошедшего года. У меня снова собственная мастерская, или студия, называйте как хотите, в которой я могу скрыться от всех. Даже от Лизы? Да, иногда хочется побыть в одиночестве. Рисовать, не задумываясь ни о чем. Иногда я не возвращаюсь вечером к Лизе, остаюсь в своей студии. Правда, задумываться тоже приходится. Временами Лиза сбрасывает на меня разработку эскиза требовательной заказчицы. Приходится работать на заказ. Кстати, что-то в Лизе изменилось. Теперь она всегда выглядит «по-боевому», как я это называю про себя. То есть макияж, одежда по сезону, волосы уложены. Зачем так старается? Для меня? Мне она в любом виде нравится. Особенно в ночнушке или без нее.