Текст книги "Запойное чтиво № 1"

Потомственный кузнец

В середине девяностых многие россияне дрыстнули за пределы отчизны, как клопы после обработки окрестностей дустом. В русских людях откуда-то вырастали еврейские, греческие, немецкие и прочие корни. Процесс брожения умов докатился и до Калиновки, небольшого сибирского села под Абаканом. Однажды сыновья местного кузнеца Шмидта Пётр и Павел запросились в Германию. Они заявились в кузницу к отцу и предложили валить за кордон.

– Что вам там, мёдом что ли намазано? – усмехнулся Густав Фридрихович, – где родился, там и пригодился. Тоже мне нашлись – дети лейтенанта Шмидта.

– Отец, ты же чистокровный немец, лишь по недоразумению оказавшийся в Сибири, – стал настаивать старший сын Пётр.

– Не дай тебе Бог, пережить такое недоразумение, – нахмурился папаша Густав.

– Я тебя понимаю, отец, – заехал с другого краю младший сын Павел, – у тебя обида на Советскую власть и Россию. Вот и нужно отсюда побыстрее соскакивать.

– Подсобите лучше, – прикрикнул на сынов Густав, и парни кинулись ему помогать, исподлобья поглядывая на отца.

Как Густав не отмахивался от этих разговоров, сыновья постоянно к ним возвращались. Наконец, Шмидт старший не выдержал.

– Вы хотите туда уехать? Езжайте. Я вас не держу.

– Нам ты нужен, – в один голос пробасили сыны.

– За каким чёртом?

– Ты будешь проходить в посольстве, как немецкий военнопленный, – взял слово младший Павел.

Он легче брата находил общий язык с отцом.

– И что? – не понял Густав.

– Значит проходишь по самой высшей категории для получения пособий. Они называются «комендантские». А мы к тебе прицепимся, как вагоны к паровозу.

– С тобой мы получим «комендантские» вдвое больше, чем без тебя, – уточнил Пётр, более прямолинейный и бестактный.

– Ага! – взревел Густав, – значит, со мной выгоднее стоять на паперти, чем без меня! Медяков больше подадут!

– Отец, ты опять всё не так понял, – попробовал загладить возникшее напряжение Павел.

– Чего тут понимать! – разбушевался Густав, – вырастил двух тунеядцев на свою голову. Им, видите ли, Германия стала по вкусу, а Россия вконец опротивела. Хотите всю жизнь не робить, а на пособии сидеть? Лодыри несчастные.

Он запустил в младшего сына подковой, а в старшего кочергой. Что не говори, а младшенького он любил больше. Сыновья, зная буйный нрав отца, заранее пригнулись и кинулись из избы.

Густав родился в Поволжье в семье немецкого колониста. Это было государство в государстве, основанное ещё Екатериной Второй. Там все говорили по-немецки, у всех были немецкие паспорта и немецкое гражданство. В 1941 году маленькому Густику только только исполнилось пять лет, когда в их село нагрянула колонна грузовиков. Из головной машины вышли офицеры НКВД и дали на сборы двадцать четыре часа. Ни в чём неповинных немцев, кроме того, что они тевтоны по крови, погрузили в грузовики, потом в теплушки и отправили по этапу в Сибирь. На каждой станции «потенциальные гитлеровцы» всё выходили и выходили, по сути, в никуда. Семья Шмидтов решила ехать до конечной остановки, чтобы дальше уже некуда было высылать. Вылезли в Абакане, взвалили на плечи скудный скарб и принялись осваивать Сибирь, как когда-то Поволжье. Отец Густава Фридрих был потомственным кузнецом, недаром Шмидт по-немецки – кузнец. Фридрих был рослым, основательным, молчаливым и работящим. Он не стал строить времянок, хлипких скворечников и шатких штакетников, а срубил огромную домину в сто двадцать квадратов, разбил сад и поднял кузнечное дело в Калиновке на недосягаемую высоту. Мать Густава Анхен не выла на Луну и не проклинала весь род человеческий, начиная от Адама и заканчивая Сталиным, а терпеливо и неуклонно приучала единственного сына быть островком германской стабильности в болоте российской расхлябанности. В школе Густава не любили и дразнили фашистом. Он разительно отличался от своих чумазых одноклассников. Его брюки всегда были идеально выглажены, а ботинки начищены до зеркального блеска. На переменах маленький Шмидт доставал специальную тряпочку и полировал обувь, чем доводил преподавателей до нервного срыва. Учителя, такие же зачуханные, как и их ученики, искренне недоумевали, как можно мыть голову и пользоваться утюгом ежедневно, а не от случае к случаю.

Однако сыновья Густава были истинными детьми своего отца. Если какая-то мысль западала в их светловолосые, упрямые головы, выбить её оттуда можно было только вместе с жизнью. Они подключили к уговорам свою матушку. Мать была русская, родом из Калиновки и нуждалась в германщине, как корова в шнапсе. Но материнское сердце более чувствительно к просьбам детей, чем отцовское и Анастасия Авдеевна встала на сторону сыновей.

– Им нужно, пусть и катятся в свой Берлин, – бесился Густав Фридрихович, – а у меня здесь родительские могилы. Я от них никуда не поеду.

– Они же тебе родные сыновья, – напоминала жена.

– Знать их больше не желаю.

– Отец, так нельзя, уступи, Христом Богом прошу.

– Женить их нужно, бездельников. Сразу вся дурь пройдёт.

Сыновья будто ждали этой команды и через месяц объявили о предстоящих свадьбах. Обе свадьбы решили справлять в один день. Только за праздничным столом, предварительно уговорив литр самогонки, Густав простил сынов и любовался их рослыми фигурами и ясными глазами. Невестки ему тоже глянулись, особенно у младшего. Засыпая лицом в тарелке с кислой капустой, он подумал, что и внуков будет любить больше от Павла.

Напрасно Густав думал, что поженившись на русских девушках, сыны и думать забудут о Германии. Наоборот. Теперь и невестки, прижимаясь к его плечам высокой грудью, только и трещали, что о переселении в Берлин. Попробуйте повоевать сразу на пяти фронтах, Густав был вынужден капитулировать. Под его эгидой семейство Шмидтов шло в эмиграцию по самой высшей категории: военнопленные, невинно пострадавшие от сталинских репрессий, а также позорно позабытые, позаброшенные немецкими властями на бескрайних просторах Сибири. На трёх вещах Густав Фридрихович и Анастасия Авдеевна всё-таки настояли: дом не продавать, корову оставить и пригласить родственников со стороны жены присматривать за хозяйством и брошенной кузней. Уладив все формальности, тронулись в Берлин.

Столица Германии Густаву не понравилась, хоть тресни. Раздражало вечное столпотворение разношёрстного народа, куча лодырей, праздно сидящих в многочисленных кафе и глазеющих на таких же прохожих. На почве неприятия берлинских ценностей он сошёлся с русскими стариками, такими же изгоями, не по своей воле оказавшимися в «немецком плену». Вот с ними он чувствовал себя замечательно и комфортно, они дружно кляли местные порядки, скупердяйство и отчуждённость немецких бюргеров, но признавали качество пива и разнообразие закусок. Анастасия Авдеевна приживалась несравненно легче: она то сидела с родившимися внуками, то бегала по магазинам с невестками и уже что-то лопотала по-немецки. С Густавом всё оказалось гораздо сложнее. У Шмидта была военная выправка, он ходил, печатая шаг, развернув плечи и задрав подбородок. Когда он скинул куцую телогрейку и нарядился в приличный костюм и кашемировое пальто в пол, все пожилые фрау смотрели ему вслед. Представьте себе, идёт эдакий двухметровый атлет с твёрдым лицом и голубыми глазами, все германцы принимают его за своего, а он ни слова не знает по-немецки. Густав принципиально не учил родной язык заново, прекрасно понимая, как он будет жутко его коверкать. Сначала Шмидт прикидывался глуховатым, он подносил ладонь к уху и ревел: «А-а-а-а?», потом плюнул и стал вообще глухонемым. Его сыновья, невестки и внуки врастали в берлинскую жизнь: посещали курсы немецкого языка и ясли, отрывались в ночных клубах и песочницах, а старый Густав ощущал себя здесь абсолютно инородным телом. Все эмигранты учили лающий немецкий язык, заглядывая в глаза прижимистым спонсорам, а Густав пошёл в отказ. Кстати говоря, до пяти лет пока его не выслали под Абакан, он шпрехал исключительно на родном хох дойче и только потом в силу обстоятельств ему пришлось выучить русский язык, а родной благоразумно забыть. Гордость потомственного кузнеца отказывалась следовать неписаным эмигрантским законам, он упорно не хотел прогибаться под изменчивый мир. Густав материл всех: и наших, и ваших, а потом ещё повадился в самый ответственный момент лупить кулаком по столу. Двухметровый кузнец, стучащий кулаком по столу это вам не городской хлюпик с узкими плечами и визгливым голосом, истерящий по поводу и без. Это я вам доложу, разящий меч Одина, боевой топор Олафа, крушащий всё, что попадётся на его пути. Старина Шмидт разнёс в щепы семь столов с одного удара, и немецкое правительство выделило ему персональную пенсию, которой с лихвой хватало на безбедную жизнь в Берлине и окрестных европейских странах.

Полгода пробездельничав, и совершенно от этого одичав, Густав устроился работать на мойку машин. Мойщиками работали четверо русских, три чеха и три украинца, руководил ими поляк Кшиштоф, низкорослый вредина, самолюбивый и обидчивый, который с первых же минут возненавидел упрямого немца и стал донимать его придирками. Кузнец мужественно кряхтел два дня, на третий его терпение лопнуло. Бригадир как обычно вызвал Густава к себе в подсобку и устроил нагоняй.

– Опять от тебя луком пахнет! – завизжал Кшиштоф на ужасном немецком, дыша в пупок Густаву и делая крошечный глоток кофе.

Шмидт промолчал, не понимая, что от него хотят. Кшиштоф повторил претензию по-польски. Густав пожал плечами. Тогда выведенный из себя поляк послал за русским работником, чтобы тот перевёл унизительную фразу этой рослой образине.

– Опять от тебя лучищем несёт, – дублировал земляк.

– Ну, несёт! И что!!? – взревел Шмидт и со всего размаху залепил кулаком по столу.

Пластмассовый столик сложился пополам, и недопитый кофе рухнул на ботинки Кшиштофа, залив попутно рубашку и брюки.

– А нет, ничего, – затявкал бригадир на плохом русском, – просто спросил.

– Ещё пахнет самогонкой и студнем! – предупредил Шмидт и примерился, чтобы ещё разнести.

На шум прибежали братья-славяне и принялись успокаивать взбесившегося тевтона. Кшиштоф гордо сложил руки на груди и учащённо задышал в пупок Густаву. С одной стороны ему хотелось поддержать свой бригадирский статус, с другой он не знал, как далеко может зайти разъярённый кузнец. Шмидт с вожделением посмотрел на лысоватое темя поляка и поднял разящий кулак… Кшиштоф зажмурился, но удара не последовало. Через несколько секунд бригадир приоткрыл один глаз, и увидел, что кулак кузнеца перекочевал к его носу. Поляк как вдохнул запах абаканской кузни, так и потёк. В прямом смысле этого слова – позорно надул в штаны. Больше Густав нигде не работал.

Щедрость немецких властей по отношению к Шмидту не знала границ: ему, как пострадавшему от сталинских репрессий выделили огромную квартиру в Западном Берлине и подарили новенький «БМВ». Фридрихович и тут остался недоволен, он посчитал, что у машины слишком низкий потолок, непригодный для его огромного роста. Если бы хотели ему угодить, то подарили бы грузовик. Шмидт в отместку парковал «БМВ» где ни попади, и естественно постоянно нарывался на штрафы. Последний штраф оказался роковым.

– Машину не там поставил – штраф! – разбушевался Густав, – не там плюнул – штраф! Да у себя в Калиновке я могу плевать где угодно и куда угодно. Домой хочу.

Шмидт наказал жене срочно накрыть стол и устроить общий сбор. Когда подтянулась вся семья, Густав взял слово:

– Вы хотели, чтобы я вас вывез по высшей категории? Хотели. Вы желали для себя максимального пособия? Желали. Получили? Получили. Какого рожна вам ещё от меня нужно? Больше я вам ничем помочь не могу. Всё, решено, я возвращаюсь в Калиновку.

– А Анастасия Авдеевна? – забеспокоились невестки.

Им очень хотелось, чтобы она осталась. Свекровь здорово им помогала: во-первых, нянчила внуков, во-вторых, отдавала им все деньги из своего пособия, поддерживая молодые семьи.

– Как она сама скажет, – отрезал Густав, – не поедет – её дело. А я возвращаюсь домой.

– Куда ж я от тебя денусь, – жена с тоской посмотрела в окно на ухоженные улицы Западного Берлина, изобильные продуктовые и уютные промтоварные магазины, но перевела взгляд на мужа.

– Отец, ты обалдел от такой громадной пенсии отказываться! – завопил старший сын Пётр, – уедешь, все привилегии потеряешь!

Густав ждал этих слов. Хорошо, что их сказал старший сын, а не младший. Шмидт ухмыльнулся и швырнул в Петра стулом.

На следующий же день чета Шмидтов старших вылетела в Россию. Несколько пересадок и вот они уже дома.

– Калиновка, – зарыдал Густав Фридрихович, – родная ты моя. Неужели я к тебе вернулся. Уж и не чаял тебя увидеть.

Фрау Шмидт впервые в жизни видела плачущего мужа.

– Стареешь, Густя, – заметила она.

– Старею, Настя. Седьмой десяток – не шутка. В таком возрасте поздно жизнь менять.

– Чем будешь заниматься? С чего начнёшь?

– В кузню пойду, запах её вдохну. Отвык за два года.

Шмидт смахнул слёзы и, печатая шаг, отправился в кузницу.

Попутчик

Так уж сложилось, что Вениамин Курочкин путешествовал по заграницам один. Он был молод, холост и рьян, хотел, пока можно, посмотреть побольше, а друзья вечно динамили: то они могут, то они не могут «вырваться из заколдованного круга проблем». Вот Веничка всегда мог, он подсел на путешествия плотнее, чем когда-то на компьютерные игры и теперь не представлял себя домоседом. Следующее путешествие Курочкин наметил в Италию, он шутил, что в Венеции бывает чаще, чем на даче, тем более что, тема его диссертации касалась эпохи Возрождения. Веня недавно закончил МГУ и учился в аспирантуре на искусствоведческом факультете, его научным руководителем назначили профессора Нежного. Они представляли собой занимательный дуэт. Вениамин был щуплым, низкорослым, белесым и скользким, словно пресноводная рыба уклейка. Аскольд Андреевич Нежный, наоборот, был статен, дороден, басовит, и колоритен как прадедушкин патефон. Он носил козлиную бородку, очки в роговой оправе, жилет и бабочку. В жилете профессора покоились карманные часы, цепочка тянулась через весь его необъятный живот, напоминая аксельбант. Когда на кафедре затевалась очередная пьянка, Нежный выпивал пару рюмок и сразу же начинал собираться домой. Сослуживцы шутили, что дома Аскольд Андреевич висит в прихожей на вешалке под бдительным присмотром супруги. В одну из таких встреч, Нежный и атаковал Веню, умоляя взять его с собой в Италию.

– Вениамин, возьмите меня в Венецию, я вам пригожусь.

– В принципе, я не против, – замялся Веня, привыкший ездить в одиночку.

– Вам двадцать пять, мне шестьдесят пять, но разве это повод для отказа? Жить предлагаю в одном номере, это и удобней, и дешевле. Хочу вас успокоить, в нашем роду извращенцев не было.

– В нашем тоже, – открестился Курочкин.

– Вот и чу-у-у-удненько, – пропел Нежный, – только вам надо за мной на дачу в Малаховку заехать, давно я в аэропорты не захаживал, могу заплутать.

– Хорошо.

– Обсудим предстоящий маршрут?

– Я путешествую спонтанно, – признался Веня, – сажусь в местную электричку и выхожу на первой же понравившейся станции. Италия, такая страна, что куда не плюнь – всюду памятники культуры.

– Экий вы странный, – изумился Аскольд Андреевич, – вот никогда бы не подумал, что вы любитель экспромтов.

– Мне нравится, – пожал плечами Веня, – иду, куда глаза глядят, сижу в местных кабачках, смотрю на прохожих и пью их жизнь крупными глотками, пока неделя не закончится.

– И вы не готовитесь к поездке!? – обомлел Нежный.

– Почему не готовлюсь? Готовлюсь, – стал загибать пальцы Курочкин, – кладу деньги на телефон, беру с собой разговорник, покупаю бумажные носовые платки…

– А изучаете досконально свой маршрут? – сузил глаза Аскольд Андреевич.

– Не-е-е-ет, – проблеял Веня.

– А штудируете сотни путеводителей?

– Не-е-е-ет.

– А вентилируете Интернет на предмет наибольшего изучения страны пребывания за кратчайший промежуток времени?

– Веня даже отвечать не стал, лишь потупил глаза, да развёл руками.

– Теперь у нас всё будет по-другому, – предупредил Аскольд Андреевич, – что вы знаете о Венеции, мой юный друг?

– Ну, Венеция – город на воде, – робко начал Курочкин, – жемчужина Адриатики…

– Неофит, – расстроился Нежный, – слушайте и внимайте, мой юный друг.

– Аскольд Андреевич отвёл Веню в сторонку, прижал пузом к стенке и приступил к бесплатной лекции:

– Главная водная артерия Венеции – Большой канал делит город на две части, соединённые между собой тремя мостами: мостом Риальто, мостом Скальци и мостом Академии.

– Курочкин восторженно закрутил головой, а Нежный продолжил.

– Площадь Сан Марко включает в себя уникальные архитектурные сооружения – Собор Сан Марко, Дворец Дожей, Лоджетту и Башню Часов. Первое упоминание площади относится к девятому веку нашей эры. Со временем Собор и Дворец Дожей претерпели значительные изменения. Дворец Дожей потерял своё назначение защитной крепости…

– У Венички в кармане задёргался телефон, под укоризненным взглядом научного руководителя, Курочкин сбросил звонок.

– Взметнувшаяся в небо колокольня возвышается над площадью Сан Марко. Венецианцы называют её «el paron de casa» (хозяин дома). Рядом располагается…

– Телефон заверещал снова, Веня взглянул на дисплей – звонила мама. Курочкин твёрдой рукой вырубил его насовсем.

– Из галереи звонницы, где когда-то Галилей проводил свои опыты с телескопом, можно любоваться прекрасным видом на лагуну и окинуть взглядом всю Венецию вплоть до самых Альп, – хорошо поставленным, лекторским голосом Нежный освещал итальянскую историю.

Веня подумал, что Нежный будет замечательным спутником, эрудированным, энциклопедичным и непьющим, о таком можно только мечтать.

Действительность, однако, превзошла все его ожидания.

Приключения с попутчиком начались ещё на Родине. Курочкин в два часа ночи загрузился в такси и отправился в Малаховку. Подъезжая к дому Нежного сделал контрольный звонок, телефон ответил нескончаемой очередью длинных гудков. Наконец, в нём послышался заспанный голос Аскольда Андреевича.

– Алло-о-оу.

– Здравствуйте, Аскольд Андреевич, через десять минут будем у вас.

– Как через десять минут? – поразился Нежный, – я ещё в душе не был и чемодан не полностью собрал.

– Вы что, только что проснулись!? – заверещал Курочкин.

– Естественно.

– Чтобы к нашему приезду ждали на улице! – Веня в сердцах нажал отбой.

Научный руководитель выкатился с крыльца лишь через двадцать минут и вместо извинений стал наезжать на авиакомпанию Вим-Авиа за её ранние рейсы.

– Я душ не успел принять, – сообщил он Вене и водителю.

– В гостинице примите, – пообещал Курочкин.

– Я принимаю душ два раза в день, – был неутешен Нежный, – я очень опрятный и чистоплотный.

– Потерпите несколько часов, – наливаясь желчью, пробормотал Веня, – нам бы на регистрацию не опоздать.

– А что!? – вскинулся Аскольд Андреевич, – мы можем не успеть!?

– Можем, – кивнул Веня, – и я даже знаю, кто в этом виноват.

– Я тоже знаю, – согласился Нежный, – авиакомпания Вим-Авиа.

– Он достал из кармана фляжку и сделал порядочный глоток. В салоне запахло коньяком и холостяцкой вольницей.

– А-а-а-а! – вместе с Аскольдом Андреевичем выдохнул водила, – на курорт едете?

– Типа того, – скривился Курочкин, чувствуя, что его поездка летит в тартарары.

– На неделю, на две? – поинтересовался таксист.

– На неделю, – пробулькал Нежный в промежутке между глотками напитка свободы, – походим с коллегой по ресторациям, тряхнём стариной.

– Завидую, – проглотил слюну водитель, – целую неделю будете гулять в окружении трёх б: баб, бухла и безработицы.

– А то, – приосанился Нежный.

– В дьюти фри Аскольд Андреевич развернул бурную деятельность и прикупил три бутылки сухого вина и два пузыря коньяка. Веня подумал, что, вырвавшись из-под опеки жены, Нежный становится опасен и непредсказуем.

– Вино-то вам зачем? В Италии хорошего вина завались, – пробурчал аспирант.

– Я люблю, чтобы у меня с собой было, – расплылся в пьяной ухмылке научный руководитель.

– Осенний Римини встретил московских гостей солнцем, ветром и безоблачным небом. Пальмы напоминали тощих, растрёпанных манекенщиц, а полупустые отели отсылали к временам старины Фицджеральда. Хмурый Веня всё время косился на пьяного научного руководителя, а тот громогласно восторгался Италией, не забывая отхлёбывать коньяка и «сухонького». Нежный не умолкал ни на секунду.

– Вениамин, скажите, пожалуйста, ну, зачем вам нужна эпоха Возрождения?

– Картины буду толкать, – буркнул Курочкин.

– То есть вы не хотите быть искусствоведом, а желаете стать торгашом.

– Естественно.

– Раньше интеллигенция была прослойкой, а теперь она превратилась в прокладку, – вздохнул Нежный.

– Профессор добил бутылку коньяка, и его бросило в саркастический пессимизм.

– Нынешние итальянцы – это навозные мухи, сидящие на торте пятнадцатого века.

– Сильно, – оценил Вениамин.

– Они же паразитируют на созданном в средние века, – разошёлся Аскольд Андреевич, – а современные итальянские извилины подобны их курчавым, набриолиненным волосам.

– Курочкин промолчал, понимая, что ситуация вышла из-под контроля. Первую ночь профессор спал на кровати в куртке наизнанку, ботинках и с фотоаппаратом на шее. Веня гулял по Римини, съездил в Парму и Анкону, а Нежный засел в номере, методично уничтожая запасы спиртного. Когда выпивка заканчивалась, он шёл в ближайший супермаркет и закупался дешёвыми пакетами вина, они стояли в номере на всех горизонтальных поверхностях, напоминая карточный Манхэттен. Время от времени Аскольд Андреевич изрекал что-нибудь в пустоту:

– Алкоголь не помогает найти ответ, он помогает забыть вопрос.

– В СССР боролись с неграмотностью, а сейчас борются с одарённостью.

– Нынешние юноши – это же андроиды. Вместо мозга у них калькулятор, а мать им заменяет материнская плата…

– Так продолжалось три дня. На четвёртый Веня не выдержал.

– Эй, опрятный и чистоплотный! – Веня толкнул своего научного руководителя в бок, – ты ботинки и куртку когда-нибудь снимешь, поросёнок!?

– Нежный в ответ что-то нечленораздельно промычал.

– Ну хоть фотоаппарат сними!

– Я глотнул воздуха свободы, – хрюкнул Нежный, – и…

– И…, – продолжил Веня, – трое суток хлещешь винище из пакетов и спишь в куртке наизнанку, не снимая ботинок и фотоаппарата.

– Но я свободный человек?

– Бэ-э-эзусловно.

– Ты думаешь, я смешон?

– Смешон и жалок. Кстати, ты не был в душе уже три дня. Туристы из нашей гостиницы рассказывают, что ты шляешься по злачным местам, пристаёшь к местным и ведёшь себя крайне агрессивно.

– У каждого своя правда, у каждого своя жизнь, – еле ворочая языком, напомнил Аскольд Андреевич, – и не тебе меня судить.

– А кому!? – вскипел Курочкин, – если бы ты один бегал по Римини в костюме Адама и вызвал на бой всю местную шпану – это твоё частное дело! Но я несу за тебя ответственность!

– А ты не неси.

– Давай сюда свой паспорт! – зарычал Веня, – и вали куда хочешь, пей с кем хочешь, дерись с кем хочешь, но помни, я тебя вызволять не буду! По рукам!?

– По ладоням.

– Курочкин съездил в Падую и Венецию, Болонью и Флоренцию. Итальянские города напоминали старых котов, уютно дремлющих на солнышке. В кафе пахло каппучино, круассанами и свежей прессой, хотелось плюнуть на всё и остаться здесь навсегда. Веню вполне устраивал сепаратный мир, но ночной портье предупредил, что если Курочкин не возьмёт шефство над «пропащим стариком», руководство гостиницы обратится в полицию. Аспирант, скрепя сердцем повёз научного руководителя в Равенну, тот хотел увидеть могилу Данте. Но до усыпальницы, как обычно, не дошло.

– О, траттория, – обрадовался Аскольд Андреевич, – я догоню.

– Ну, прямо как в фильме «Покровские ворота», – застонал Веничка.

– Что?

– Там Аркадий Велюров тормозил возле каждой забегаловки, чтобы догнаться, – пояснил Курочкин.

– А-а-а, – кивнул Аскольд Андреевич, – а знаешь ли ты, мой юный друг, от какого слова происходит «траттория»?

– Нет! – взвизгнул взвинченный Веничка.

– От слова «тратить». Вот тут я и оставлю часть денежных накоплений.

– Наверняка вам жена наказала детям и внукам что-нибудь купить, – укорил Курочкин.

– Вот именно, что наказала, – Нежный решительно двинул к траттории.

– Курочкин чертыхаясь, отправился следом. Профессор заказал графин местного вина, от еды царственно отказался. Когда графин опустел, Нежный запросил второй.

– Я пойду, – решительно вскочил Веня.

Его никто не удерживал. Курочкин побродил по Равенне, это был его любимый город, здесь так и хотелось встретить старость, не спеша тратя накопленные средства. В этих местах облака не скрывали солнце, а выгодно оттеняли, ветер не дул, а гладил, встречные же прохожие радовали глаз свежим и матовым цветом лица. Когда Веня вернулся в тратторию, Нежный спал в обнимку с третьим графином вина, а официанты ходили на цыпочках, боясь разбудить внушительного старикана. Аспирант толкнул профессора в бок, тот что-то промычал, Веничка толкнул сильнее. Мычание повторилось, в нём читалось скрытое раздражение. Профессор открыл глаза и попытался столкнуть графин на пол, Курочкин отнял у него посудину и расплатился по счёту.

– Аскольдик! – завопил истерзанный Веня, – очнись же! Мы в чужой, враждебной стране! Она только с виду такая расслабленная и приветливая! Попробуй не оплатить счёт или украсть грошовый сувенир, сразу узнаешь, почём фунт лиха! Нажирайся в своей Малаховке! Пожалуйста! Слова тебе дурного не скажу! Но мы не в Малаховке, мы в Равенне! Тебя уже ноги, забулдыгу, не держат, а ты ещё порываешься начудить!

– Нежный утвердительно кивнул головой, мол, как же это так, выпить, да не почудить. Веня в отместку залез в карман к научному руководителю, выудил сотню евро и беззастенчиво её присвоил. Как Курочкин тащил профессора из Равенны до гостиницы в Римини, чернилами описать невозможно, понадобится кровь, но стоило аспиранту отвлечься, как Нежный пропал. Ночью Веничка проснулся от ёрзания ключа по замочной скважине. Курочкин взглянул на часы, стрелки окопались на трёх часах ночи. Через пять минут битвы с замком в номер ввалился пьяный в дым Аскольд Андреевич. Под левым глазом у него зловеще отливал фингал, рубашка и брюки были залиты кровью, а правая щека покрылась сетью царапин, как будто профессора долго возили мордой по асфальту.

– Красавец, – оценил Курочкин, – этим всё и должно было закончиться.

– Я ему тоже врезал, – Нежный показал аспиранту большой палец правой руки, – будьте добры, Вениамин, посмотрите, пожалуйста, я его кажется, выбил.

– И смотреть не буду! – застонал Курочкин, – вас вздули как маменькиного сынка и, конечно, ни о каком сопротивлении не могло быть и речи!

– Не скажите. Я в него карманными часами кинулся.

– Аскольд Андреевич побродил по номеру, прикладывая носовой платок к ссадинам, и разразился прочувственной речью обличающей существующий миропорядок.

– Но ведь именно государство толкает людей к употреблению алкоголя, – глубоко копнул Нежный, – оно, по сути, виновато.

– Да уж, – согласился Веня, – весьма уместное замечание. Особо мудро выглядят такие провидческие слова, когда льются из разбитой рожи.

– Погоди, – Аскольд Андреевич присосался к винному пакету, – любое государство, если действительно хочет, может в течение месяца решить проблему алкоголизма.

– Каким образом? – зевнул Курочкин.

– Не устраивать смехотворных сухих законов и не повышать цену на алкоголь, а бросить всю пропаганду против зелёного змея. Представляешь, что будет, если пиарщики всех стран бросят свои силы на борьбу со спиртным?

– Не представляю.

– Напрасно! – глаза Нежного вспыхнули как костры гуннов вокруг осаждённого Рима, – власть имущим выгодно, чтобы его вассалы беспробудно бухали!

– А ты не пей, – возразил Веня, – воткни осиновый кол власть имущим куда надо. Я же не пью.

– Сорвёшься, – пообещал Аскольд Андреевич, – рано или поздно запьёшь. И будешь такой же пьяный, грязный и избитый обвинять человечество в своих бедах.

– Не сорвусь.

– Сорвё-ё-ё-ёшься, – каркнул Нежный, – куда ты денешься. Посмотри любой канал нашего телевидения – там бутылка мелькает каждые пять минут.

– А ты не смотри наше телевидение, – посоветовал Веня.

– А по чужому то же самое, – обличил мировую общественность Аскольд Андреевич, – мир состоит из пастухов, овчарок и баранов. Поэтому PR овчарки, науськанные пастухами, навязывают стиль поведения своим баранам. А как их зовут: Ваня, Джон, Франсуа или Паоло, без разницы.

– Ты здесь много пьяных итальянцев видел?

– Ни одного, – вздохнул Нежный, – зато немцы и англичане не хуже наших трескают.

– Курочкин демонстративно отвернулся к стене, давая понять, что разговор окончен. Но алкогольный адреналин бурлил по сосудам Нежного и требовал мишеней, жертв и разоблачений.

– Веня, вы жалкий представитель офисного планктона с его мелочностью, расчётливостью, отсутствием размаха, страстей и кругом интересов, сводящихся к покупке статусного автомобиля.

– А вы, Аскольд Андреевич, – повернулся к профессору Веня, – пример так называемой советской интеллигенции. Вы пьёте до усрачки, но считаете себя солью земли, изрекаете высокие истины, но при этом едва ворочаете языком, хотя единственное на что вы способны – это вымирать как динозавры.

– Лучше быть пьяным Коперником, чем трезвым кабатчиком, – заметил Нежный.

– Лучше быть трезвой аскаридой, чем пьяной, – не согласился Курочкин, – а мы с вами аскариды, Аскольд Андреевич, а не Коперники.

– Я не аскарида! – зашумел Нежный, – я гениальный, уникальный, замечательный…

– Алкаш, – договорил Веня.

– Вениамин, – дёрнул бровью Аскольд Андреевич, – я бы вызвал вас на интеллектуальную дуэль, но, боюсь, что вы безоружны.

– Где уж нам.

– Вот скажите, Вениамин, разве посредственный человек вроде вас может создавать такие метафоры как я?

– Какие ещё метафоры?

– Бутылка опустела и отлетела в сторону как использованная гильза. Вино неслось по жилам как разлившаяся река, неся с собой смуту, бедствия и разрушения. По-моему, недурственно.

– Опять алкоголическая тема! – окрысился Курочкин.

– И тем не менее.

– Утром Веня хотел улизнуть, но под тяжёлым взглядом портье, нацепил на профессора тёмные очки и повёз его в Сан-Марино. Ещё в автобусе Нежный скорешился с подозрительным щекастым типом, бритым почти наголо. Тот достал из сумки литр водки, и дорога для собутыльников пролетела мгновенно. Курочкин отсел от пьянчуг подальше, и весь путь матерился про себя, не слышно, но забористо. А Сан-Марино дела не было до Венечкиных страданий. Оно представляло собой государство, победившее другие страны в царя горы, а его обитатели были похожи на первоклашек, взобравшихся на липу, взирающих на остальной мир свысока и спускающихся вниз по крайней нужде – поесть манной каши и отлить. Из автобуса Нежный и Квасцов, так звали его нового другана, вывалились с песней: «Мой адрес не дом и не улица, мой адрес – Советский союз»…