Текст книги "Будни нарколога"

Раздался телефонный звонок. Звонила теща, жаловалась на пробки и надавала кучу поручений. Она превратилась в ухоженную, обидчивую старушку, сетующую на то, что девушки совершенно разучились носить юбки. Тесть стал суетлив и беспомощен, уменьшившись в размерах и самомнении. Наташка еще больше раскабанела и утратила свою балетную поступь, теперь она ходила так, словно забивала сваи в промерзший грунт. Ее любимым занятием стало пришлепать в медицинский холдинг, а Лабацилкин создал огромную корпорацию на основе медицинского центра, и стравливать всех сотрудников, организуя враждебные коалиции. Она плела хитроумные козни и бессмысленные интриги, а потом прибегала к мужу вся в слезах и требовала уволить своих недругов. Эдуард Семенович вздохнул и почесал оголенный затылок. Ну ладно он, продавший свою бессмертную душу за медицинский центр, оказался несчастлив. А Хренков? Что могло произойти с неисправимым бабником и лодырем Вованом, что он теперь насекомит на трех работах за сущие копейки и больше всего на свете боится увольнения? Может, это началось в тот момент, когда одна из его «коз» все-таки накинула лассо на жеребца Вову? Или когда у них появился первый ребенок? А Бублик? Что же случилось с отъявленным романтиком Ваней? Бублик был женат пять раз, и все по любви. Соря детьми, квартирами и алиментами, он совершил круг почета и вернулся к своей первой супруге, хорошо хоть назад приняла. Как-то бывшие друганы случайно пересеклись в Измайловском парке. Лучше бы они не встречались. Шнапс они теперь не употребляли, поэтому разговор не сложился с самого начала. Лабацилкин понес какую-то чепуху про своих ленивых и вороватых работников, зачем-то процитировал Савву Морозова, мол, «в России стать богатым легко, а жить трудно». Бублик смотрел куда-то вбок и явно мечтал поскорей слинять. Он скупо поведал, что работает в той же больнице, где они проходили ординатуру, в должности рядового врача. Карьера и деньги его не интересуют, работает он на четверть ставки и большую часть времени проводит дома. Они практически прощались, когда разговор случайно коснулся экономического положения страны. Глаза Ивашки вспыхнули белым, магниевым огнем, он взял Эдичку за рукав и больше уже не отпускал. Лабацилкин узнал все: и как падают индексы на мировых биржах, и как рушится отечественный автопром, и про дефолт Ирландии, и про долговые проблемы Греции. Оказалось, что Бублик все это время не прохлаждался на работе, а, сидя дома, сутками зависал в Интернете, анализируя экономическую ситуацию во всем мире. Мало того, он дневал и ночевал в блоге президента, и тот во всем следовал Ваниным советам, исключение составляла лишь его частная жизнь.

«Господи, в кого же мы превратились?! Мы же обмылки, лузга, шаржи, жалкие карикатуры на самих себя в молодости», – тоскливо думал Лабацилкин, пытаясь стряхнуть Ванину руку. Не тут-то было. Бублик держал крепко и намеревался перейти к проблемам возобновляемой энергии. Вокруг них уже собирались такие же «экономисты» в стоптанных ботинках и с плохо санированными зубами. Бублик ухватил кого-то из них за заскорузлый галстук и принялся приводить в пример модернизацию Китая. Лабацилкин огляделся, бочком, бочком выбрался из созвездия «пикейных жилетов» и ломанул в чащу. Кто бы мог подумать, что Бублик превратится в «обозревателя», интересующегося макроэкономикой.

Часы показывали половину второго. Когда-то в это время он уже собирался домой. Теперь Эдуард Семенович работал за полночь, стараясь не выпускать ситуацию в холдинге из-под контроля. На душе было тягостно и желчно, во рту стояла непреходящая горечь, и Лабацилкин от безысходности принялся писать неумелые стихи:

 
Где ты, юность моя? На какой электричке
Ты исчезла, покинув меня?
Я кажусь молодым сам себе по привычке,
Прежний отблеск былого огня.
 
 
Где беспечность моя? Где былая отвага?
Где тот кайф, что дарило вино?
Я когда-то мечтал умереть как бродяга.
Даже этого мне не дано.
 

Дальше не срасталось. Лабацилкин встал, размял шею, пнул кожаное кресло из австралийского баобаба. «Пойду уволю кого-нибудь к чертовой матери», – злобно решил он, выходя из своего кабинета, отделанного ценными породами дерева.

Квартирьеры

В армии служить – это вам не водку трескать. И не девчонок зажимать. И даже не экзамены сдавать. В армии служить – это в часы лишений и невзгод проявлять все лучшее, что накопилось за прожитые годы. Или худшее. Тут уж у кого что за душой.

Рассказываю. На улице бушевала середина мая 1985 года, и студенты пятого курса медицинского института, досрочно сдав экзамены, отправились квартирьерами на военные сборы. Остальные медики должны были подтянуться через неделю, и в задачу квартирьеров входило: расчистить территорию после зимнего запустения, разбить военный лагерь, поставить палатки и максимально подготовиться к приезду пятисот человек. Пятнадцать «солдат удачи» ехали в «уазике», закрепленном за военной кафедрой, и жалели оставшихся мучеников, которым еще предстояло сдавать экзамены.

– Не, а этим-то оленям еще корпеть и корпеть. А мы уже отстрелялись.

– С полтыка сдали. А эти додики, чувствую, пролетят как фанера над Парижем.

– Я слышал, Ник Ник лютует. Он их всех поимеет за прогулянные лекции. А мы проскочили.

– Что ни говори, а быть квартирьером – это вещь.

По разговорам чувствовалось, что в микроавтобусе собрались не самые прилежные ученики, а если уж быть совсем откровенным, в квартирьеры подались прогульщики и ленивцы со всех трех потоков. Экспедицию возглавил майор Бессонов, здоровенный дядька с буденновскими усами. Его помощником назначили Андрюху Гейне, единственного из квартирьеров отслужившего в армии и имевшего опыт окопной жизни. Кличка у Гейне была Композитор, она прилипла к нему на втором курсе после лекции по научному коммунизму. Преподавательница марксистско-ленинской философии любила знакомиться со студентами по всем правилам диалектического материализма и эмпириокритицизма. Студент должен был встать, назвать свою фамилию, а также озвучить особо полюбившееся произведение Маркса, Энгельса или Ленина. Все шло замечательно, пока звучали исконно русские фамилии типа Иванов, Петров, Сидоров. Каждый из них резво вскакивал, представлялся и с умным видом называл «Детскую болезнь левизны в коммунизме», «Апрельские тезисы» или «Капитал», прежде чем плюхнуться на свое место. Но вот очередь дошла до Андрюхи.

– Гейне, – бойко отрекомендовался студент с заковыристой фамилией, – любимое произведение – «Как нам реорганизовать Рабкрин».

– Как? – не поняла преподавательница.

– Что? – начал тупить Андрюха.

– Как ваша фамилия?

– Гейне.

– Как? Как?

– Гейне.

– Не поняла. По буквам, пожалуйста.

– Г, е, и краткое, н, е.

– Ах, Гейне. Ну, как же, как же, известный композитор.

«Уазик» несся по Москве, мигая подбитыми подфарниками и скрипя тормозами, как протезами. Квартирьер Серега Зеленов по кличке Зеленый высунулся по пояс из окна машины и вопил всем проходящим девушкам:

– Девчонки! Дождитесь нас! Мы едем Родину защищать!

Барышни загадочно улыбались и прятали глаза.

– Дождитесь, умоляю! – разорялся Зеленый, как будто они уезжали не на пять недель, а на пять лет.

Потом он довязался до Гейне, что с такой экипировкой ему нужно рулить на Северный полюс, а не в окрестности города-героя Калинина, нынче Твери. Хозяйственный Композитор единственный изо всех был в теплом армейском бушлате и в кирзовых сапогах. С собой он вез увязанные валенки с галошами, что вызывало особенный восторг у буйной братии. Остальные сидели в легких курточках и свитерках, кедах и кроссовках. Когда Гейне извлек из вещмешка шапку-ушанку, восторг перешел все мыслимые пределы.

– Композитор, ты бы еще шубу прихватил.

– Тебя уже, видно, кровь не греет, валенками и галошами спасаешься.

– Середина мая, а он утеплился, как эскимос на выезде. Закаляться надо.

Умудренный Гейне только посмеивался в рыжие усы и предупреждал:

– Посмотрим, как вы там запоете, закаленные мои.

Стасик Самсонов по кличке Стотс достал из чехла гитару, и распоясавшаяся молодежь грянула во всю глотку:

 
Эй вы, студенты и студентки,
Зачем вы учитесь, зачем?
Другой придет и снимет пенки,
А вы останетесь ни с чем.
 
 
Ведь этот мир, увы, не вечен,
Замрет улыбка на лице,
Потухший взгляд, больная печень
Всех ожидают нас в конце.
 
 
Пусть будет наша жизнь трудна
И, может, угодим на паперть,
Но лучше допивать до дна,
Чем проливать вино на скатерть.
 

– Прекратить утробное пение, – майор Бессонов выглянул из водительской кабины, – у шофера от вас голова болит.

– Чему там болеть? – загоготал Зеленый. – Сплошная кость.

– Зеленов, ну-ка быстро пересел к нам, – приказал майор, – разошелся как подросток. Пятый класс, вторая четверть.

– Чтоб ты всю жизнь на копилку копил, – шепотом ругнулся Зеленый и полез менять место дислокации.

Ближе к вечеру доехали до тверских лесов. Квартирьеры выскреблись из машины и на собственной шкуре ощутили, что такое май под Калинином. Холод в лесу стоял собачий, сверху летела какая-то крупа, кое-где еще виднелись островки снега, а под ногами хлюпала ледяная жижа. Кроссовки и кеды сразу промокли и стали забирать остатки тепла из студенческих душ.

– Что ж так холодно-то! – не попадая зуб на зуб, взвыл Зеленый. – Я совсем залубенел. Вроде рядом с Москвой, а такая холодрыга.

Гейне только посмеивался, руководя процессом натягивания палаток. Студент Лешка Гаврилов по кличке Гаврош, самый маленький и тщедушный, оступился, рухнул в лужу и промок до нитки.

– Чтоб вас всех, – заматерился Бессонов, – у тебя сменка есть?

– Какая сменка? – вытаращили на него глаза квартирьеры.

– Сменная одежда и обувь, – разгневался майор, – вы что, с Луны свалились? Что, никто в армии не служил? Детский сад, штаны на лямках. Есть сменка, спрашиваю?

– Нету-у-у, – проблеяла «золотая рота».

– У меня есть, – оповестил всех Гейне.

– Дай ему, – Бессонов кивнул на Гавроша.

– А если она мне самому понадобится, – возразил Композитор, – вы не можете отдать нам такой приказ, мы присягу еще не принимали.

– Он себе воспаление легких заработает, – растерялся Бессонов.

– Его проблемы, – развел руками Гейне.

– Я сам высохну, – клацая зубами, заверил всех Гаврош.

Майор принялся расстегивать свой бушлат.

– Не надо, товарищ майор, – Композитор пошел за сухой одеждой, – я только хотел, чтобы они убедились – шутки кончились. Да, други мои, привыкайте к армейским тяготам и лишениям.

Гейне принес осмеянные валенки с галошами, потрепанную шинель, шапку-ушанку, и Гаврош на время стал самым счастливым человеком в лесу.

– А чего ты сразу ему сменку не дал? – выступил Стотс.

– Сразу не интересно. Ведь то, что сейчас произошло, – это не что иное, как этап воспитательного процесса.

– Служилый? В каком звании был демобилизован из вооруженных сил? – Бессонов с уважением посмотрел на Гейне.

– В звании сержанта.

– Сразу видно. Товарищ сержант.

– Я.

– Вечером зайдете ко мне в палатку для решения тактических задач.

– Есть.

Майор покопался в снаряжении и отыскал красное знамя полка.

– Товарищи студенты, вот вам святыня. Храните его пуще глаза, если полк теряет знамя, его расформировывают.

Квартирьеры грелись возле костра и вспоминали о былом.

– Блин, я только вчера по Сретенке с Веркой гулял, – раскис Зеленый, – только вчера в кафе сидел.

– Лучше б я сейчас экзамены сдавал, – помечтал Гоша Гусельников, рыхлый, неприятный парень по кличке Гнус.

– И не говори, – поддержали остальные, – мы тут к утру совсем задубеем.

– А Гейне с Бессоновым сейчас пьянствуют, – наябедничал Гнус, – у майора с собой два ящика водки. Сам видел.

Композитор вышел из командирской палатки, покачиваясь и неся в руках два ватника: свой и майора.

– От нашего стола вашему столу. Грейтесь по очереди или в палатке ими накройтесь.

– Чего там майор? – поинтересовался Стотс.

– Обалденный мужик. Только бухает много, – вздохнул Гейне и пошлепал назад в палатку.

На следующее утро всем кагалом поехали в воинскую часть за обмундированием. Местный полковник сразу стал брать на характер и орать, что форму и сапоги положено давать студентам через неделю. А то, что они не взяли теплых вещей и нормальной обуви, говорит о москвичах лучше всяких слов.

– Значит, не дашь? – У Бессонова задергалась левая щека.

– Не дам, – уперся полкан, – не положено. И по какому праву вы, товарищ майор, тыкаете старшему по званию.

– Значит, не дашь? Ветерану боевых действий под Джелалабадом, дважды контуженному боевому офицеру не выдашь несколько комплектов обмундирования, и я поморожу пацанов ни за что ни про что.

Майор уже не говорил, а булькал. Казалось, что сейчас у него хлынет горлом кровища и заляпает полковнику фуражку и мундир.

Полкан драпанул в каптерку и начал вставлять пистон прапорщику, чтобы тот скорее выдал армейскую форму и сапоги «залетным студентам». Через каждое слово его трескотни слышалось: «припадошный», «контуженный» и «эти афганцы уже достали». Бессонов еще разок дернул щекой и пошел курить. Из каптерки сразу вылетел полковник и покрутил пальцем у виска.

– А майор-то ваш того, фить-фить. На всю голову больной.

– Это он не от контузии, – поделился секретом Зеленый, – это он от безнаказанности. У него тесть в Генштабе. Наш майор, даром, что только майор, всю военную кафедру в институте строит: и полковников, и генералов. Слова ему поперек не скажи.

– Тесть в Генштабе? – замер полковник.

– Ну, – шмыгнул носом Зеленый, – нам бы форму получше, а то приедет комиссия из Москвы, а мы в обносках.

Полковник с криком: «Отставить! Новую форму выдавай!» – опять усвистал в подсобку.

– Лихо ты его развел, – Стотс хлопнул Зеленого ладонь в ладонь, – потребуй, чтобы он нам офицерские сапоги выдал.

– Хватит с вас и солдатских, – Гейне пресек самодеятельность однополчан, – скромнее нужно, товарищи студенты, скромнее.

– Скромность украшает только женщин, – заметил Зеленый, – вольноопределяющимся она ни к чему.

– Пора давать клятву, – решил Гейне.

– Какую клятву? – прыснул Стотс. – Строителя коммунизма?

– Клятву: «Один за всех и все за одного». Иначе туго нам придется.

Гейне положил руку на стол, Зеленый положил на нее свою, стопка ладоней выросла быстро как новостройка.

– А теперь говорим все вместе: «Один за всех и все за одного».

Квартирьеры начали нестройно повторять слова клятвы.

– Гнус, засними этот исторический момент, – Гаврош протянул Гусельникову фотоаппарат.

– Я не хочу быть Гнусом, – заерепенился Гусельников.

– А как ты хочешь, чтобы тебя звали? – поинтересовался Композитор.

– Генерал.

– Генерал от инфантерии, – зашелся смехом Зеленый, – тогда уж лучше Фельдмаршал.

– Я хочу, чтобы меня звали Генералом, – уперся Гусельников.

– Посмотри на себя, – заливался Зеленый, – ну, какой из тебя Генерал. В лучшем случае Вахмистр или Мальчиш-Плохиш. На крайняк – Гусь лапчатый.

– Вы клятву давали, – напомнил всем Гусельников, – а за базар нужно отвечать. С этой минуты все зовут меня Генералом, а кто обзовет Гнусом – получит в рог.

Вечером квартирьеры пекли картошку и грели руки-ноги над костром, пытаясь согреться. К ним подсел запыхавшийся Стотс и что-то кинул в огонь.

– Интересно, не отсырели? – озабочено пробормотал он.

– Что? – не въехали студенты.

– Патроны.

– Ты что, туда патроны кинул? – открыл рот Гейне.

– Угу. На стрельбище нашел.

В костре зашипело и ФШИУ! – пуля ушла в белый свет как в копеечку. ФШИУ! ФШИУ! ФШИУ! – патроны разлетались в разные стороны, как выпускники после последнего звонка. Чумазые пехотинцы дрыстнули кто куда и залегли в лужах и грязи, вжимаясь в землю и прячась за кочками и деревьями. ФШИУ! ФШИУ! – победно свистело над лесом. Потом все стихло, и только развороченный костер напоминал о начале боевых действий.

– Все живы? – Гейне высунулся из-за пня.

Он дальше всех ускакал от огнестрельного очага. Слава богу, никто не пострадал.

– Хорошая у тебя реакция, товарищ сержант, – похвалил Стотс, – дети будут.

– Стотс, ты олень?! – заверещал Гусельников. – Ты нас чуть не угробил!

– Чуть-чуть не считается, – Стотс деловито поковырялся в ухе, – но как вы ломанули.

Из командирской палатки высунулся опухший Бессонов и прохрипел:

– Кто стрелял?

– Никто, товарищ майор, – вытянулся Гейне, – вам показалось.

– Я что, автоматную очередь никогда не слышал? – побагровел Бессонов. – Кто стрелял?

– Никто, товарищ майор, – развел руками Гейне, – нам оружия еще не выдавали. Только топоры и лопаты.

Бессонов хмуро оглядел свое расхристанное войско, покумекал и напомнил:

– Раз в год и лопата стреляет. Сержант Гейне, проследуйте в палатку для решения тактических задач.

– Андрюх, пузырь нам зацепи, – шепнул Зеленый Композитору.

– Ага, пузырь вам, – Гейне отвесил подзатыльник Стотсу, – вы трезвые-то в костер патроны кидаете. А если вам водяры накатить, не иначе ядерный взрыв устроите.

С обмундированием вопрос был решен, на повестке дня встал вопрос с провизией. Каждый день питаться перловкой, прозванной в армии «шрапнелью», – невелика радость. Квартирьеры подгребли с просьбой к майору послать весточку домой.

– У вас есть два телефонных звонка, – предупредил Бессонов, – выбирайте гонцов.

Первым гонцом безоговорочно назначили Гошу Гусельникова. Его папан был шишкой в Министерстве иностранных дел и считался самым крупным донором. За место второго гонца разгорелись дебаты между Зеленым и Стотсом. Каждый из них уверял, что его подруга влюблена в него как кошка и поэтому навезет продуктов на целую роту. Они спорили битый час, но так и не договорились. Пришлось тянуть спички. Выиграл Зеленый, он показал Стотсу средний палец и пообещал голодным медикам накормить их до отвала. Бессонов сел за руль, два гонца запрыгнули в «уазик», остальные застыли в ожидании обильного фуража. На следующий день среди палаток показалась черная «Волга».

– Сереня, я приехала! – из машины выскочила радостная блондинка с букетом цветов, коробкой шоколадных конфет и бутылкой шампанского.

– Здорово, мать, – поцеловал ее Зеленый. – Пожрать привезла?

– Нет, – блондинка захлопал ресницами.

– Как нет?! – взвился Серега. – Я же тебе ясно сказал: нам тут хавать нечего. На одной «шрапнели» сидим.

– Я ничего не поняла из твоей тарабарщины, – стала оправдываться блондинка, – что такое «хавать»? Что такое «шрапнель»?

– Видите ли, милочка, ваш молодой человек употребляет слишком много сленга, – издевательски пробурчал Стотс, – немудрено, что его никто не понимает.

Теперь уже он продемонстрировал средний палец Зеленому и мечтательно начал:

– А вот моя коза…

– Это все, что ты привезла? – перебил его Серега.

– Нет, – улыбнулась блондинка, – в машине еще два букета.

– Это венки, – погрустнел Зеленый, – а шампанское с конфетами зачем? Я же просил тушенку и спирт.

– Я думала, у вас присяга.

– Какая присяга! – взвыл Зеленый. – Присяга только через три недели. Дура ты, Верка.

Блондинка хлюпнула носом и обиженно зарыдала.

– Чего пристал к девушке, – усовестил Зеленого Гаврош, – сам виноват, нужно понятней изъясняться.

Парочка быстро помирилась, блондинка, усевшись Сереге на колени, о чем-то весело щебетала, а внимание квартирьеров переключилось на черную «Волгу». Гусельников, посовещавшись с водилой, вытащил из машины авоську с консервами «завтрак туриста».

– Что это? – уставились на авоську голодающие. – «Завтрак туриста»? Опять перловка под вонючим соусом?

– Этот крендель, – Гусельников кивнул на шофера, – отцовские деньги потерял и на свои накупил нам всякой отравы. Да еще и дорогу обратно забыл. Жертва аборта. Ты что, к Серегиной девушке приставал, что путь не запомнил?

Водитель хмуро отвернулся.

– Ладно, покажу тебе дорогу, а потом за ней вернешься, – Гусельников по-генеральски забрался в машину. «Волга» тронулась, квартирьеры разочарованно принялись открывать консервы, а Композитор усмехнулся в усы и крадучись последовал за тачкой.

– Где Гейне? – из командирской палатки выглянул майор. – Когда появится, пусть зайдет для решения тактических задач.

Наутро опять ставили палатки и рубили дрова. Гусельников крутился у всех под ногами и только мешал.

– Гнус, не шлангуй, – разозлился Зеленый, – всем тяжело.

– А в нюх, – рассвирепел Гусельников, – вы должны звать меня Генерал. Мы же договаривались.

– Студент Гусельников идет кашеварить, – распорядился Гейне.

– С какого? – не понял Зеленый. – Он вчера кашеварил. Ты что, сержант, любимчика себе завел? В Министерство иностранных дел метишь?

– Мечу, – буркнул Гейне, – приказы командира не обсуждаются.

Довольный Гусельников не спеша поплелся к палаткам, а квартирьеры принялись копать канавы для осушения лагеря и угрюмо коситься на сержанта.

– Перекур, – скомандовал Гейне, – угощайтесь, брат приехал.

Он выложил перед изумленными квартирьерами банки с красной икрой, лососем, печенью трески и три палки сервелата.

– Откуда? – округлил глаза Стотс.

– От верблюда.

– Не, серьезно.

– Вы вчера уши развесили, а я проследил за Гнусом. Они отъехали сто метров, вытащили из багажника мешок и зарыли. А я отрыл.

– Вот под, – возмутился Борька Розенштейн по кличке Розенбаум, – а нас самыми дешевыми консервами угостил. Отметелить его надо.

– Точно, – согласились остальные, – отоварить гада, чтобы на всю жизнь запомнил.

– Не стоит, – рассудительно заметил Гейне, – потом неприятностей не оберешься. Схомячим его деликатесы, а ему не дадим.

– С майором бы нужно поделиться, – предложил Стотс, наворачивая колбасу, – только как?

– Я его по-пьяни накормлю, – улыбнулся в усы Композитор, – он утром все равно ничего не помнит.

Среди ночи Гейне всех растолкал и показал на пустующую шконку Гусельникова.

– Гнус за нычкой пошел. Я чувствую, это надо видеть.

– Ха-ха-ха, – зашелся Зеленый, – представляете, какая у него будет рожа?

– Только не ржать, – предупредил сержант, – мы издали посмотрим, а потом вернемся.

Квартирьеры гуськом направились в лес, потом поползли по-пластунски. Гаврош на полдороге чертыхнулся и вернулся назад за рюкзаком. Он нагнал ребят уже перед поляной. Взвод удобно расположился полукругом, чтобы лучше наблюдать картину предстоящих раскопок.

– Смотрите, какая красота, – восторженно прошептал Гаврош, глядя на освещенную серебром поляну.

И действительно, луна сияла на небосводе, как огромная раковина, звезды искрились, подобно светящимся рачкам, а комья летящего торфа в лунном свете напоминали океанские брызги.

– Ух, как я пожру-у-у-у, – мечтательно провыл Гнус, вгрызаясь в торф саперной лопаткой и разбрасывая его веером.

Квартирьеры в сладком предчувствии принялись толкать друг друга локтями.

– Не может быть! – взвизгнул Гнус, стоя по пояс в грунте и шуруя лопатой. – Я же здесь закапывал, точно помню.

Квартирьеры захрюкали и забились в беззвучных судорогах. Гейне показал увесистый кулак, и все уткнули носы в землю.

– Все правильно, здесь, – беседовал сам с собой Гусельников, углубившись уже по грудь, – три шага от березы и пять шагов от ели. Ничего не понимаю, ничего не понимаю.

Зеленый всхлипнул и принялся щипать молодую травку, чтобы унять раскаты хохота.

– Я же отлично помню, что здесь закапывал! – на грани нервного срыва тарахтел Гнус, и торф летел вверх подобно пеплу из вулкана. – А может, это кроты растащили?!

Кто-то из квартирьеров всхрапнул и принялся ладонями зажимать рот. Всю команду била крупная дрожь, грозящая с минуты на минуту вылиться в лавину смеха. Гейне даже не улыбнулся.

Гнус пока ничего не слышал, он вгрызался в грунт подобно отбойному молотку в надежде отрыть свои припасы.

– Пять банок икры, – надрывался Гусельников, уйдя с головой под землю, – десять банок печени трески, три палки сервелата.

Квартирьеры изнемогали, еще одна реплика Гусельникова – и их прорвет.

– Десять банок тушенки, десять сгущенки, восемь банок лосося, – перечислял свои деликатесы Гнус сварливым голоском, – семь банок шпрот, рижских.

Рижские шпроты послужили последней каплей. Квартирьеры грохнули на весь лес. Не смеялся только Гейне.

– Суки, – задребезжал из своей норы Гнус, – ворюги. Вы мне за это ответите.

Студенты обступили индивидуальный окоп бойца Гусельникова и стали отпускать комментарии.

– Ты бы так днем вкалывал, шланг гофрированный. Только и знаешь, что отлынивать.

– Гнус, если бы не мы, ты бы до Америки докопал.

– А Бессонов говорит, что ты нерадивый. Ничего подобного, нужно только мотивацию найти.

– Какой же ты Генерал, – плюнул в яму Композитор, – ты крыса и гнида редкостная. Недаром тебя Гнусом прозвали.

– Ты-ы-ы-ы, – раздался плачущий голос из окопа, – ты, Гейне, мои продукты украл. Я зна-а-а-аю.

– А хотя бы и так. Ты с нами западло поступаешь – и мы аналогично.

– А я вот на тебя заявление в милицию напишу, и тебя посадят, – голос Гнуса стал набирать мстительную твердость, – сначала из комсомола и института исключат, а потом посадят. Пять лет дадут, как пить дать. Статья сто четырнадцатая, кража.

Ночь сразу перестала быть томной. Ребята невольно отступили от края ямы с замурованным Гусельниковым. На месте остался один Гейне.

– Ты мне угрожаешь? – Андрюха ногой сбросил торф на голову Гусельникова.

– Угрожаю, – подтвердил свои намеренья Гнус, – я все связи отца подниму, ни перед чем не остановлюсь, но в тюрягу тебя закатаю.

– Я в тюрьму не хочу, – задумчиво протянул Гейне и опять сыпанул торф в яму.

– А придется. Придется срок помотать, – задребезжал Гусельников.

– Ты думаешь, ты в окопе? – проронил Гейне. – Не-е-ет, ты в могиле.

– Я тебя в каземате сгною, я тебя…

Гейне сапогом захватил огромное количество торфа и сбросил на Гнуса. Тот закашлялся, видимо, взвесь попала ему в рот. Квартирьеры беспомощно переглянулись, быть соучастником убийства никому не улыбалось.

– Андрюх, хорош, – Стотс наступил на сапог Композитору, – это уже не шутки.

– И вас всех заложу, – откашлялся и загнусил из шурфа Гусельников, – и как Стотс в костер патроны кидал, и как Зеленый анекдоты про Брежнева рассказывал, и как Бессонов квасил. У меня на всех на вас компромат имеется. Попомните меня…

– Вот ублюдок, – Гейне высвободил ногу и сбросил на Гнуса новую порцию почвы, – нужно его живьем закопать.

– Офонарел? – несколько квартирьеров попытались оттеснить Композитора от ямы.

– Я в тюрьму не сяду, – отбивался Гейне, не забывая сбрасывать землю с бруствера на Гусельникова, – он и на вас накапает.

– Не накапает, – Зеленый попытался взять ситуацию под контроль. – Гнус, если мы тебя вытащим, ты нас сдашь? Или не сдашь?

– Сдам, – торжественно пообещал Гусельников, – всех заложу. Вытаскивайте быстрей. У вас кишка тонка меня засыпать.

– Неужели? Говоришь, кишка тонка? – у Гейне внезапно сел голос. – А земелькой не угостишься?

Он стал сбрасывать двумя ногами почву в шурф, и через тридцать секунд Гнус взмолился.

– Андрюша, ты что? Я же пошутил. Ни на кого я не накапаю. Честное слово. Вытащите меня. Пожалуйста, – впервые настоящий ужас обуял окопника.

Гейне заглянул вниз. Гусельников судорожно барахтался в торфяной пыли, снаружи осталась одна голова с раззявленным ртом.

– Посмотри на небо, Гнус. Видишь ты его в последний раз, – Гейне сыпанул еще одну порцию грунта, и Гусельникова засыпало с головой.

Все невольно взглянули на ночное небо. Теперь луна напоминала жопу в потемках, звезды – шипы колючей проволоки, а окружающий ландшафт стал разительно похож на окрестности Колымы.

– Хватит базарить, – Гаврош подошел к яме, – я знаю, что делать. Нужно его вытащить.

– Он нас заложит, – покачал головой Гейне, – ему нельзя верить. Если мы его вытащим, нам не сдобровать.

– Тебе несдобровать и Зеленому, – уточнил чей-то голос, – остальные ни при чем. Мы не хотим, чтобы нас смыло в унитаз вместе с вами. Мы на мокруху не подписывались.

– Один за всех и все за одного, – напомнил Гейне.

– У меня с собой полковое знамя и фотоаппарат со вспышкой, – показал на свой рюкзак Гаврош, – он помочится на знамя, а мы сделаем снимок. Это будет страховка. Вытаскивайте его скорей, пока он не задохнулся.

Квартирьеры облегченно перевели дух и принялись откапывать Гнуса. Гусельников был обвалян в торфяной муке, как шницель. Панировка сыпалась с него струями, и он напоминал разрушенный замок из песка.

– Родненькие. Спасибо, родненькие, – надсадно кашлял и рыдал заживо погребенный.

Перед ним расстелили знамя, а Зеленый схватился за фотоаппарат.

– Мочись на знамя, Иуда, – Розенбаум отвесил Гусельникову пендаль.

– Не могу, – затрясся Гнус, – не получается.

– Не трынди, – авторитетно заметил Гаврош, – здоровые почки выдают свежую порцию мочи через каждые пятнадцать минут. А у тебя почки, как у кабана.

– Не могу.

– Ты издеваешься над нами? – Стотс засучил рукава. – В яму его.

– Сейчас, сейчас, – Гнус начал делать свое преступное деяние.

– Улыбочку, – Зеленый с разных ракурсов стал фотографировать писающего мальчика Гусельникова, – сейчас вылетит птичка. И не одна.

– Закончил? – деликатно поинтересовался Гейне. – А теперь бери стяг в руки, тебе его стирать.

– Варвар ты, Гнус, – расхохотался Зеленый, – я только политические анекдоты рассказывал, а ты на самое святое покусился. Вредитель.

Квартирьеры высоко оценили находчивость Гавроша.

– Надо же, дальновидный какой. И фотик взял, и знамя прихватил.

– Молодчага, Гаврош. Как это ты сообразил, чтобы он на знамя отлил?

– Я с Гнусярой в одной группе учусь, – пояснил Гаврош, – изучил его подлую натуру. Но здесь он сам себя превзошел.

– Армия, – ухмыльнулся в усы Гейне, – тут все как на ладони. Это на гражданке можно кем угодно прикидываться, а в полевых условиях дерьмо сразу вылезет.

Когда квартирьеры сели перекурить, уже совсем светало.

– Вы спросите меня, к эротике или порнографии относятся будущие снимки? – Зеленый покрутил фотоаппарат на шнурке и передразнил Гейне. – Нет, други мои. Нет, нет и еще раз нет. Это всего лишь этап воспитательного процесса. Но если честно, то только сейчас я до конца уяснил разницу между эротикой и порнографией. И знаете, в чем разница?

– Ну и в чем?

– В количестве отсиженных лет.

– И ты что, в натуре, его живьем бы закопал? – высказал вслух затаенную мысль Розенбаум, обращаясь к сержанту.

– Да его не жалко, – усмехнулся Гейне, – кого-нибудь из вас не хотелось в братскую могилу толкать.

– Не гони, – не поверил Гаврош.

– Вы клятву: «Один за всех и все за одного» давали? – Композитор обвел всех леденящим взглядом.

– Дава-а-али, – проблеяли квартирьеры.

– Тогда учитесь за базар отвечать, – Гейне кинул бычок под ноги, отутюжил его сапогом и пошел проверять, как Гнус стирает полковое знамя.