Текст книги "О любви совершенной и странной. Записки естествоиспытателя"

1994, АПРЕЛЬ

Выяснив, что моё недомогание не связано с традиционными излишествами молодости, Владимир по радиотелефону связался с дежурным врачом и договорился о капельнице прямо в медчасти мэрии. Потом почти перелез с переднего сиденья ко мне и зашептал: «У нас три часа до начала совещания. Есть фантастический человек, совсем рядом – пять минут езды. Поедем, он поможет».

Я не хотел ехать к неизвестному фантастическому человеку, но вспомнил, что однажды дал зарок никогда не отказываться от экстравагантных предложений без попытки уяснить их суть.

Событие, послужившее импульсом для такого обета, произошло на занесённой снегом окраине Москвы.

1985, ЯНВАРЬ

После чудесного воскрешения в военно-морском госпитале я перестал бояться смерти. Сам момент перехода от жизни в неизведанное больше не вызывал ни опасений, ни страха: по-настоящему боишься только того, о чём не имеешь ясного представления. Изменилось и моё отношение к немощи и боли – я убедился в том, что любая боль временна, нужно просто терпеть и дождаться, когда сознание отключит тебя от страдающего тела.

Срок моей срочной службы истёк, и я был отправлен к родителям в Якутск. Не поехал, не полетел, а был отправлен, именно этот глагол точно отражает случившееся. Мою костлявую тушку завернули в две шинели и попутным грузовым военным бортом отправили домой. Так из госпиталя я был перемещён в республиканскую клиническую больницу.

История почти годового пребывания в клинике, возможно, по-своему интересна, а местами и забавна, но её изложение слишком отдалило бы нас от января 1985-го.

В тот год по ходатайству Министерства обороны я был направлен для консультации к медицинским светилам в Москву. Мы с мамой поселились в гостинице в районе ВДНХ, с утра до вечера объезжали научно-исследовательские институты и профильные больницы. Память сохранила нескончаемую череду анализов, обследований и консилиумов; порой недоумение и неподдельный интерес врачей: с такими поражениями не живут.

Хорошо помню сумрачное январское утро, когда мы разделились, чтобы ехать по разным адресам: мама – за очередной бумажкой в военное ведомство, а я – на консультацию к главному гепатологу страны.

Выйдя на улицу, понял: ехать на метро нет сил. Поймал частника на «Москвиче»; поторговавшись, сошлись на трёх рублях.

В салоне автомобиля было тепло и пахло яблоками. Источником удивительного аромата были два больших деревянных ящика на заднем сиденье, в просветы между досками виднелись плоды разных расцветок. Мужчина лет сорока пяти с румянцем на гладко выбритых щеках сам был похож на крепкое краснобокое яблоко.

Некоторое время мы не трогались с места; разыскивая нужную улицу, водитель перелистывал бумажный справочник, между делом несколько раз посмотрел в мою сторону. Я не чувствовал антипатии к этому человеку, но, как часто бывает с тяжело больными людьми, инстинктивно сторонился праздного людского любопытства.

Наконец, отъехав от тротуара, он прикоснулся к моей руке и, откашлявшись, как некоторые делают перед важным заявлением, сказал: «Я тебя вылечу».

Ни во время, ни после реплики он не повернулся ко мне, а смотрел прямо перед собой, лавируя в потоке автомобилей. Однако хорошо читавшийся язык его тела выдавал напряжённое ожидание ответа.

Не могу вспомнить, что вызвало во мне этот бешеный приступ ярости – самоочевидность его здоровья, неуместность и нелепость такого заявления или накопившаяся усталость от бесплодных медицинских манипуляций. Я не закричал, а прошипел, отбросив его руку: «Заткнись! Ты водила. Мы договорились за трёшку, вези! Лечить будут другие».

Мужчина повернулся ко мне лицом, и я заметил, что его лоб покрылся испариной. Мелкие капли пота набухали прямо на глазах и, объединяясь, скатывались на брови и по носу.

Воздух в машине стал плотным. Запах яблок исчез. Изменившимся голосом, похожим на женское сопрано, он сказал: «Тебе осталось три месяца. Решай». Одновременно и очень медленно, так медленно, что это казалось пародией на движение, он полез в карман своей куртки. Я вздрогнул, потому что уже сталкивался с таким плотным, лишённым запахов воздухом и заторможенным движением.

1971, НОЯБРЬ

Где место десятилетним пацанам в городе, не предназначенном для детей? Конечно, на свалке. Особенно если это свалка у Якутского телецентра.

Друзья, разве вы не помните золотые дни детства, когда пучок проводов, осколок цветного стекла или божья коровка, ползущая по вашему пальцу, были предметом восторга и вожделения? Обладание такими чудесными фенечками возносило нас к сверкающим вершинам счастья, никакие богатства и искушения взрослого мира не могли уловить наши души.

Среди моих друзей особо редкой и самой желанной находкой считались обрывки трофейной немецкой киноплёнки: она не просто горела, она вспыхивала как порох. Набитая плёнкой тонкая трубка, сплющенная с одного конца и подожжённая с другого, создавала реактивный эффект, было много шума, огня и дыма. Предполагаю, что это комплексное воздействие на детскую нервную систему приводило к выбросу такого букета гормонов счастья, что каждого пережившего плёночную инициацию ожидала наркотическая ломка на весь срок до обнаружения новой партии обрезков.

День, о котором я пишу, был чёрным. Мы не нашли плёнки, не было даже круглых алюминиевых коробок для её хранения. Обычно, разделённые на две половинки, они использовались в качестве суррогатного заменителя удовольствия: лёгкие половинки контейнеров можно было запускать, как тарелку фрисби.

Судьба явила нам суровое лицо скупердяя. Перерыв все контейнеры, мы обнаружили только стальную коробку для плёнки весом около трёх килограммов. Испытание тяжёлой находки проводили самые сильные. Бросал Вовка, мой сосед по дому, принимать должен был я. Два года в боксёрском зале добавляли мне авторитета в глазах друзей.

Тестирование прошло с чрезвычайным происшествием. Вовка, позже допрошенный с применением психологического насилия, так и не понял, почему он бросил эту железную штуку, когда я ещё не стал на заранее условленную точку.

Крики и свист друзей заставили меня повернуть голову. Я увидел крышку коробки, летящую к центру моей переносицы. Расстояние от крышки до головы было меньше метра. На её тёмно-зелёном торце белой краской был написан номер 589. Будто нечто, происходящее параллельно, мне представилась женщина-техник, пишущая эти цифры раздавленной с одного конца спичкой; она макала свою импровизированную кисточку в помятую жестянку с подтёками краски. Досмотрев, как был дописан нижний хвостик девятки, я вернулся в реальность.

Нет, так не бывает! Зелёная тарелка не летела вовсе. В абсолютной тишине она как бы прилипла к воздуху и медленно поворачивалась вокруг своей оси. Ровно так же сорванные ветром листья приклеиваются к тёмной воде и кружат на поверхности осенних луж. Вероятно, существовала какая-то сила, не дающая железке врезаться в моё лицо; казалось, внутреннее напряжение разделяющего нас пространства препятствовало её движению.

Я успел осознать, как опасно получить удар в лицо тяжёлой болванкой. И ещё в голове прозвучал голос тренера: «Не успеваешь уклониться – защищай голову!»

Не в силах оторвать взгляда от покачиваний и медленного вращения железки, я закрыл переносицу блоком левой руки. Как только я просунул руку в зазор между собой и диском, он сорвался с места. Удар пришёлся по лучевой кости и был так силён, что через пару часов рука посинела от кисти до локтя. От перелома меня спасло только то, что подставленная рука, видимо, столкнулась с диском под каким-то оптимальным углом.

Празднуя чудо спасения, друзья наперебой восхищались моей боксёрской реакцией, но одноклассник Валерка, стоявший в момент инцидента в двух шагах, подошёл и тихо сказал: «Её нельзя было отбить, я тебе не верю!»

1985, ЯНВАРЬ

Вот так же, медленно преодолевая уплотнившийся воздух, двигалась ко мне рука водителя, пообещавшего излечение от африканской болезни. Я всё понял: яблочный человек никакой не водитель. Что ж, если судьба возложила свою грациозную руку на твоё плечо, нет никакой возможности отказаться от танца.

Следуя предопределённой драматургии, я шагнул навстречу будущему. В руке водителя был паспорт. Его движения обрели естественную скорость, к нему вернулся и обычный мужской голос. Он протянул мне документ с предостережением: «Осторожно! Внутри вложена фотография внучки».

Я замешкался, и на мои колени упало фото миловидной двадцатилетней девушки. Посмотрев документ, я увидел не только имя, но и дату рождения. Василию Ивановичу было шестьдесят семь лет – на двадцать пять больше, чем я предположил вначале. И хотя ко мне вернулось обоняние и пространство перестало замедлять движения, ощущение нереальности и запредельности происходящего только окрепло.

Василий Иванович посмотрел на часы и сказал: «У нас час. За это время я изложу основы теории и дам практические инструкции. Если ты проявишь непреклонную волю и всё выполнишь – будешь жить». Мы продолжали движение по московским улицам, в окнах мелькали дома и люди, но мне казалось, что все эти картинки просто проецируются на лобовое стекло нашего автомобиля: не мог Василий Иванович одновременно вести машину, говорить и постоянно смотреть в мою сторону. У меня создалось впечатление, что он мало интересовался тем, что происходит на дороге. Неотрывно глядел на меня, не совсем в глаза, а как бы немного выше, на лоб или макушку; если я чего-то не понимал, он замолкал и правой рукой быстро протирал лицо, как если бы на ладони были платок или полотенце, и пояснял трудное место.

Закончил мой спутник так: «Пройдёт время, тебе дадут других учителей. Моё дело – плоть».

Ровно через час машина остановилась у здания клинического института. Василий Иванович взял протянутую мной трёшку, зачем-то посмотрел купюру на просвет и с улыбкой сказал: «Не оскудеет рука дающего». Я вышел, автомобиль отъехал и растворился в потоке городской суеты.

Больше мы никогда не встречались. Василий Иванович был первым посланным мне учителем.

1985, ФЕВРАЛЬ

В бездну неизвестности я шагнул не сразу. То, что предстояло, коробило моё представление о собственном благе. С точки зрения здравого смысла речь шла достаточно экзотическом самоубийстве.

Представьте себе человека, в котором едва теплится жизнь, который, просыпаясь, первым делом пытается понять, какой из поражённых органов болит острее всего, потом прикидывает, хватит ли сегодня сил выйти из дома. И вот этому угасающему существу, стремящемуся при любой возможности немедленно уснуть, уснуть, чтобы хоть на час избавиться от тошноты, говорят: «Ты будешь дважды в день обливаться ледяной водой. Ты будешь по два часа заниматься дыхательной гимнастикой». И ещё несколько пунктов физических практик за гранью добра и зла.

Истерический голос, поселившийся в голове, вопил: «Ну как ты будешь обливаться из ведра, если у тебя нет сил поднять десять килограммов? Как будешь голодать, если твой вес ниже нормы почти на двадцать? Как ты будешь по два часа заниматься гимнастикой, если после десятиминутной нагрузки у тебя от слабости подгибаются ноги?» Я слушал и молчал. Ждал, не очень понимая чего. Но новая надежда – плод январской встречи в Москве – не исчезла. Она зацепилась за что-то внутри и незаметно разъела невидимые, но мучительные для меня оковы.

В середине февраля я услышал в себе другой голос, спокойный и требовательный; он говорил только одно слово: «Пора!»

Я и сейчас вижу это красное пластмассовое ведро. Пресс-форма, на которой штамповали его ручку, видимо, никогда не чистилась, из-за этого или по какой-то другой причине снизу на ручке остался такой острый выступ, что о него можно было перетереть бельевую верёвку. Эта мысль пришла мне в голову, когда я, налив ведро, попытался его поднять. На коже моей ладони осталась красная линия. Я смотрел на ладонь и думал: «Вот мои линии: жизни, ума и сердца. А как будет называться эта новая?»

Ушедший в глубокую оппозицию ум тут же нашёлся: «Линия смерти, идиот». Но другой голос сказал: «Об эти острые края ты разорвёшь путы плотского рабства». И снова добавил: «Пора!»

Вечером, наполнив ведро, я вынес его на балкон. Ночью проснулся. Лёжа в тёмной комнате, не открывая глаз, снова и снова повторял: «Пора!»

Потом из памяти всплыли строчки:

 
Пора, мой друг, пора! покоя сердце просит —
Летят за днями дни, и каждый час уносит
Частичку бытия, а мы с тобой вдвоём
Предполагаем жить…
………………………….
Давно, усталый раб, замыслил я побег…
 

Что же, как не побег, замыслил я в ту ночь?

Утро настало раньше, чем мне бы хотелось. Дождавшись, пока все домашние потеряют интерес к ванной комнате, я пошёл на балкон. В тепле ведро сразу покрылось полотном инея, будто бы надело белую рубашку. Сверху намёрзла ледяная крышка. Пробив дыру в её центре, я извлёк остро пахнущий свежестью ледяной диск. Некоторое время подержал его в руке, потом пошёл и аккуратно опустил на дно ванны. Снял одежду. Влез в ванну. Туда же затащил ведро. Сначала про себя, а потом и вслух прочёл молитву. Я не боялся – знал, что уже переступил черту. Либо двустороннее воспаление лёгких и смерть, либо бой со своей плотью с неочевидным финалом. Ни то ни другое уже не пугало.

На глубоком вдохе, закрыв глаза, я поднял ведро и вылил воду на макушку.

То, что произошло, больше всего было похоже на внезапное пробуждение. Представьте, что вы живёте внутри спокойного сна, не предвещающего сюжетной интриги, вы принимаете этот сон за единственную реальность. Тягучая инертность событий, предсказуемость их последствий – большое благо этого сонного мира.

И вдруг с вас бесцеремонно стаскивают одеяло, хватают за голень и сбрасывают с кровати. Вы в полном ошеломлении. Вырывая с корнем сросшиеся ресницы, разверзаются ваши веки, пелена сна ниспадает. Оказывается, вы вовсе не Мэрилин Монро, кокетливо придерживающая подол белого платья, а бездомный беззубый старик, нашедший в помойном баке недоеденный стейк. Бродячая собака пытается вырвать вашу добычу. Правой рукой прижимая мясо к засаленному паху брюк, левой вы в том же месте удерживаете вывалившийся слуховой аппарат, его потеря равносильна погружению на низлежащий уровень ада. Особый цинизм ситуации в том, что, пробуждаясь, вы находите себя со сведёнными, как у Монро, коленями, но в совершенно другой вселенной.

Вода ещё текла по моему желтушному телу, когда я, задохнувшись от обжигающего холода, открыл глаза. Остатки воды сливались с волос. Мой подбородок был опущен. С этого ракурса я увидел грудь, часть живота и но́ги. Увидел и замер; думаю, даже перестал дышать. Моё тело было покрыто сетью светящихся линий синевато-серебристого цвета. Разные по толщине, они причудливо переплетались и образовывали узлы. По линиям с интервалами в десять – пятнадцать сантиметров двигались горящие разряды, более всего похожие на маленькие бенгальские огоньки; перемещаясь, огоньки разбрасывали вокруг себя облачка быстро угасающих искр.

Не веря глазам, я провёл ладонью по груди. Сразу увидел, что линии есть и на руках. Ещё заметил, что некоторые располагались не на поверхности, сразу под кожей, а немного заглублялись; при этом свечение приобретало зеленоватый оттенок.

Прикосновение и нажатие пальцами немного изменяло геометрию и цвет рисунка, но не стирало его деталей и не могло затормозить движение искр.

Грохот упавшего с края ванны пустого ведра на мгновение переключил моё внимание, но боковое зрение не потеряло контакта с телом. В момент падения ведра свечение начало тускнеть, а через две-три секунды совсем погасло.

Как сомнамбула, голый, я пошёл к зеркалу. Долго смотрел на себя, даже не пытаясь найти объяснение тому, что произошло.

1988, ИЮНЬ

Дорогу осилит идущий. Что скажем? Зависит от того, кто и зачем идёт по этой дороге.

Я пошёл, чтобы выжить и обрести свободу в собственном теле. Может быть, правильнее сказать: свободу от гнёта и слабости плоти.

За три года, прошедших с первого ледяного обливания, многое изменилось, неизменным осталось только желание движения. Хотя бывали дни, когда надежда истончалась. Телесная оболочка не хотела исполнять понуканий воли. Как лошадь, загнанная непосильной работой, я падал и более не находил сил встать. Сердце едва стучало в вялую диафрагму. Душа проваливалась в промежуточное состояние между жизнью и смертью.

Предвидя такие кризисы, Василий Иванович оставил мне практический совет. Он состоял в том, чтобы всегда держать под рукой большую иглу; когда плоть будет пытаться сбросить с себя контроль воли, нужно было вогнать иглу в одну из чувствительных точек. Помогало. Даже зимой, когда нужно было встать из-под тёплого одеяла, голым и босым выйти на снег и, вылив воду, загнать себя туда, откуда нет отступления. Ты уже облился, ты мокрый. Работай! Дыши. Вращай энергетические оболочки. Воспроизводи в теле и телом причудливую геометрию космоса. Пой мантры. И, наконец, умолкай, растворяясь в великой всеобъемлющей тишине.

Всё начиналось с десяти минут. Через три года я занимался обнажённым при любой погоде столько, сколько было необходимо.

Кроме вечерних и утренних гимнастик были голодание, чистки, отказ от казавшихся суетными желаний. В моих анализах уже не распознавалась ни одна из прежних болячек. Африканская гостья иногда посещала меня, но наши отношения наполнились другим содержанием.

Постепенно я начал видеть ауру, сначала растений, а потом и всего живого. Не светящийся контур предметов, а настоящую ауру, более всего похожую на северное сияние. К третьему году получил неожиданный бонус – скачкообразное изменение качества интуиции. Какой алгоритм расчёта вероятностей выбрал мозг, оставалось тайной, но я заранее знал, как, например, выпадут ещё не брошенные кости.

Душа начала разглядывать и пробовать обильные плоды, взращённые на ниве аскезы.

Впрочем, ироничный разум далеко не всегда разделял приступы эйфории – часто декламировал мне одни и те же строчки:

 
«Дороги все приводят в Рим».
А сколько их – дорог!
И он всё шёл и шёл по ним,
Но в Рим попасть не мог.
 

Эти строчки задевали меня, исподволь подтачивали мою веру в правильность происходящего. Не то чтобы я не попадал в Рим, нет! Как раз попадал, на старте даже особенно часто. Но каждый раз при ближайшем рассмотрении Рим оказывался подделкой, изменяющимся муляжом. Незатейливые декорации из папье-маше постепенно заменялись фанерой, потом – оштукатуренными брёвнами. На третьем году моих занятий по очередному Риму можно было даже с удовольствием гулять. Мостовые, мощённые базальтовыми валунами. Мозаики в двориках. На стенах домов каррарский мрамор. Фонтаны. Апельсиновые рощи. Буквально всё настоящее. В том-то и дело, что буквально. Обострившаяся интуиция ощущала ложь внешних форм, но время различения тонких нюансов ещё не настало.

Не зря заповедано: сначала душевное, потом духовное.

Что же душа? Душе было мало, она хотела всего и сразу. Она была младенцем, плебсом в империи духа. Требовала хлеба и зрелищ. Нужно отдать должное снисходительности и терпению ангелов: терпеливо по каплям они подмешивали в мой детский рацион бесценные крохи духовных знаний, со всей возможной креативностью придумывали, чем бы позабавить дитя в очередные сутки его жизни.

Хочу рассказать об одной такой истории.

1988, ИЮНЬ

Я очень хотел летать. В физическом теле. Всё, что можно было найти и прочитать о левитации, было найдено и прочитано. К ежедневным тренировкам был добавлен ещё один час, посвящённый обретению навыка полёта.

Шли месяцы. При наличии серьёзного продвижения в других областях, в левитации я потерпел полное фиаско.

Предполагаю, что моя младенческая проекция в духовном мире вопила день и ночь. Выплёвывала соску. Отказывалась есть. Так или иначе, я, видимо, достал всех, в том числе терпеливых ангелов.

Это произошло короткой июньской ночью прямо перед рассветом. Что-то разбудило меня и заставило проснуться. Я сразу заметил – комната неестественно освещена. Светился не сам воздух, он как бы подсвечивался невидимой подосновой. Цвет этого свечения был неоднороден. Перемежающиеся тёмно-розовые и светло-фиолетовые всполохи не просто сменяли друг друга, но и трансформировали линии спальни. Про себя я отметил полное отсутствие звуков и острое ощущение присутствия чего-то рядом. Тут же у себя в ногах я увидел стоящего человека, он был совершенно поразителен. Если бы не очевидная объёмность, определение «силуэт» было бы уместнее. Это была полупрозрачная оболочка, заполненная чем-то принципиально иным, чем воздух. Наполнение имело цвет тёмного зеркала. На человеке не было одежды. Бесспорно, это был мужчина, хотя не могу утверждать, что вторичные половые признаки были различимы.

Я пребывал в замешательстве, однако хорошо понимал, что передо мной не совсем человек. Вернее, совсем не человек. Но кто? Именно в момент размышления над этим вопросом черты его лица обозначились более чётко, стало ясно: у меня в ногах стою я сам. Интуитивно я уловил, что гость хочет убедиться, вместил ли я этот парадоксальный вывод.

Как только это случилось, фигура несколько приподнялась над полом и существо накрыло меня сверху, как бы совместившись со мной.

Я ощутил лёгкое распирание и едва различимую внутреннюю вибрацию. Моё тело – правильнее сказать: то, что я продолжал считать собой, – резко приподнялось и зависло в горизонтальной плоскости параллельно кровати. Потом в той же плоскости повернулось ногами к окну.

Резко сорвавшись с места, оно прошло сквозь стекло. В момент пролёта окна я ощутил стекло как некое внутреннее движение или импульс, прошедший от ступней до макушки.

Полёт начался резким набором высоты. Недоумение вызывала поза: я продолжал лежать на спине и двигался ногами вперёд. Попытка изменить положение и обустроиться комфортнее была безуспешной. Стало понятно, что способность воспринимать окружающее у меня осталась, но за движение, видимо, отвечает кто-то другой. Подняв меня метров на пятьсот, мной описали большой полукруг радиусом около пяти километров.

Скорость полёта позволяла мне спокойно рассматривать ландшафт и постройки. Единственное неудобство заключалось в том, что в попытках рассмотреть что-то внизу мне приходилось поворачивать голову и как бы свешивать её то влево, то вправо. В эти моменты мне казалось, что я лечу, лёжа на узкой доске, и любое резкое или глубокое опускание головы свалит меня в крен или штопор. При этом мои кисти судорожно искали край несуществующей доски. Пальцы же, не упираясь в твёрдое, по инерции сжимались в кулак. Мне не хочется додумывать, в какой момент я сообразил, что полётом можно управлять движением пальцев, но это наконец случилось.

Изумление, ошеломлённость, неверие в происходящее сменились сложносочинённым букетом эйфории и торжества.

Выполнив петлю Нестерова и бочку, я оказался над собственным районом. В соседнем дворе, отделённом от моего дома длинной девятиэтажкой, стояла грузовая фура, вокруг которой суетилось три человека. Они пытались приподнять тяжёлый брезентовый полог, но ткань выскальзывала и, как занавес, перекрывала вход в кузов. «Принесите верёвку!» – крикнул старший и перешёл на незнакомый язык.

Выполнив разворот с набором высоты, я решил полететь к Останкинской телебашне, но в этот момент потерял управление. Моё тело как с горки соскользнуло вниз к дому, прошило мембрану окна и зависло над разобранной постелью. Описав две дуги со снижением, как будто падающий лист, я упал на кровать с приличной высоты.

То нечто, что было во мне, отделилось и повисло надо мной лицом вниз. Была полная иллюзия того, что я смотрю на себя в зеркало. Правда, очень странное зеркало: оно не меняло лево и право. В считаные секунды воздух комнаты впитал моего двойника. Затем погасло и необычное свечение.

Я поднялся и посмотрел в окно. Близился рассвет. Высыпав в ведро для обливания весь намороженный за сутки лёд, я пошёл в соседний двор. Три кавказских парня выгружали из фуры ящики с огурцами и молодой картошкой. Угол брезентового тента был привязан к металлической перекладине прицепа обрывком верёвки.

Эйфория сменилась ощущением неотвратимого расставания с чудом. Его отблески, как огни уходящего поезда, были ещё зримы, но догнать последний вагон не было никакой возможности.

Через час, после завершения утренних упражнений, я возвращался в свой подъезд. Навстречу из кустов вышел заспанный бомж. На поводке он тащил шелудивого пса, безуспешно пытавшегося поднять ногу. Мы остановились в метре друг от друга. Бездомный с изумлением посмотрел на человека с пустым ведром и в плавках и вдруг спросил: «Ну и как?» Я пожал плечами и, в силу привычки, ответил: «Ничего». Набрякшие веки моего собеседника дрогнули, приоткрыв яркие зеленоватые глаза. С трудом приподняв голову, он посмотрел на небо, потом на мои босые ступни, переложил собачий поводок из правой руки в левую, криво улыбнулся, обнажив чёрные зубы, и, ткнув в меня тёмным заскорузлым ногтем, сказал: «В том-то и дело, что ничего! Понимаешь?»

Я пропустил момент, когда он обошёл меня. Повернувшись вслед, увидел колтуны на нестриженой голове. К спине его непромокаемой куртки был пришит большой карман из мешковины, оттуда выглядывала верхняя часть глянцевого журнала. На обложке ясно прочитывался чей-то рекламный слоган: «Совершайте открытия!»

Я понял: и встреча, и надпись предназначались мне. Но какой смысл я должен был вынести из этого призыва? Какой вывод должен сделать из двух взаимосвязанных событий – полёта и реплик бездомного человека? Что настоящий полёт – это вовсе не полёт в физическом теле? Или что для материальных тел есть другие способы передвижения по воздуху? Возможно, что «совершение открытий» и есть квинтэссенция полёта души?

Желание сбылось, но я почувствовал себя человеком, взявшим кредит. Чтобы рассчитаться по нему, мне придётся работать больше прежнего.