Текст книги "Младороссы"

На Съезде национально мыслящей молодежи (это было официальным названием) Збышевский встретил Казем-Бека и многих других знакомых по царскосельскому отряду скаутов, тех же Лихачова и Елиту-Вильчковского. Казем-Бек за те несколько лет, что они не виделись, сильно изменился: он повзрослел, стал более сдержан в своих высказываниях и более реалистично смотреть на многие вещи, вдобавок стал носить усы щеточкой, что поначалу вызывало у Збышевского улыбку, которую он, впрочем, не показывал.

На Съезде Казем-Бек выступил с предложением о создании Союза, который бы объединил всех молодых людей придерживающихся монархических взглядов и противопоставил бы их «зубрам». Этим нелицеприятным словом Казем-Бек и многие другие молодые люди нарекли старшее поколение, тех, кто, по их мнению, своей глупой политикой привели Россию к революции и лишили их, молодых, будущего. К «зубрам» они относили бывших сановников, генералов, реакционных писателей и публицистов, а главным противником на этом фронте они видели Русский Общевоинский Союз, который как раз сплошь состоял из этих «зубров».

Предложенный Казем-Беком Союз получил название «Молодая Россия», а позже, когда Казем-Бек и значительная часть его сторонников перебрались во Францию, «Союз Младороссов». Збышевский был одним из первых, кто вступил в него и следом за Казем-Беком перебрался в Париж. Здесь он снял такую же крохотную комнатку, как и в Мюнхене, но работу нашел гораздо более интересную – шкипером на прогулочном судне по Сене. Работа была не из легких, особенно когда небо затягивалось свинцовыми тучами, а хлеставший дождь застилал видимость, и приходилось быть особенно осторожным, чтобы не столкнуться с проходящей мимо баржей, но это все равно было лучше, муторной работы за стойкой в магазине.

Свободное время Збышевский посвящал работе Союза, хотя сам не мог честно ответить себе, верит ли он в возвращение в Россию, которое предрекал Казем-Бек. Он хотел поверить в это, в то, что они вернуться и будут строить новую жизнь, но год шел за годом, и не было никаких признаков того, что власти большевиков, что-либо угрожает. Однако при этом он соглашался с Казем-Беком, что Союз играет положительную роль, давая русской молодежи надежду, без которой жить на чужбине в постоянной нужде, было бы вдвое горше.

***

Казем-Бек со своим семейством жил в Ле-Везине, живописной коммуне, расположенной к северо-западу от Парижа и Збышевскому было приятно, хоть иногда на какое-то время вырваться сюда из шумной, пропахшей выхлопными газами столицы. Предприимчивое семейство Казем-Бек снимала особняк при этом большую часть комнат сдавала таким же эмигрантом, как и они, в основном тем же младороссам, и этих денег хватало на покрытия расходов за съем всего особняка, таким образом, выходило, что особняк им ничего не стоил.

Парадные двери чистенького ухоженного особняка были не заперты, поскольку каждый день к Казем-Беку заходило уйму народа.

Зайдя внутрь, первую кого увидел Збышевский была Светлана; всегда чем-то занятая, в этот раз она руководила уборкой комнаты, которая прежде служила гостиной, а теперь и ее было решена сдать постояльцам. Поздоровавшись с ней, Збышевский проследовал дальше наверх. Поднимаясь по лестнице, он потрепал по головке встреченную им маленькую Надин – дочь Александра и Светланы – и, взойдя на второй этаж, зашел в кабинет Главы.

В кабинете на диване уже сидели Вильчковский и Лихачов, за столом восседал сам Казем-Бек. Он был крайне заинтересован чем-то в газете, которую держал в руках и едва поприветствовал гостя. Збышевский сел на стул и, так же, как и Вильчковский с Лихачовым, стал ждать, когда Казем-Бек закончит чтение.

Наконец Казем-Бек поднял голову. Его глаза светились, а на губах была довольная улыбка. Збышевский хотел взять слово и рассказать, как обстоят дела у Дмитрия, но Казем-Бек прервал его:

– Подожди ты со своим великим князем.

Для Збышевского это было удивительно, поскольку прежде Казем-Бек никогда не позволял себе небрежно отзываться о Дмитрии.

– Так что ты предлагаешь? – обратился Казем-Бек к Лихачову.

– Я считаю, нужно попробовать, – ответил тот.

– Может кто-нибудь объяснит мне, о чем речь? – не выдержал Збышевский.

Казем-Бек протянул ему через стол газету и указал пальцем на статью. Збышевский быстро пробежал ее глазами, успев понять, что некая радикально настроенная националистическая партия из Франции получила солидное финансирование от правительства Муссолини.

– И вы хотите сделать то же самое? – недоумевая, спросил Збышевский.

– Почему нет? – спросил Лихачов.

– Ну, может потому, что это будут деньги от потенциального врага, – ответил Збышевский.

– Боже! – всплеснул руками Лихачов – Какого врага? Что нам делить с итальянцами?

– Когда мы вернемся в Россию, возможно и будет что, – единственное что нашелся ответить Збышевский, и добавил – Но ведь у нас есть поддержка великого князя?

– Давно ты видел эту поддержку? – спросил Лихачов.

Збышевскому не нравилось, что Лихачов занял атакующую позицию, а он вынужден защищаться, но Казем-Бек, который обычно поддерживал все, что касалось Дмитрия, в этот раз молчал.

– Я уже говорил, – сказал Збышевский – Что Его высочество ежемесячно получает ограниченную сумму денег, вдобавок поверенный в делах Эмери, всячески пытается сократить и ее.

В кабинете воцарилось молчание. На лбу Казем-Бека образовалась складка, она всегда появлялась, когда он мучительно о чем-то думал.

– Ну а ты, что скажешь Кирилл? – обратился Казем-Бек в Вильчковскому.

Вильчковский, который до этого с равнодушным лицом слушал спор своих товарищей (а может и не слушал, а думал о чем-то своем), встрепенулся.

– Нам нужно новое помещение под клуб, – глухим голосом сказал он – А то старое уже не вмещает всех желающих, вдобавок средств, для издания нашей «Бодрости!» совсем недостаточно.

– А я про что? – сказал Лихачов.

– Дав нам денег, Дуче потребует лояльности, – попробовал возразить Збышевский.

– Но это совсем просто, – ответил ему Казем-Бек – Пообещать мы можем все, что угодно, а право выполнять оставим за собой.

– Разве это соответствует нашим принципам? – снова удивился Збышевский.

– Это «реаль политик», мой мальчик, – улыбнувшись, сказал Казем-Бек.

– Значит, вопрос решен? – спросил Збышевский.

– Думаю да, – заключил Казем-Бек.

Лицо Лихачова приняло победное выражение, и он спросил:

– Кого пошлем в Рим?

– Никого, – коротко ответил Казем-Бек – Поеду я.

С лица Лихачова сползло победное выражение, и на ее месте осталась унылая гримаса.

– Но не лучше ли послать кого-то другого, ведь встреча будет носить неофициальный характер, – возразил он.

– Уж не тебя ли? – съязвил Збышевский.

– Почему нет? – не заметив иронии, ответил Лихачов – Идея ведь моя.

– Будет лучше, если к одному лидеру обратится другой лидер, – сказал Казем-Бек тоном, который не оставлял сомнений в его решении.

В этот раз Збышевскому так и не пришлось отчитаться о своей работе у Дмитрия, о том скольких людей им удалось облагодетельствовать, оказывая различные виды помощи. Младороссы сразу перешли к обсуждению предстоящей поездки в Вечный город. Збышевскому не нравилась идея просить денег у Муссолини, он считал это не только малоперспективным, но и несущим возможные репутационные издержки, поэтому во время обсуждения по большей части молчал. Казем-Бек, которому вдруг представился случай почувствовать себя (пусть это и продлится считанные минуты) фигурой равновеликой Муссолини – Глава обращается к Дуче – говорил без умолку, начисто оттеснив от этой затеи ее автора, Лихачова.

4. Натали

Поездка в Антиб хоть и принесла Мари горечь от встречи с родственниками, но вместе с тем, смена обстановки с полюбившихся, но все же приевшихся особняка и мастерской, на великолепные средиземноморские виды, освежающим образом подействовали на ее мысли и настроение. Она с энтузиазмом приступила к работе в мастерской и в первый же день после возвращения, набросала целый ряд новых оригинальных эскизов.

Огорчение от встречи в Антибе, также побудило Мари искать встречи с теми родственниками, которых она любила, поэтому, вскоре по возвращении, она решила возобновить, прервавшиеся в последнее время, отношения со второй семьей своего покойного отца, с Палеями.

Княгиня Ольга Валерьяновна, женщина, которая когда своей красотой и шармом вскружила голову Павлу Александровичу и побудила того сделать ей предложение, несмотря на то, что она уже была замужем за генералом и растила троих детей; женщина, которая когда-то объездила пол-Европы в поисках и покупках предметов изобразительного искусства и декора, которая осыпала денежным дождем многие ювелирные магазины и самые модные бутики Лазурного Берега; женщина, которая стала хозяйкой построенного незадолго до революции дворца в Царском Селе, дворца Палей, который тут же прославился, как своими архитектурными достоинствами, так внутренним убранством и тем, что все это великолепие поддерживало полторы сотни слуг – это женщина теперь представляла собой сломленную горем старуху. Гибель Павла Александровича и их общего сына Боди, надорвали ее жизненные силы и все, что еще удерживало ее на этой земле, были ее младшие дочери, Ирина и Натали. Правда Ирина незадолго до этого вышла замуж, и после этого все мысли княгини сосредоточились на ее младшей дочери, которой было немногим за двадцать.

Хрупкая красавица Натали, с шелковистыми волосами, делавшие ее похожей на Золушку, была натурой артистической и с детства грезила театром и кино, однако мать, не желавшая видеть дочь-княгиню на театральных подмостках, запретила ей об этом мечтать, а Натали не находила в себе сил ей перечить. Однако желанию дочери подрабатывать в качестве модели, княгиня Палей не возражала, тем более, что, оказавшись в изгнании без прежних капиталов, нужно было изыскивать средства к существованию. И вот уже Натали в элегантных нарядах расхаживала по подиумам модных домов Парижа, влюбляя в себя представителей противоположного пола, начиная с молодых рабочих сцены и заканчивая немолодыми состоятельными мужчинами, захаживающих на модные показы с целью завести пассию. Однако Натали была равнодушна и к тем, и к другим, и жила в ожидании встретить человека, который хоть отдаленно напоминал бы ей Дмитрия, в которого она в тайне была влюблена.

На одном из показов ее заметил Люсьен Лелонг. Хотя он и находился все время в окружении молодых женщин, влюблялся он редко. На собственном опыте, он знал, как фальшивы и корыстны, могут быть женщины, с которыми ему приходилось иметь дело изо дня в день. Эти женщины с холодностью хирурга разделывающего труп, использовали вожделеющих к ним мужчин, чтобы получить от тех деньги, дорогие подарки или протекцию и с легкостью отвергали своих воздыхателей, когда возможность тех оказывать подобные знаки внимания иссякала. Тогда эти женщины находили себе более состоятельных поклонников. Поэтому Лелонг хотя и любил, особенно на людях, производить впечатление обходительного с дамами месье, на самом деле к женщинам этого круга был равнодушен и мечтал соединить свою жизнь с простой девушкой, не имевшей никаких целей, кроме как быть хранительницей семейного очага.

Натали Палей если и не изменила его мнение о женщинах, вышагивающих по подиуму, то, во всяком случае, навела на мысль, что и среди них бывают исключения. Первое же непродолжительное общение с ней после вышеупомянутого показа, изумила Лелонга – скромность и отсутствие даже намека на кокетливость – все это притягивало к ней, но это же было и преградой для сближения с ней. Она не замечала, или делала вид, что не замечала интереса, проявленного к ней со стороны Лелонга, и тому приходилось изыскивать способы, чтобы изменить это положение дел.

***

В этот период к Палей и наведалась Мари.

Первые минуты визита, вызвали у Мари невольные воспоминания об Антибе: такая же выложенная плиткой дорожка от калитки до порога, такой же белый дом с колонами и плющем, правда, растущим не как попало, а аккуратно подстриженными и, наконец, такая же тишина.

Первую, кого Мари увидела, была княгиня, которая хлопотала на кухне, и которую, не зная, можно было принять за кухарку. Снова прозвучал возглас «Мариша!», только на этот раз, Мари было приятно его услышать.

Княгиня, оставив стряпню подошла к Мари, и они обнялись.

– Ну, наконец-то! Давно же тебя не было!

– Занята была.

– Расскажешь все через пять минут, когда будет готов пирог, а сейчас поторопи свою сестру, а то она как засядет в своей комнате, так и не выйдет из нее.

Получив указание, Мари пошла его исполнять.

– Входи, – было ответом, когда она постучала в дверь.

Мари вошла в комнату, обстановка которой сохранилась еще с тех времен, когда вся семья в полном составе жила здесь до революции. Натали, стоя перед зеркалом, примеряла платье.

– Давно же ты к нам не заглядывала, – бросила упрек Натали с серьезным выражением лица.

– Занята была, – вынуждена была повторить Мари.

Но тут же нахмуренный лобик Натали разгладился, и ее губы растянулись в улыбке.

– Да я же шучу, – сказала она.

Натали подошла и обняла Мари.

– А теперь расскажи, почему ты к нам так долго не заглядывала? – повторила вопрос Натали, когда вернулась к зеркалу.

– Какая же ты стервозина, – улыбнувшись, сказала Мари и села на кушетку – Ну, что сказать? Все свое время я провожу с иголкой и ниткой.

– Дмитрия давно видела? – спросила Натали, стягивая платье через голову.

– С тех пор как проводила их на вокзале, ни разу, – вздохнула Мари.

Оставшись в нижнем белье и чулках, Натали бросила платье на спинку кресла и принялась рыскать в шкафу в поисках нового.

– Наша гранд дюкесса не пускает? – бросила Натали.

– Зря ты так об Одри, – ответила Мари – Думаю, Дмитрий сам не стремится.

Ей были неприятны нападки сестры на невестку, но о причине этих нападок она догадывалась и молчала.

– Я люблю Дмитрия, а не его титул, – жеманным тоном воспроизвела Натали фразу Одри, которую когда-то услышала, и сама же поморщилась.

– Куда собираешься? – поинтересовалась Мари.

– На какую-то выставку, – обронила Натали, копаясь в море платьев – Завтра утром.

– На какую именно?

– Бог его знает, мне все равно, – рассеяно ответила Натали, снимая с плечиков платье с пестрой расцветкой, – Мсье Лелонг пригласил.

– Ах, да, Лелонг, – сказала Мари и поморщилась – Он не выносим.

– Может быть, – вздохнула Натали – Вдобавок его ухаживания…

Натали скривилась, словно к ее лицу поднесли какое-то тошнотворное блюдо.

– Тогда зачем идешь?

– Он предлагает работу и неплохие деньги, а Феликс с Ириной совсем стали мало платить.

– Тогда здесь нужно, что-то другое, – сказала Мари, и спрыгнула с кушетки.

Натали хотела уже надеть выбранное платье, но Мари остановила ее. Она повесила пестрое платье обратно и взяла самую длинную юбку, которую только смогла найти.

– Что ты делаешь? – недоумевала Натали.

– То, что тебе поможет, – коротко ответила Мари и продолжила перебирать гардероб сестры.

Она вытащила блузку с воротником под самое горло и кофту, которую Натали не надевала уже много лет. Заставив сестру все это надеть, Мари выскочила из комнаты и через минуту вернулась с соломенной шляпкой княгини, которую та надевала, когда выезжала на море.

– Ну и на кого я теперь похожа? – недоумевая, спросила Натали, когда Мари водрузила на ее голову шляпку.

– Ты похожа на девушку, за которой меньше всего захочет ухаживать надоедливый распутник.

Натали покрутилась перед зеркалом.

– Так уж и распутник?

– Уж поверь мне.

– Ну не знаю, – произнесла Натали – Вряд ли распутника что-то остановит.

Она посмотрела на свое отражение с разных сторон.

– А знаешь, что будет лучше всего? – вдруг осенило ее.

– Что?

– Если со мной пойдешь ты.

– Нет, нет, – замотала головой Мари.

– Да брось, ты превратила меня в деревенскую дурнушку и в кусты?

Мари продолжала отрицательно мотать головой, но в этот момент дверь в комнату приотворилась и в комнату вошла княгини.

– Послала другую и пропали обе.

***

Вечер прошел в приподнятом настроении. Пока ели ореховый пирог, вспоминали прежнюю жизнь, когда Мари, будучи шведской принцессой, чтобы отдохнуть от наскучившей ей придворной жизни в Стокгольме, приезжала сюда, и как она вместе с Бодей придумывала всевозможные игры и постановки, чтобы занять вечера. При упоминании о сыне, глаза княгини, как всегда, увлажнились, но она взяла себя в руки и не дала волю чувствам. За чаем перемыли косточки родственникам, в частности княгиня очень досадовала на Кшесинскую, которая из-за своей игромании, прикончила все сбережения Андрея Владимировича, а теперь может встать вопрос о продажи их виллы. Мари успокоила ее, уверив, что дела у Кшесинской с ее школой идут в гору. Под занавес Натали не удержалась и отпустила несколько шпилек по адресу Одри, что снова вызвало неприятие у Мари, но дабы не испортить впечатление от столь приятного вечера, она опять сдержалась и ничего не сказала.

Уже, когда Мари уходила, Натали снова начала упрашивать ее сопроводить на выставку.

– Я не умею вести деловые переговоры, – сказала Натали – Ты же знаешь.

– О, с ним тебе не придется вести деловые переговоры, – заверила Мари – Он сам предложит тебе выгодные условия.

Однако Натали все равно от нее не отставала. Уже у калитки, куда Натали вышла, чтобы проводить сестру, она снова заговорила об этом:

– Если пойдешь со мной, обещаю, больше слова плохого не услышишь от меня в адрес этой дюкессы.

От этого предложения нельзя было отказаться и Мари, наконец, сдалась.

– И после этого, ты считаешь, что не умеешь, вести деловые переговоры? – спросила она, целуя сестру на прощание.

5. Бройер

Одри была права, решив после визита у Штюрмеров, что встреча с их невесткой, произвела на Дмитрия впечатление. Это было действительно так. Несмотря на то, что за годы изгнания, Дмитрий повстречал многих эмигрантов, которые от горя лишись рассудка, это не сильно его трогало (хотя он, безусловно, им сочувствовал), видимо оттого, что раньше он был больше озабочен собственной участью. Теперь же, когда после женитьбы, когда он снова почувствовал почву под ногами, он стал способен к более глубокой эмпатии, что и случилось у Штюрмеров. Дмитрий захотел помочь их невесте, Надин.

Через два дня после визита к Штюрмерам, Дмитрий наведался к психиатру, который вел частную практику, профессору Бройеру. Дмитрий выбрал его потому, что когда-то, будучи по делам фирмы мсье Клузо на улице де Бюси, случайно увидел большую вывеску на одном из домов, на которой крупными золотистыми буквами была выведена фамилия доктора и часы приема. Решив помочь бедной невестке Штюрмеров, Дмитрий стал думать о том, к кому за врачебной помощью он мог бы обратиться и тут же вспомнил об этой вывеске.

В приемной на улице де Бюси, Дмитрия встретила помощница профессора, которая попросила подождать, пока профессор принимает пациента. Расположившись на кушетки у стены, Дмитрий открыл первый номер «Бодрости!», который ему намедни принес Збышевский и принялся его просматривать. Первая же статья под названием «Равнение по передним» привлекла его внимание. На двух страницах рассказывалось о группе монархистов из четырех человек, ветеранов 20-го Драгунского Финляндского полка, которые были расстреляны в Ленинграде. Один из них перед смертью крикнул: «Да здравствует законный царь Кирилл Владимирович!». В статье подробно описывались биографии несчастных, о которых младороссам поведали их родственники и друзья, большая часть которых жила в эмиграции. Завершал статью следующий патетический пассаж:

«Младороссы, преклоняясь перед жертвенным подвигом самоотверженных борцов за Русское Дело, павших под пулями палачей по приговору выездной сессии военной коллегии Верховного Суда Союза Советских Социалистических Республик в Петрограде, призывает Русских людей проникнуться примером Шиллера, Карташева, Гайера и Федотова, проливших кровь за Россию и Царя. Младороссы обязуются продолжить и довести до победного конца борьбу, ради которой эти герои отдали свои жизни».

Дмитрий был искренне удивлен, узнав об этом событии. По обрывочным сведеньям доходивших до эмигрантов, считалось, что всякое подполье было основательно задавлено большевиками. И вдруг группа монархистов! Вместе с тем, он рассудил, что и для этих несчастных и для монархического движения, было бы гораздо лучше, если бы они своевременно эмигрировали, а не вели подпольную деятельность, которая не могла закончиться не как иначе.

Размышления Дмитрия были прерваны помощницей профессора, которая пригласила его пройти в кабинет.

Бройер, в его дорогом темно-синем костюме, с его золотыми запонками и завитыми усиками, скорее походил на успешного дельца, коих Дмитрий успел повидать за годы работы у мсье Клузо, в крайнем случае, на оборотистого адвоката, чем на психиатра. Дмитрий, полагая, что начать разговор надлежит его визави, молчал, однако Бройер вместо того, чтобы задать какой бы то ни было вопрос, тоже молчал и внимательно смотрел на своего гостя.

– Почему вы так на меня смотрите? – спросил Дмитрий.

– Как? – переспросил Бройер.

– Недоверчиво, – ответил Дмитрий.

– Я просто задаюсь вопросом, что столь успешного человека как вы, могло привести ко мне? Помощь нужна явно не вам.

– Есть молодая женщина, – сказал Дмитрий.

– Так, – протянул Бройер и оживился – Сколько ей лет?

– Тридцать, может тридцать два…

Бройер сделал пометку карандашом в лежащем перед ним блокноте.

– И что с ней?

– Она живет как отшельница, – продолжил Дмитрий – Не выходит на улицу, ни с кем не разговаривает. У нее погиб муж, и она похоронила маленького сына, может причина в этом?

Бройер улыбнулся скорому выводу Дмитрия.

– Ей можно помочь? – спросил Дмитрий.

– А с чего вы взяли, что ей нужна помощь?

– Как с чего? – удивился Дмитрий – Может с того, что она еще молода? С того, что ей надо себя чем-то занять? Я не знаю? Выйти замуж, снова родить, а не сидеть в четырех стенах.

Бройер снова сделал пометку.

– Кем она вам приходится? – поинтересовался он.

– Никем, – быстро ответил Дмитрий – Она моя соотечественница, и я познакомился с ней, если это можно так назвать, когда навестил родителей ее погибшего мужа.

– Понятно, – произнес Бройер и снова сделал пометку.

– У вас есть хотя бы догадки, что с ней? – спросил Дмитрий.

– Для этого мне нужно знать ее анамнез, а главное мне нужно побеседовать с ней.

– С этим могут проблемы, она ни с кем не хочет общаться.

Бройер опять улыбнулся, простодушному выводу своего гостя и это улыбка уже начинала злить Дмитрия.

– Разговаривать с человеком, который этого не желает, моя работа, – как бы подводя черту под их разговором, произнес Бройер.

На этом их разговор закончился. Дмитрий заплатил за прием и договорился с Бройером, что наследующий день они вместе навестят больную девушку.

***

На следующий день, в шестом часу вечера Дмитрий и Бройер встретились у дома Штюрмеров. На голове Бройера был котелок, а в руках он держал саквояж.

Старики Штюрмер встретили гостей недоуменными взглядами, но не посмели перечить Дмитрию, когда он сказал, что профессор желал бы побеседовать с Нади.

– Пустая затея, – горько сказал Иван Иванович.

Однако Дмитрий решительно был настроен сделать то, зачем они пришли. Старики Штюрмер налили гостям чай, но Бройер не хотел откладывать дело в долгий ящик и пожелал сразу же увидеть больную. Ефросинья Петровна повела его к Нади. Когда они вошли в ее комнату, Нади, также, как и в прошлый визит Дмитрия, с отрешенным видом, орудовала иголкой и ниткой над каким-то куском материи теперь уже бордового цвета. Ефросинья Петровна представила ей Бройера, но она даже головой не повела. С тревожным предчувствием, старушка отставила Бройера наедине со своей невесткой.

В гостиной, куда вернулась Ефросинья Петровна, Дмитрий пересказывал Иван Иванычу содержание статьи о расстрелянных монархистах. Старичок слушал, иногда грустно кивая.

– Я знал офицеров этого полка, – сказал Штюрмер – Правда, этих фамилий не слыхал.

Ефросинья Петровна переживала, что им, возможно, придется что-то платить доктору за визит, но не решалась сказать об этом Дмитрию. Помолчав, она произнесла:

– Мы обращались к докторам, только толку от них.

Дмитрий понял, что ее тревожило, и поспешил уверить, что визит Бройера ничего им не будет стоить.

– У профессора обширная практика, – добавил он – К доктору, который не излечивает своих пациентов, не будут становиться в очередь, а будут…

Договорить он не успел, поскольку из комнаты Нади донесся пронзительный крик Бройера.

Дмитрий и старики Штюрмер бросились в коридор, где увидел профессора. Он стоял у стены и держал перед лицом правую руку, по тыльной стороне которой струилась кровь, уже запятнав рукав рубашки вместе с золотой запонкой.

– Господи, что она наделала! – всплеснула руками старушка – Давайте, я помогу.

– Не надо, – холодно бросил Бройер и повернулся к Дмитрию – Откройте мой саквояж.

Дмитрий сделал это, и затем по просьбе Бройера достал из саквояжа кусок ваты и пузырек со спиртом.

Протерев рану на руке и вместе с ней свою золотую запонку, Бройер закрыл саквояж и снял с вешалки свой плащ. На вопросы Дмитрия и стариков Штюрмер, что случилось, он с неудовольствием ответил:

– Очень тяжелый случай, который усугубляется скверным характером.

Когда Бройер надел на голову котелок и направился к двери, Дмитрий взял его за руку.

– Возможно, ее нежелание принять помощь, тоже есть следствие болезни?

– Более чем уверен в этом – согласился Бройер, отстраняя руку Дмитрия – Но поверьте, я повидал всяких больных и это крайне неприятный экземпляр.

Бройер помолчал. Ему явно хотелось сказать о гонораре, но видимо посчитав, что даже он будет выглядеть глупо, если потребует деньги за визит, который закончился ничем, вышел.

Смущенные всем произошедшим старики Штюрмер предложили Дмитрию остаться на обед, но он вежливо отказался – ему самому было неудобно за беспокойство, которое он принес в это жилище, своим настойчивым желанием помочь.

Взяв плащ и шляпу, он попрощался со Штюрмерами и покинул их.

Когда Дмитрий вышел из парадного и направился к своему «Паккарду», его плеча вдруг коснулся бумажный самолетик. Подняв голову, он увидел Нади. Она стояла у окна и закрывала форточку. Их глаза встретились, но девушка тут же быстро отошла от окна. Дмитрий поднял самолетик и развернул его. На листке бумаги, почерком, походящим на детский и не очень старательный, было выведено: «Приходите сюда в субботу, в десять утра».

Дмитрий удивился, но в тоже время обрадовался этому посланию. Еще раз посмотрев на окно девушки, он положил листок во внутренний карман плаща и пошел к «Паккарду».

6. В поезде. История Нади

Для Збышевского стало новостью, когда с подачи Лихачова Казем-Бек решил просить денег у Муссолини, и для этой цели сам собрался ехать в Рим, но еще большой новостью для него стало известие, что Казем-Бек берет его с собой. Он никак не мог понять, зачем Казем-Бек это делает, ведь именно он был против этой затеи.

Простодушному, ему было невдомек, что его добросовестная работа у Дмитрия, к которому он все больше привязывался, стала бросаться в глаза его соратникам по Союзу. Казем-Бек, всегда ревниво относившейся к вопросу личной верности, в последнее время все чаще задумывался: кому Збышевский больше предан – ему или Дмитрию. Сюда же примешивались деньги, поскольку Дмитрий, при всем его авторитете у младороссов, все же воспринимался во многом, как дойная корова, и в том, что это корова, после первого щедрого взноса на издание первого номера «Бодрости», была не особенно щедра, стали подозревать Збышевского. Уж не заботится ли он о материальном благополучии Дмитрия больше чем о нуждах Союза? С целью прояснить оба этих вопроса, Казем-Бек и решил взять Збышевского с собой, чтобы вдали от парижского эмигрантского муравейника, в спокойной обстановке, побеседовать с ним и выяснить его скрытые мотивы, если таковые имелись.

В день отъезда, Збышевский как всегда проснулся по будильнику. Позавтракав по обыкновению яичницей с кофе, он сначала поехал в Клуб – место, которое вмещало в себя все: и редакцию их газеты «Бодрость!», и площадку для собраний и дебатов, и зал, где несколько раз в неделю были танцы. Взяв в Клубе всю корреспонденцию на имя Дмитрия (в этот раз ее было немного), Збышевский поехал в особняк Эмери. Когда он приехал, Дмитрий и Одри еще только завтракали. Они были в хорошем расположении духа, много смеялись и заставили Збышевского разделить с ними трапезу. Затем Одри отправилась переодеваться, а Збышевский проследовал за Дмитрием в его кабинет, где Дмитрий протянул ему листок.

– Здесь названия книг по психиатрии и психоанализу, – сказал Дмитрий – Мне нужны все.

Збышевский посмотрел на замысловатые названия, старательно выведенные каллиграфическим почерком.

– Постарайся привезти их сегодня.

Сказав это, Дмитрий протянул Збышевскому чек на сумму с лихвой, покрывавшей расходы на покупку данной литературы. Прежде чем уйти, Збышевский напомнил Дмитрию, что вечером уезжает с Казем-Беком в Рим и его не будет неделю и предложил прислать себе на замену, кого-нибудь из Союза, но Дмитрий отказался, сказав, что дождется его. То, что его не хотели заменять ни кем другим, окрылило Збышевского, и с этим чувством он отправился выполнять поручение.

Потратив добрую половину дня на поиски книг, значащихся в списке, Збышевский привез их в особняк Эмери уже после ланча. Дмитрия и Одри не было дома. Оставив книги на столе в кабинете, Збышевский поехал к себе. Приняв душ и перекусив, он сложил немногочисленные вещи в чемоданчик и поехал на вокзал.

Поезд, который следовал до Рима отошел от перрона в начале восьмого вечера. Казем-Бек прибыл на вокзал в самый последний момент и ему со Збышевским пришлось чуть ли не догонять состав. Они разместились в мягком вагоне, что было дороговато при ограниченном бюджете Союза, но Казем-Бек посчитал, что как политический лидер должен поддерживать известный уровень комфорта. Не хватало, чтобы итальянская общественность подняла его на смех, прибудь он в Вечный город третьим классом.

Казем-Бек хотел поговорить со Збышевским до прибытия в Рим, но в вагоне-ресторане, куда они сразу же направились, было очень шумно, а вернувшись обратно в купе, Казем-Бек захотел спать. Он решил перенести разговор на утро.

***

Проснувшись утром, Збышевский увидел Казем-Бека сидящим и просматривающим бумаги.

– Умывайся, – сказал Казем-Бек, кладя бумаги в портфельчик – Жду тебя в ресторане.

Когда свежий и бодрый Збышевский вошел в вагон-ресторан, Казем-Бек делал заказ. Збышевский прошел мимо пустых столиков и сел напротив него.

– Мне тоже самое, – бросил Збышевский молодой итальянке, которая принимала заказ, подмигнув ей.