Текст книги "Младороссы"

– Вас обвинят в связи с большевиками, – сказал Дмитрий, которому уже стал надоедать этот спор.

– Тем лучше! – с задором воскликнул Казем-Бек – Каждого, кто бросит мне такое обвинение, я вызову на дебаты и камня на камне не оставлю от этого обвинения.

Бравада Казем-Бека совсем не произвела на Дмитрия впечатления, но не стал дальше возражать и задавать вопросы. Он продолжал со скепсисом относиться и к выдвигаемому младороссами лозунгу и к самой их идеи заимствования всего прогрессивного у большевиков, но… он все же решил не лишать их поддержки при первом их обращении к нему и выписал чек на сумму, позволявшую выпустить первый номер газеты тиражом в тысячу экземпляров.

***

Вскоре после визита младороссов, Дмитрий и Одри возвращаясь вечером домой из Гранд-Опера, пребывали в особенно хорошем расположении духа. Они ездили на балет «Пахита» и были совершенно заворожены увиденным. История об испанской красавице Пахите, дочери убитого графа, которую вырастили цыгане, и которая спасла от подосланных убийц своего возлюбленного и узнала правду о своем происхождении, растрогала обоих, но по разным причинам: Одри – потому, что в героине рано потерявшей родителей, она узнала себя, выросшую без отца и знавшую о нем только со слов других и всегда завидовавшей старшим братьям за то, что они застали его; Дмитрия – потому, что наведавшись в театр, впервые за долгие годы, он вспомнил о прежней счастливой жизни, когда он из императорской ложи театра в Петербурге, имел возможность лицезреть выступления артистов, из которых многих знал лично, как туже Кшесинскую.

Желая подольше продлить состояние, в которое их погрузило прочувствованное ими зрелище, они оставили авто у входа в театр и отправились домой пешком. Незадолго до этого прошел дождь, и свет от фонарей, протянувшихся вдоль бульвара, отражался в разбросанных по тротуару лужах и разливался повсюду.

В этот вечер Одри была особенно игрива, и едва они переступили порог, и отдали пальто горничной, она потянула Дмитрия в спальню.

– Я только покурю, – сказал Дмитрий и, поцеловав ее, отправился в свой кабинет.

В кабинете Дмитрий распахнул настежь ставни окна и январский, прохладный, но не холодный парижский воздух хлынул ему в лицо. Подымив у окна, он уже по привычке сел за стол, включил лампу и стал просматривать письма.

В ожидании мужа, Одри сама расстелила их постель и, сняв вечернее платье, накинула на себя легкий халатик, не надев больше ничего. По ее замыслу, это должно было произвести на Дмитрия особенное впечатление, однако он почему-то задерживался. В ожидании него Одри прилегла на кровать, и едва ее щека прикоснулась к мягкой поверхности подушки, как вся скопившаяся за вечер усталость в теле дала о себе знать, и она с приятным чувством прикрыла глаза. В это время вошел Дмитрий. Открыв глаза, она увидела, что в руке у него было письмо.

– Ты только послушай, – сказал он, присаживаясь на кровать – Ваше высочество, вы, наверное, меня не помните, но я помню вас еще мальчиком, когда навещал вашего батюшку, Царствие Ему Небесное, в вашем дворце на Английской набережной.

Одри совсем не хотелось слушать письмо какого-то русского, а хотелось поскорее сбросить с себя халатик и обнять Дмитрия, но видя, с каким серьезным вид он читал, решила с этим повременить.

– Я был знаком с вашим батюшкой более двадцати лет., – продолжил читать Дмитрий – Когда в войну он возглавил гвардейский корпус, я часто виделся с ним по долгу службы. Хорошо помню вашего брата Владимира, Царствие Ему Небесное.

Несмотря на то, с каким серьезным видом Дмитрий читал письмо, Одри трудно было удержать себя от ласк и, прильнув к нему, она поцеловала его в ухо.

– Так получилось, что я был последним, кто виделся с вашим батюшкой, перед тем как люди из ЧК заключили его в тюрьму. После того как ваша сестра покинула Царское, а ваша мачеха повезла дочек в Финляндию, я был единственным, кому разрешили навещать вашего батюшку в его дворце. Мы много говорили с ним, особенно о вас…

Дмитрий запнулся, ком подступил к его горлу, но он продолжил.

– Ваш батюшка очень сожалел, что не смог повлиять на Государя и предотвратить вашу ссылку в Персию. А вот собственно то, ради чего я вам пишу: во время нашей последней встречи, ваш батюшка дал мне фамильный портсигар с просьбой, если даст Бог, передать его вам, а в портсигаре этом его письмо для вас. Долго я пытался найти вас, пока не услыхал, что вы сами принимаете всех, у кого есть нужда до вас. Если позволите, я навещу вас и выполню свой долг, передав вам портсигар, а с ним и письмо вашего батюшки. Преданный вам Штюрмер Иван Иванович, бывший полковник Лейб-гвардии 2-го стрелкового Царскосельского полка.

Закончив читать, Дмитрий задумался, не обратив внимания на распахнутый халатик Одри и ее торчащую высокую грудь. Ей это не понравилось. Она прикоснулась своей щекой к его щеке и взяла из его руки письмо.

– Ну, его этого Штюрмера, сейчас не до него, – сказала она и положила письмо на ночной столик.

Дмитрий откинулся на спину и бессмысленным взглядом уставился в потолок. Видя, что у Дмитрия пропало, какое бы то ни было желание, которое до этого только распалялось, Одри решила действовать сама. Она шагнула на кровать и стала таким образом, что голова Дмитрия оказалась между ее ног, затем скинула с себя халатик.

– Э-эй, – протянула Одри покачав бедрами в разные стороны – Нужно не хандрить, а жить.

Дмитрий изучающим взглядом посмотрел на ее половой орган, затем резко привстал и, схватив ее за запястье, притянул к себе.

– Ты права, надо жить, – сказал он и, заключив ее в объятья, со страстью поцеловал.

***

На следующий день, Дмитрий принял Штюрмера в своем кабинете. Старичок оказался сухоньким, с клоком белых волос на голове и дон-кихотовскими бородкой и усами, но еще довольно бодрым, с бойким взглядом живых светлых глаз. Пока Дмитрий стоя у окна читал пропахшее табаком письмо отца, Штюрмер сидя на массивном кожаном кресле, с любопытством разглядывал богатую обстановку кабинета. На столе лежал портсигар из коричневой кожи с камнем цвета аквамарин на боку в серебряной оправе.

В письме было следующее: «Дорогой Дмитрий! После того как меня арестовали и лишили возможности отправлять и получать от тебя письма, возможно это мое последнее письмо к тебе; возможно, когда ты будешь читать эти строки меня уже не будет в живых, но прошу тебя не расстраиваться. Мы оба с тобой христиане и оба знаем, что жизнь земная лишь приуготовление к жизни вечной в Царстве Божьим и там наши души обязательно встретятся. Не видя тебя уже более полутора лет и не получая от тебя писем более трех месяцев, я часто вспоминаю нашу последнюю встречу и очень сожалею теперь, что требовал от тебя тогда клятвы, что ты не убивал этого мерзавца. Как отец я должен был поверить первому твоему слову и не требовать других заверений. Надеюсь, ты уж простишь старика-отца. Если же случиться невероятное и мне удастся покинуть наш дворец, который теперь стал моей тюрьмой, и я снова смогу увидеть тебя и Мари, то мне больше и просить нечего у Бога, если же этому не суждено сбыться, то прошу тебя, как старшего после меня мужчину в нашей семье, стать защитой и опорой для младших. Я молю Бога, чтобы Бодя² освободился из уральской ссылки и не вернулся домой, а бежал заграницу. Когда встретишь его, не отпускай его, он совершенно не знает жизни и может легко поддаться различным влияниям…»

Дмитрий прервал чтение от начинавших застилать глаза слез – не знал его несчастный отец, что когда он писал это письмо, сидя под арестом в своем дворце в Царском, его младший сын был уже мертв. Сброшенный вместе с несколькими представителями императорской фамилии в заброшенную, глубокую шахту, он умирал мучительно и медленно, пока, наконец, не испустил последний вздох от ран и истощения.

«…позаботься о Бибишках³, время летит и на тебя ляжет обязанность благословить их брак с их суженными, даст Бог, это будут люди порядочные, но если нет, не смолчи, и убереги их от ошибочного выбора. И последнее: я знаю, как дружны вы с Маришей, и это радует мое отцовское сердце, но также знаю, что Мариша всегда готова пренебречь своими интересами ради твоих – это не очень хорошо по отношению к ней самой, тем более теперь, когда она снова стала матерью⁴. Поэтому помни об этом и не позволяй ей забывать о самой себе и всем жертвовать ради тебя. На этом обнимаю тебя, и обращаю к Богу свои молитвы за тебя. Твой Отец».

Дочитав письмо, Дмитрию трудно было вымолвить слово первые минуты. Он сел за стол и положил письмо в выдвижной ящик. Штюрмер видел, что Дмитрий был растроган прочитанным и не решался нарушить тишину.

– Благодарю вас, Иван Иванович, – наконец сказал Дмитрий – Вы не представляете, какую услугу оказали мне.

Лицо старика расплылось в довольной улыбке.

– Если я могу вас как-то отблагодарить, то скажите, как.

– Благодарю ваше высочество. В материальном плане, нам с женой не на что жаловаться. Отец моей жены, Ефросиньи Петровны, был страстным коллекционером всякой живописи, и собрал большую коллекцию, которую нам удалось вывезти. Так что, распродавая ее, нам хватит до конца дней.

Штюрмер замолчал, но вдруг добавил:

– Вот если бы…

Он запнулся.

– Говорите, – сказал Дмитрий.

– Мы с женой последние годы живем одиноко, – сказал Штюрмер – Гости у нас бывают нечасто, и если бы вы к нам заглянули, то жена была бы очень рада.

– Я приду, – уверено сказал Дмитрий.

– Мы будем рады, – улыбнулся Штюрмер.

На этом разговор был закончен и Дмитрий, проводив Штюрмера до входной двери, еще раз поблагодарил старика за выполненное обещание, данное его отцу.

***

И действительно через несколько дней, Дмитрий и Одри пришли в гости к старикам Штюрмер.

Вечер получился очень сердечным. Штюрмер много вспоминал о своей жизни и службе в Царском, рассказал несколько забавных случаев связанных с Павлом Александровичем, и неоднократно подмечал, как Дмитрий на него похож: то сахар помешивает в чашке, также как этого делал его отец, стараясь не шуметь и затем аккуратно положив ложечку на блюдце; то сидит, также как отец, закинув ногу на ногу, внимательно слушая своего собеседника; и также как отец много курит (в течении непродолжительного времени, Дмитрий несколько раз отлучался покурить).

Дмитрию было приятно слышать о сравнениях с его отцом, а Одри было интересно узнать новое о мире, к которому Дмитрий когда-то принадлежал и который безвозвратно канул.

Ефросинья Петровна, сухонькая, под стать своему мужу старушка, с еще не угасшим и, по-видимому, когда-то очень бойким темпераментом, живо хлопотала за столом, не позволяя Одри ей помочь и по всему было видно, как ей отрадно, что в их квартире, наконец, за долгое время появились гости.

На стене между саблей и императорским штандартом висела фотография их единственного сына, участника белого движения, умершего уже во Франции, как они сказали, от последствий ран, полученных на фронтах войны. Глаза старушки застлала слезная пелена, когда она рассказывала о нем, но ей хватило сил не расплакаться.

Позже, пока на кухне в турке заваривался кофе, Дмитрий в третий раз вышел на лестничную площадку выкурить сигарету. Вернувшись вскоре в прихожую и идя по коридору, не доходя до гостиной, откуда раздавался веселый голос Одри и старика Штюрмера, он вдруг увидел девушку. Она выглядывала из комнаты расположенной в конце коридора. Дмитрий кивнул ей из вежливости, на что она вдруг сделала ему жест, который можно было расценить, как просьбу подойти ближе. Дмитрий пошел к ней навстречу, но когда он подошел совсем близко девушка вдруг встрепенулась и скрылась в своей комнате, закрыв дверь.

В этот момент из кухни с подносом с кофе, вышла Ефросинья Петровна.

Дмитрий, пожав плечами, пошел в гостиную.

– Вы сдаете комнату? – спросил Дмитрий, садясь за стол.

– С чего вы взяли, ваше высочество? – спросил Штюрмер.

– Я видел девушку в коридоре, – ответил Дмитрий, беря чашку с кофе – Мне показалось, что она хочет мне что-то сказать, но затем закрылась в комнате.

Услыхав это, старики Штюрмер грустно переглянулись.

– Что это за девушка, – живо спросила Одри – Ваша дочь?

Старики Штюрмер медлили с ответом, но, в конце концов, Иван Иванович взял слово:

– Это наша невестка.

– Вдова Борюшки, – добавила Ефросинья Петровна.

– Почему она не с нами? – спросила Одри.

Старики мялись, и было видно, что им неприятно об этом говорить, но теперь приходится.

– Дело в том, – начала Ефросинья Петровна – Что после смерти Борюшки, она впала в хандру, которая длилась долго…

– Очень долго, – вставил Иван Иванович.

– И которая, – продолжила Ефросинья Петровна – Так и не прошла. Уже полгода она не выходит из квартиры, а недавно перестала выходить из своей комнаты, и я удивлена, что сегодня она из нее выглянула.

– Вы показывали ее докторам, – спросил Дмитрий.

– И не раз, – ответил Иван Иванович – Но все они твердили, что нужно время, а когда время прошло порядочно, сказали, что она сможет выйти из апатии, только если сама этого захочет.

– Как ее зовут? – спросил Дмитрий.

– Нади, – ответила Ефросинья Петровна.

После этих расспросов за столом наступило молчание. Дмитрий думал о чем-то своем, старики Штюрмер, которым был не по душе весь этот разговор, и которые были рады, что он закончился, понуро пили кофе. Однако Одри, разговор о больной девушке вовсе не вогнал тоску.

– Можно ее повидать? – неожиданно спросила она.

Старики Штюрмер встрепенулись.

– Лучше не стоит, – ответил Иван Иванович – С тех пор как она захворала, к ней никто не заходил, это может ее напугать.

– Но я на минутку, – умоляющим тоном произнесла Одри – Поздороваюсь и все.

Старики Штюрмер стали убеждать ее не делать этого, но Дмитрий за то время, что уже прожил с Одри, хорошо изучил некоторые черты ее характера и знал, что если она чего-то действительно захочет, то обязательно этого добьется, каким бы тоном при этом не говорила или какие бы глаза при этом не делала. Так вышло и в этот раз: старики Штюрмер недолго сопротивлялись, и вынуждены были уступить.

Отправляясь в комнату к девушке, Одри взяла с собой тарелку с куском торта. Когда они все вместе подходили к комнате, Ефросинья Петровна негромко сказала Одри, которая шла впереди:

– Если дверь заперта, то она ее ни за что не отопрет.

Однако дверь оказалась не заперта. Ефросинья Петровна надавила на ручку, дверь отворилась и взору Дмитрия и Одри предстала скромно обставленная комнатушка с окном, в котором был виден кусочек освещенной фонарями улицы и чернеющий где-то вдали шпиль храма. Нади, неряшливо одетая, сидя на стуле, водила спицами, однако, что она вязала, было непонятно. При появлении гостей, она даже не повернула головы.

– Нади дорогая, – сказала Ефросинья Петровна – У нас сегодня гости, его высочество с супругой.

Нади продолжала молча вязать, не поднимая головы.

– Это тебе, – сказала Одри и протянула ей кусок торта.

Нади ни словом, ни жестом не отреагировала на протянутый ей кусок торта. Одри поставила тарелку на стол, рядом со стулом, на котором сидела неприветливая девушка. Дмитрий внимательно посмотрел на девушку, изучая ее внешность, но и его настойчивый взгляд словно проходил мимо нее, не вызывая никакой реакции. Болезненность, которая явна была в этой девушке, которая словно не ощущала присутствия других людей и не наигранно, а совершенно естественно продолжала свое вязание, была разлита в атмосфере этой небольшой и мрачной комнаты. Даже веселость Одри, которая обычно всегда располагала в ее пользу всех, с кем доводилось ей знакомится, по угасла.

– Пойдемте, – сказал Иван Иванович, с просьбой в голосе.

Все начали потихоньку двигаться к выходу и в этот момент Нади, не глядя, протянув руку к клубку нитей, который лежал рядом с куском торта, нечаянно задела его и угощение Одри оказалось на полу. Белый крем расползся по ковру. Иван Иванович лишь покачал головой и когда все вышли в коридор, захлопнул дверь.

– Простите, – в один голос сказали старики Штюрмер, когда дверь была закрыта – Когда она была здорова, она была совсем другой, приветливой и вежливой, но болезнь совсем изменила ее.

Всю дорогу домой Дмитрий молчал. Одри, которой было нелегко переносить затяжное молчание, несколько раз пыталась разговорить его, но безуспешно. Она решила, что настроение Дмитрия связанно с больной девушкой, чью историю, он сам такой же эмигрант, принял близко к сердцу.

2. Николаша

Как-то Мадлен делая уборку в гостиной, обнаружила на столе распечатанное письмо. Решив, что письмо забыли, она, поразмышляв, как с ним поступить, оставила его на ночном столике в спальне Мари. Придя вечером домой и обнаружив письмо, Мари тут же вспомнила просьбу Графа поговорить с Николаем Николаевичем. Помня, что Дмитрий умыл руки, она решила выполнить просьбу Графа, ни столько из сострадания к потугам несчастного секретаря помочь Кириллу Владимировичу занять несуществующий трон, сколько из-за представившегося повода хоть на время покинуть приевшийся Париж и вдохнуть свежий средиземноморский бриз Антиба, где проживал Николай Николаевич с женой.

В выходной день сев в вечерний поезд, Мари на следующее утро была в пункте назначения. Не рассчитывая на теплый прием у родственника, поскольку тот, и его младший брат всегда держались особняком от остальных представителей императорской фамилии, а в эмиграции практически не наведывались на семейные торжества, Мари предусмотрительно плотно позавтракала в привокзальном ресторане, прежде чем отправиться по известному ей адресу.

Она мало знала дядю Николашу, как в семейном кругу именовали Николая Николаевича. Собственно, она и видела его только на различных торжествах в прежней жизни, до эмиграции. Лучше его знал Дмитрий, который служил при нем адъютантом, когда тот был главнокомандующим во время войны с Германией. Со слов Дмитрия, дядя имел крутой нрав, который иногда выражался в гневных тирадах, которые он обрушивал на головы подчиненных, когда те допускали оплошность, но вместе с тем, гнев его никогда не был продолжительным, и он довольно быстро остывал и забывал о случившимся.

От княжны Ирины, той самой, которая когда-то не приняла предложение Дмитрия, Мари еще прежде узнала, как повел себя дядя Николаша в изменившихся обстоятельствах после революции, когда значительная часть романовского семейства оказалась фактически на положении узников во дворце Дюльбер, в Крыму. Тогда, местные большевики хотели их расстрелять, а их стража, не получившая соответствующего распоряжения от большевиков из столицы, воспротивилась. Заняв оборону во дворце, построенному когда-то по лекалам неприступной крепости, романовское семейство, оберегаемое их стражниками-защитниками, пережили непростое время и если некоторые из представителей семейства, выказали присутствие духа и проявили стойкость, то дядя Николаша был не из их числа. Целыми днями он в своем длинном сером плаще, который был специально пошит на его длинную фигуру, прогуливался в одиночестве по спортивной площадке и с нее созерцал синюю гладь моря. Особенно он любил гулять в дождь. Иногда его жена Анастасия Николаевна побуждала его взять на себя руководство их обороной, то он лишь отмахивался.

Революция и последовавшие за ней годы лихолетья, сбросили маски со многих людей, обнажив их суть и часто оказывалось, что за внешней величественностью и горделивостью, скрывался самый заурядный человек.

***

Вилла Николая Николаевича, которую он, как и Андрей Владимирович с Кшесинской, по чистой случайности купил до революции, ничем не выделялась среди других: двухэтажное белое здание с колонами, поросшими плющом и запущенным садом. Подходя к ограде, Мари удивилась неухоженному виду виллы, словно деревья и кусты, окружавшие ее, никогда не знали ножниц садовника. Калитка не была заперта и Мари по выложенной плиткой дорожке прошла к веранде, которая была пристроена к зданию.

– Есть кто? – спросила Мари, переступая порог.

Ответа не последовало.

С одной стороны продолговатой веранды стоял длинный стол, на котором стоял большой самовар и несколько чашек на блюдцах, с другой стороны, вплотную к стене, стоял ряд стульев.

Мари прошла в первую комнату, к которой примыкала веранда и оказалась в просторной гостиной с высоким потолком и хорошо освященную дневным светом. Продолговатый диван с двумя креслами по бокам и чайным столиком, стояли посредине комнаты; позади них, на стене висела голова оленя и другие трофеи охотника; напротив, дивана и кресел был камин, в котором горел огонь, а сбоку от камина стоял секретер с фигурками лошадок напоминавшими работы Лансере. Мари с интересом посмотрела на эти фигурки, потому что они напомнили ей те, что когда-то были во дворце их отца на Английской набережной в Петербурге.

– Кто вы? – услышала Мари у себя за спиной.

Она обернулась. Напротив, нее стояла пожилая женщина и с недоумением смотрела на нее.

– Это я, Мария.

Женщина внимательно посмотрела на нее, и недоумение сначала сменилось напряженной задумчивостью, а затем на лице женщины появилось нечто отдалено напоминавшее улыбку.

– Мариша! – воскликнула женщина.

Женщина подошла к Мари и обняла ее. Ничто не напоминало в этой пожилой даме Анастасию Николаевну, урожденную черногорскую принцессу, которая когда-то с величественной осанкой, смотрела на окружающих сверху вниз.

– Я приехала по поручению Кирилла, – сказала Мари – И хотела бы переговорить с дядей.

– Он сейчас на прогулке, – ответила Анастасия Николаевна – Но должен скоро быть. Устраивайся здесь, а я пока приготовлю нам чай.

Анастасия Николаевна ушла и Мари снова осталась одна в гостиной, но продолжалось это не долго. Послышался стук калитки, бодрый собачий лай и вскоре из веранды донеслись твердые шаги. Однако они проследовали не в гостиную, а в ту сторону, куда ушла Анастасия Николаевна. Мари решила дожидаться в гостиной. Она подошла к секретеру и продолжила рассматривать фигурки лошадок. Вскоре снова раздались твердые шаги, и в гостиную вошел Николай Николаевич.

Двухметровый гигант с белой бородкой и твердым, под стать его шагов, лицом, он строго посмотрел на Мари. По его старой, местами затертой куртке, в доходивших до колен сапогах, и вьющейся у его ног борзой, можно было решить, что он только что вернулся с охоты.

– Здравствуй, дорогая, – зычным голосом произнес он.

– Здравствуй, дядя, – ответила Мари.

Они подошли друг к другу и обменялись символическим поцелуем.

– Стана сказала, ты по поручению Кирилла.

Мари кивнула.

– Что же ему нужно? – спросил Николай Николаевич и тут же добавил – Я сяду, у меня болят ноги.

Он сел в большое кресло, спиной к Мари. Собака легла у его ног и сразу затихла.

То, что Мари не было предложено сесть, нельзя было расценить никак иначе, как то, что ей не были рады.

– Кирилл хочет предотвратить ослабевание связей между членами семьи и размывание императорской фамилии, – начала Мари – А также сплотить вокруг нее приверженцев монархии, тех, что остались.

Николай Николаевич протянул руку к приемнику, который стоял справа от него и включил его. В динамике зашипело. Николай Николаевич принялся крутить ручку.

– Он видит возможность этого, – продолжила Мари – В том, чтобы объявить главу династии.

– Главой династии он видит себя?

– Согласно закону Павла.

Николай Николаевич перестал крутить ручку, остановив свой выбор на льющемся из динамика сладковатом голосе, напоминавшем голос Мориса Шевалье. Он снял сапоги и положил свои ноги на скамейку, которые из-за своей длинны едва не доходили до камина.

– Что ему нужно от меня? – спросил он.

– Монархическое движение расколото, – сказала Мари – Одни называют себя «кирилловцами», другие «николаевцами» и это ужасно! Раскол в нашей семье может быть выгоден только нашим врагам – большевикам. Это нужно прекратить.

Мари замолчала, ожидая ответа Николая Николаевича, но тот тоже молчал. Она выждала паузу, надеясь все-таки получить от него хоть какой-то ответ или возражение, но он по-прежнему хранил молчание.

– Кирилл хочет объявить себя Государем и надеется на твою поддержку, ну или хотя бы на то, что ты не станешь возражать.

Ответа не последовала. Николай Николаевич подобно изваянию сидел в кресле, не издавая не единого звука. Мари снова выждала паузу, надеясь все-таки услышать хоть какой-нибудь ответ от дяди Николаши, но он по-прежнему хранил молчание.

Тогда Мари, уже начиная догадываться, в чем дело, обошла кресло и посмотрела Николаю Николаевичу в лицо. Ее предположение оказалось верно – дядя Николаша дремал, слегка приоткрыв рот, из которого был виден ряд белых нижних зубов.

Уязвленная так, словно ее оскорбили самыми неприличными бранными словами, Мари развернулась и быстро зашагала прочь. В коридор она вышла с такой быстротой, что едва не выбила из рук Анастасии Николаевны поднос с чаем.

– Куда же ты? – удивленно воскликнула та.

– Мне пора, – холодно бросила Мари и поспешила к выходу.

***

Покидала лучезарный Антиб Мари в самом дурном расположении духа.

«– Так тебе и надо,» – бранила она себя в поезде.

Она раскаивалась за свою наивную попытку повлиять на престарелого истукана и сожалела, что не последовала примеру Дмитрия и решила отныне не предпринимать никаких действий, направленных во благо династии, считая такие действия бессмысленными и бесполезными.

3. Збышевский

На смену пасмурному и слякотному февралю, в Париж пришел март, а с ним и первые солнечные дни. В один из таких дней, Владимир Збышевский, состоящий при Дмитрии секретарем, ехал с еженедельным докладом к Главе.

Будучи одногодком Казем-Бека, Збышевский познакомился с ним в царскосельском отряде скаутов, когда обоим было по тринадцать лет. Уже тогда, невысокий, субтильный, выделявшийся среди остальных скаутов, своей черной, как смоль шевелюрой и такими же черными глазами Казем-Бек, пытался верховодить сверстниками, что часто наталкивалось на сопротивление. Збышевский был полной его противоположностью – высокий, широкоплечий, светловолосый, он вместе с тем не испытывал не малейшего желания командовать и легко соглашался следовать за кем-то другим. Этим «кем-то другим» стал Казем-Бек. Збышевский повсюду следовал за своим вожаком и участвовал во всех авантюрах, на которые Казем-Бека постоянно толкал его неугомонный характер.

Тяжелой вехой, разделившей жизнь Збышевского на время, когда он был покоен и счастлив и время, когда покой и счастье стали для него недосягаемой мечтой, стала революция и последовавшие за ней события. Если Казем-Бек благополучно вместе с родителями и сестрой покинул Россию и нашел прибежище в Польше, где вскоре обзавелся собственной семьей, то на долю Збышевского выпала череда страданий: сперва пришло известие, что его старший брат, морской офицер, пал жертвой взбунтовавшихся матросов и был среди тех несчастных, кого матросы утопили в Финском заливе; далее его отец, несмотря на возраст и слабое здоровье, вступивший в армию Деникина, дабы отомстить за убитого сына, сам погиб под Ростовом-на-Дону во время боя с отрядом Махно; наконец, от всех этих потерь, мать Збышевского занемогла, а в Кисловодске, где они, как и прочие представители знати, пережидали, пока Белая армия вела бои с большевиками, заболела брюшным тифом и вскоре скончалась. На похоронах, под мелко моросящим дождем и свирепствующем ветром, неожиданно появилась худенькая фигурка Казем-Бека, который узнав от знакомых о приезде Збышевских, решил нанести им визит и уже от соседки узнал, где стоит искать Владимира. Тогда, покидая горное кладбище, Казем-Бек сказал безутешному Збышевскому, что и в эмиграции намерен бороться с большевиками за возрождение России и для этой цели будет сплачивать молодых людей, всех, кто котов посвятить этой борьбе свою жизнь.

Оставшись один, Збышевский решил, что обязан бороться с большевиками, которые лишили его всего, и едва ему минуло восемнадцать, он записался добровольцем в Белую армию, хотя уже было ясно всем, в том числе и ему самому, что война проиграна и вопрос состоял только в том, сколько еще времени белые смогут удерживать занятые территории. Но даже в тот короткий отрезок времени, Збышевскому не удалось оказаться на передовой, поскольку после неудачной прививки против сыпного тифа, когда оплошность неопытной молоденькой медсестры, делавшей ему укол, привела к заражению крови, он на три недели оказался в госпитале в Екатеринодаре, а когда выписался, то пришло время уже не сражаться, а спасаться. В переполненном поезде он добрался до Новороссийска и оттуда с другими беженцами отбыл в Стамбул.

Збышевский не собирался долго задерживаться в Стамбуле, в этом кишащем муравейнике, и хотел, как можно скорее покинуть этот город, населенного чуждыми ему своим внешним обликом людьми, разговаривавших на чуждом ему языке. Он хотел добраться до Белграда, куда, как он уже знал, стекается значительное число эмигрантов, а оттуда в Германию, куда также хотел перебраться Казем-Бек, так тот ему сказал во время их последней встречи. Однако данная цель было трудновыполнима, поскольку требовала денег на дорогу, а их у Збышевского не было. Пришлось Владимиру изворачиваться всевозможными способами, чтобы заработать эти деньги: довелось ему поработать и носильщиком в порту, и чистильщиком обуви, и разносчиком газет, и работником прачечной, и как многим людям, находившимся в отчаянном положении в Стамбуле, попытать счастья на тараканьих бегах.

Скопив через год тяжелой жизни нужную сумму на поездку, он купил билет в каюту 3 класса и с чемоданом, в котором было немного личных вещей, а в основном памятные вещи родителей, он ступил на палубу парохода, который следовал до Салоников. Однако, когда оттуда он добрался до Белграда, его ждало горькое разочарование – он надеялся найти у соотечественников радушный прием и отзывчивость, которых ему так не хватало за время тяжелой жизни в Стамбуле, но вместе этого встретил ледяное безразличие. Никому не было дела ни до него, ни до его изголодавшейся по человеческому общению душе, все были озабочены лишь собственной долей и каждый хотел, как можно скорее найти стабильный заработок и постоянную крышу над головой. Особенно горьким для Збышевского стал случай, когда на следующий день после приезда в Белград и заселения в дешевую гостиницу, он, выйдя на улицу, встретил товарища по царскоселькому отряду скаутов, окликнул его, а тот сделал вид, что не узнал его и прошел мимо.

Ни найдя никого, кого бы он знал по Царскому Селу (за исключением того скаута, который прошел мимо), Збышевский двинулся дальше в Германию и на последние деньги прибыл в Мюнхен. Здесь устроившись помощником продавца в галантерейный магазин и сняв комнатку, расположенную над тем же магазином, Збышевский в свободное от работы время пытался добыть хоть какие сведения о Казем-Беке. Эти усилия долгое время были бесплодными, пока однажды в огромном пивном зале сидя за кружкой пльзенского пива, Збышевский не услышал от соседей по столу о съезде русской молодежи, на который должны были съехаться молодые люди со всей Европы.