Текст книги "О любви совершенной и странной. Записки естествоиспытателя"

1980, ОКТЯБРЬ

В громадном бараке призывного экипажа Тихоокеанского флота – пусто. На деревянных нарах, где ещё пару дней назад вповалку, не раздеваясь, спали четыреста человек, осталось не больше тридцати. Всего тридцать счастливчиков из многих тысяч, отправленных в учебки и на корабли Краснознамённого флота.

Как нам повезло: мы будем служить в морской пехоте! Нас радуют вовсе не форма и не рассказы о боевой подготовке. Среди нас нет слабаков, на гражданке все занимались борьбой и боксом. Наше счастье проистекает из сравнения цифр: все те, кто попал во флот, будут служить три года, а мы, баловни судьбы, – только два.

Завтра нас заберут в часть. Осталось меньше суток.

Наша компания, рассевшись кружком на втором ярусе пустых нар, играет в карты. По периметру круга, подобно солнечным лучам, лежат ожидающие своей очереди или только выбывшие из игры. Правила просты: на кон ставится рукав или штанина. Играем с утра, поэтому выглядим как настоящие оборванцы. Есть индивиды, одетые в ватную фуфайку и трусы, есть с оторванными рукавами пальто; особо безрассудные уже проиграли все рукава и штанины. Счастливчики восседают на кучах тряпья и обменивают выигрыш на сигареты. Мы пробыли здесь много дней, освоились, научились шкериться от старшин, разбирающих призывников на хозяйственные работы. Понимаем: сегодня в наряды нас не пошлют, а завтра здешние старшины нам не начальники, значит, впереди пятнадцать часов полной свободы.

Разгорячившись отрыванием рукава у очередного неудачника, мы не замечаем группы из двух старшин и офицера. Старшина берёт тяжёлую дубовую табуретку и, как камень в кёрлинге, швыряет по обтянутой грубым брезентом плоскости нар: «Подъём! В шеренгу по одному становись». Все лежавшие начинают садиться, вставать на четвереньки, создавая непроницаемую для взгляда пришедших преграду; задние прячут карты. Как горох, валимся сверху в проход между стеной и нарами.

Нет, это не местные псы, натасканные лаем собирать стадо. В фигурах, характере движений, в особом внутреннем покое и уверенности старшин прочитывается выдающаяся бойцовская подготовка. Офицер иной, но производит не меньшее впечатление. Нам, почти месяц проведшим на сборных пунктах, в поездах и накопителях, среди небритых физиономий, немытых тел, мата, измученных сержантов и офицеров, было почти невыносимо видеть этого капитан-лейтенанта: идеально подогнанная форма, белый шарф, до лакового блеска начищенные туфли.

Офицер заговорил тихим голосом, как если бы мы всё ещё были людьми, а не превратились в обезличенную, приготовленную к переработке человекоподобную массу: «Товарищи призывники! Есть ли среди вас те, кто знает английский язык? Возможно, есть те, кто имел по этому предмету пятёрки в школе? Прошу выйти из строя».

Боже мой! Нам впервые за несколько недель не приказывают, нас о чём-то просят! Неужели между покинутой нами вселенной и этим бараком во Владивостоке существует кротовая нора?

Шеренга осталась неподвижной и безмолвной. Ещё пять секунд, и эти трое потеряют к нам интерес. Английский язык! Не лазать на брюхе по грязи. Не придётся долбить сапёрной лопатой промёрзшую землю. Не нужно общаться с тупыми служаками. Да разве зря в питерском Политехе мой коматозный английский два года реанимировала выпускница престижного университета?

Я не успел – старшина подал команду «Разойдись!» По ходу движения офицера, ближе к выходу, через окно просвечивала световая призма, упиравшаяся в пол. Ещё два шага, и капитан-лейтенант исчезнет из нашего мира. Он уйдёт в свет, а я останусь здесь, в сумраке двухлетнего заточения. Нужно догнать! Но тело немыслимо отяжелело, оно отстранилось от воли. Ещё один шаг, и они выйдут.

Sir! I know English, – мой рот, как корабельный горн, выдул эту фразу с пронзительной громкостью. Она не только перекрыла шум расползающихся по нарам призывников, она вырвала меня из одного уже намеченного бытийного сюжета и переместила в пространство другой судьбы.

Я почти зримо увидел разлом в полу барака. На одной стороне остались сидевшие на нарах люди, сумка с моими вещами, на другой стояли я и три человека, пришедшие из другого мира. Я ничего не знал об этом мире, в эту секунду он назывался просто «английский язык».

Из барака мы вышли вчетвером. Солнечная благодать осеняла уже почившую на деревьях жёлтую листву. Дождь, как туман, висел в воздухе серым маревом, соединяя единственное на чистом небе облако с землёй. Громадный пустой плац был по диагонали перечёркнут широкой мокрой полосой. Некоторое время мы смотрели, как живая граница сырости медленно перемещается к нам навстречу. Потом офицер приказал: «Делай как я!» – и шагнул в дождь.

В штабе обнаружился небольшой лингафонный кабинет. За столами сидело с десяток одичавших призывников. Нам раздали бумагу и карандаши. «Записывайте!» – буркнул старшина и включил магнитофон.

Текст был лёгким. Мужчина и женщина обсуждали предстоящую поездку в Африку. Она хотела в Кению, а он – в Египет. Нам так и не удалось узнать, чем закончился спор, – офицер приказал остановить магнитофон и собрал записи. Он остановился около урны. Бросая секундный взгляд на очередную записку, выпускал её из пальцев и наблюдал за свободным полётом. Пол вокруг урны покрыли белые заплаты. «Вы и вы, – капитан-лейтенант посмотрел на меня и ещё одного парня. – Остальные свободны».

Теперь впятером мы снова пересекли плац. Облако исчезло, дождь прекратился. Нас завели в приземистое здание с табличкой «Строевая часть». В одном из кабинетов офицер получил наши документы. На выходе в коридоре нас догнал капитан третьего ранга. Обращаясь к нашему офицеру и называя мою фамилию, офицер сказал: «Этого нельзя: он уже расписан в морскую пехоту».

Капитан-лейтенант едва повернул голову в сторону старшего по званию. Бросил в ответ с упором на местоимение: «Мы его забираем». Я безмятежно улыбался. Штабной офицер посмотрел на меня сочувственно и тихо сказал: «Осёл, было два года – стало три. Ты даже не представляешь, во что вляпался, сынок».

С моим новым товарищем Станиславом, носившим звучную польскую фамилию и имевшим рафинированно аристократическую внешность, мы познакомились и сошлись быстро, как знакомятся соотечественники на чужбине. Станислав был из академической семьи: отец – профессор, мать – доктор наук. В армию был спрятан, чтобы миновать худшего. Прямым текстом не говорил, но намекал на фарцовку и валюту. В отличие от моего, его английский был безукоризненным.

Вечером к одному из пирсов Владивостока за нами пришла посудина самого затрапезного вида. Угрюмый мичман приказал: «Шевелите ластами!», указал на трап в трюм. К месту мы шли около трёх часов. Пару раз коротко швартовались, добирая других призывников. Снаружи шёл дождь. Ощущалась приличная качка. Около полуночи по внутренней связи всех позвали на палубу. Мичман – как нам показалось, ещё больше помрачневший – повёл нас с пирса вверх по лестнице, обрамлённой гирляндой жёлтых, еле тлеющих ламп.

Сырость висела в воздухе. Лестница упёрлась в лес. Огромные лиственные деревья, сплетаясь ветвями, образовывали тоннель, наполненный едва подсвеченным туманом. Было очень тихо. Крупные капли влаги падали с листвы, но не издавали звуков. И вдруг мы услышали шаркающие шаги. Кто-то, невидимый из-за мороси, шёл нам навстречу. В проёме живого тоннеля показался силуэт, это был человек. Он шёл очень медленно, расставив руки в стороны, как обычно делают избранные водить в прятках. Мы остановились, вопросительно глядя на мичмана. Тот состроил гримасу – то ли ухмылка, то ли выражение досады. В это время человек поравнялся с нами и спросил: «Кто здесь?» Вид его был жуток и нелеп одновременно и от этого сюрреалистичен. Худое измождённое лицо; кожа вокруг глаз и сами глаза были покрыты толстым слоем белый мази, в жёлтом свете фонарей мазь флюоресцировала бледно-зелёным; тонкие руки и ноги торчали из не по размеру коротких брюк и куцей шинельки. На ногах у матроса были форменные ботинки, язычки которых выпадали наружу; шнурков не было. Не снимая с лица гримасы, мичман плюнул человеку под ноги: «Вали отсюда, слоняра!» И, повернувшись к нам, с какой-то тоскливой злобой сказал: «Чего пялитесь? Через месяц все будете такими же».

Эта реплика вкупе с чудовищной картинкой сильно понизила уровень нашего оптимизма. Через пару дней мы узнали, что в старых трубах оставшегося ещё от японцев водопровода поселилась какая-то зараза, поражавшая курсантов тяжёлым конъюнктивитом, – загадка ночного зомби разрешилась. Но в ту ночь мы не знали, с чем имеем дело. Разговоры пресеклись, далее навстречу судьбе наша группа шла молча.

Мне не хочется подробно писать о том, куда мы попали и с чем столкнулись. То, что сказал мичман, было ложью и правдой одновременно. По мне, вместо лозунга на пирсе нашей части «Воин-тихоокеанец, помни: китайский солдат – твой враг!» уместнее было бы написать: «Каждому своё!»

Несколько десятков призывников осеннего набора поместили в специфическое пространство абсурда, где единственной внутренней целью человека становилось выживание. С одной стороны, мы как бы проходили курс молодого бойца, с другой, содержание происходящего граничило с полной потерей здравого смысла. Замечу, что цель безусловно была, но никого из нас в эту тайну не посвятили. Курсантов строем водили на камбуз, где на столах были каша, масло, сахар и чай, но не давали есть. Есть разрешалось между командами «Приступить к приёму пищи» и «Дежурным собрать посуду». Примерно неделю эти команды разделяло десять секунд; потом, когда большинство курсантов стало походить на дистрофиков, промежутки начали увеличивать. Любой попытавшийся засунуть кусок хлеба в карман наказывался нарядами на ночные работы. При повторном нарушении курсанты отчислялись и убывали из части.

За первый месяц из группы отсеяли примерно четверть штатного состава. Ни осенью, ни потом, зимой, в казармах и учебном корпусе не топили. Наша ночь была разделена на периоды сна и периоды физкультуры. Курсанты приседали и отжимались до тех пор, пока дежурный старшина наблюдал за термометром. При плюс пяти градусах звучала команда «Отбой!» Нас не водили в баню, вообще. Нам запрещалось стирать одежду. Единственное, что вменялось в обязанность, – бритьё. Вода только опреснённая и только холодная. Оправлять естественные надобности разрешалось группой – три раза в день нас выводили на лесную дорогу, старшина командовал: «Оправиться!», со всеми надобностями полагалось управиться за тридцать секунд.

Регулярно нарушавшие нормативы, не вынесшие голода, обморожений, кожных болезней, вшей, психического стресса еженедельно исчезали из нашего мира.

Через шесть месяцев небольшую группу тех, кто был способен выжить в аду, чей природный иммунитет позволял пить из луж и есть гнилые продукты, начали учить.

Мой читатель, я знаю, ты уже понял, что рассказ об английском – это рассказ об ином языке, которому иногда терпеливо и нежно, а порой мучительно и бесцеремонно учит нас жизнь. Но коль скоро мы ещё остаёмся на маленьком островке в Японском море, я расскажу об одной февральской ночи.

1981, ФЕВРАЛЬ

Я уже упоминал о своём товарище Станиславе, с которым мы познакомились ещё во Владивостоке. Нам двоим немыслимо повезло, как раз из-за английского языка. В общей массе курсантов только нас двоих предполагалось учить по особой программе, поэтому иногда мы оказывались в местах и ситуациях, где можно было откосить от мучительного выживания и немного подышать воздухом свободы.

В тот день у нас был наряд в Дом офицеров, надлежало разобрать старую библиотеку. Нас привезли из-за того, что в хранилище было много книг на иностранных языках.

Насколько я помню, это был наш первый выход за пределы части. Не буду описывать счастье узника, выпущенного из тюрьмы. Впервые за зиму мы оказались в отапливаемом помещении, в кранах была горячая вода, а ещё жестянка с чаем и баранки… Некоторое время мы не могли оторваться от труб отопления. Выпили по несколько кружек чая. В состоянии эйфории весь день просматривали и сортировали весьма приличную библиотеку, украли и заныкали пару книжек. Наше счастье было безмерным в переживании, но, к сожалению, ограниченным восемью часами вечера.

В половине девятого офицер комендатуры передал нас дежурному нашей части. Вечер был жутко холодным, ветер – почти штормовым. Дежурный пожалел своего помощника и приказал нам идти в казарму без сопровождающего. Мы вышли из здания КПП; до отбоя оставалось больше часа. Неимоверной глупостью было бы отдать этот час службе.

Посовещавшись, решили посидеть в закутке у котельной, в том месте, где осыпавшаяся кирпичная кладка открывала кусок горячей металлической трубы. Мы расположились с комфортом, накрывшись сверху куском задубевшего брезента. О чём говорили, не помню, но в какой-то момент Станислав сказал: «Знаешь, я больше не вернусь в группу. Я не понимаю смысла того, что происходит вокруг. Понятно, что нас просеивают через бесконечное количество сит, но в чём цель этой селекции? Мне невыносимо осознавать себя бессловесным дрессируемым животным. Нам ничего не объясняют. Наше знание английского нужно командирам для перевода, но кто переведёт с их языка? Если они не хотят говорить со мной на понятном языке – я отказываюсь прыгать через обруч! Они хотят видеть во мне только животное – пусть увидят. Прямо отсюда уйду в подсобное хозяйство, в конюшне над стойлом напишу: „Млекопитающее со знанием английского языка“. Они не любят демонстраций, отчислят немедленно. Пожалуйста, не говори мне никаких слов! Не думаю, что моя судьба будет лёгкой».

Станислав встал и неловко ткнулся головой в моё плечо. Мы постояли, повернувшись спиной к ветру. Он расстегнул шинель, из-за пояса достал украденную из библиотеки книгу – «Три товарища» Ремарка: «Это тебе». Я полез за своей. Станислав сунул мой подарок за пазуху. Ничего не сказав, более не обернувшись, пошёл и через минуту стал невидим в волнах усилившейся метели.

Я не мог возвратиться в казарму – знал, что если приду один, всех поднимут на поиски Станислава. Нас двоих, убывших в наряд за пределы части, видимо хватятся только утром. Я нащупал в кармане ключ от учебного корпуса, он был выдан мне как ответственному за лингафонный класс. Там, конечно, холодно, зато нет ветра.

Старое японское здание из красного кирпича с толстыми стенами и каменным полом было приспособлено для обучения нескольким специальным дисциплинам, в учебных классах стояла разнообразная военная аппаратура. Среди прочего были радиоприёмники, подключённые к вполне приличному антенному полю. Я выбрал старый, похожий на сундук ламповый радиоприёмник. Расчёт был простым: через полчаса его металлический корпус нагреется. Хрупкими от холода пальцами повернул тумблер включения. С отвращением засунул под шапку обжигающе холодную дужку и резиновые чаши наушников. Слух различил шипение и потрескивание живого эфира. Начал вращать ручку грубой настройки – появилась первая станция. «Летящей походкой ты вышла из мая и скрылась из глаз в пелене января…»

Где-то в другом, непостижимо далёком, ином, не моём мире летящей походкой ходили девушки, юноши играли на гитарах и пили вино. В том, другом мире можно было смеяться, путешествовать и сколько угодно греться у батарей и печек.

Песня закончилась. Диктор хорошо поставленным голосом сообщил, что среди слушателей радиостанции есть любители классической музыки, для них сегодня в исполнении Эмиля Гилельса прозвучит «Фантазия ре минор» Вольфганга Амадея Моцарта.

Эфир некоторое время молчал, потом я услышал музыку. Первые фразы были похожи на медленные тихие волны морского прилива. Этот внезапно явившийся прилив несколькими волнами стёр мой остров, промёрзшие здания, тьму зимнего леса и учебный класс. Зелёная лампочка на приёмнике превратилась в мигающую звезду. Я тоже исчез, но не полностью: лишённый тела, всё слышал и всё понимал. Сначала музыка явила великие аксиомы, гармоничные и самодостаточные. Они проявили невидимый фундамент бытия – прозрачный и едва ощутимый, но одновременно всеобъемлющий и незыблемый. Я почти перестал дышать. Мне хотелось только одного – перестать быть чем-то отдельным от этой великой гармонии. А если нет, то исчезнуть и не быть. Отрезать пуповину, соединяющую меня с сонмом мелких знаний, событий, надежд и страданий. Мне остро захотелось личного небытия. И именно в это уже наполнившее меня желание вмешалась капель из единичных нот и аккордов. Это была новая тема. В некоторых местах нотная дробь была похожа на азбуку Морзе. Тот, кто работал на незримом передатчике, повторял позывные и требовал ответа. Я не хотел расставаться с великой темой начала, меня раздражали фрагменты токкаты. Финальные аккорды показались мне бездумно брошенной репликой.

Возмущённый, я открыл глаза. Вскочил на бесчувственные от холода ноги, сделал пару бесцельных шагов. Шнур от наушников натянулся, как скрипичная струна, и развернул голову к приёмнику. На панели горела зелёная лампочка. Космос не отпускал. Я потянул шнур наушников на себя, задев ручку настроек. Из эфирного шума вывалилась радиостанция «Гонолулу 24». Eagles пели «Отель Калифорния»:

This could be Heaven, or this could be Hell.

Я вернулся. Сел напротив приёмника, положил руки на тёплую верхнюю панель, щекой прижался к передней.

Some dance to remember, some dance to forget.

Странно, но в тот момент я больше всего хотел забыть финальную часть «Фантазии ре минор». Меня знобило.

You can check out any time you like but you can never leave.

Я не стал выключать «Гонолулу 24». Взял инструменты и открутил панель десантной рации. Внутри лежал кипятильник, сделанный из спичек и двух лезвий. Сходил за снегом, скоро у меня будет кружка кипятка. Холодно! Наверное, ниже двадцати. Походил. Попрыгал. Размял руки. До подъёма два часа. Два часа свободы! У меня будет кипяток и регги с острова Оаху.

Наушники снова оказались внутри ушанки. Девичий дуэт допевал песенку в стиле кантри. Развесёлый ведущий сообщил, что в следующем часе будут Пресли, «Абба», «Роллинг Стоунс» и ещё парень со странным именем Амадей – тот, который написал смешной марш для пингвинов из рекламы лучшего в Гонолулу мороженого. Да, мы всегда помним о своём щедром спонсоре, компании, снабжающей остров мороженым. Сегодня у ребят нелёгкий день – они провожают в лучший мир своего босса; Господи, упокой его душу! Я всё понял, но не успел защититься. Музыка превозмогла видимый мир.

Фантазия ре минор, часом ранее подарившая и тут же отнявшая у меня понимание Творца, звучала на радиостанции, где классические произведения должны быть прокляты и запрещены навечно.

Моя душа снова совибрировала невидимому и единому, дающему дыхание и смысл всему живущему.

Музыка двигалась к не понятому и не принятому мной финалу. Этот убыстряющийся темп, всплески, суетное нагромождение нот, отвратительная кода!

С последним звуком меня озарило – я понял всё. Во всей полноте. Мне стало ясно, как абсолютное и невидимое общается со своим творением, зачем это творение существует и почему не видит своего творца. Всё было сказано языком музыки.

Я вспомнил о Станиславе, ушедшем в метель и мрак, подумал, что должен бежать к нему, вернуть и рассказать. Вырвав штекер из приёмника, в наушниках под шапкой я побежал по каменным плитам учебного корпуса.

У входа столкнулся с бледным, расхристанным дежурным по части, позади него – облепленные снегом матросы с карабинами за спиной. Офицер был не в себе. Сделав шаг мне навстречу, он нагнулся и ухватил свисающий из-под моей шапки провод наушников, другой врезал мне по челюсти. Когда я поднялся на ноги, офицер улыбался. Обращаясь к караульным, сказал с нескрываемым облегчением: «Живой, сука!»

Мой друг, носивший великую польскую фамилию, мальчик, обожавший литературу и красивые вещи, мой товарищ в муках и радостях не дошёл до подсобного хозяйства. У гаража он увидел оставленный до утра грузовик. Снял с пожарного щита ведро, пробил бак, снял шинель.

Его обгоревшее тело нашёл разводящий караула. Под тем, что осталось от одежды, обнаружили спёкшуюся, но не сгоревшую книгу «Легенда о Тиле Уленшпигеле».

2021, МАРТ

Поздний вечер, Москва. Снегопад. Я дома, стою у окна. С высоты Воробьёвых гор смотрю на стадион «Лужники». Из центра светящейся конструкции вверх уходит столб сиреневого света. Порывы ветра ослепляют прожекторы снежными вихрями. Световая башня мерцает и причудливо меняет форму. Столб света остаётся всё тем же, но тени от снежных зарядов причудливы и подвижны. Завораживающе красиво; вспоминаю платоновскую пещеру с её театром теней. Что видит другой человек из окна другого дома? Люди, стоящие у гранитного парапета смотровой площадки? Быть может, в эту минуту во всём городе я единственный, кто смотрит на «Лужники» и этот феерический спектакль?

Десять минут назад я говорил с Александром Фарзалиевым. Он мой товарищ, живёт в Питере; один из немногих, кто не только видел и слышал Евгения Полякова, но и воспринял дух его идей. Мы обсуждали предложение Евгения Кудимова об общей книге воспоминаний о Полякове.

Нашим отношениям с Александром сложно дать определение. Очно мы виделись не более двух часов за всю жизнь, но общаемся безмятежно и очень тепло. И всё-таки в этом разговоре каждый избыточно тщательно подбирал слова – возможно, нам с Александром представляется более правильным уклониться от участия в совместном проекте.

Разговор завершился. Я смотрел на свет, изливаемый в ночное небо чашей стадиона, думал о том, что кто-то может не обратить внимания ни на свет, ни на снег, просто скажет: «„Лужники“ работают».

Совместимы ли мои воспоминания о Евгении с воспоминаниями других людей? Хочу ли я их совмещать?