Текст книги "Будни нарколога"

А Антонина Ивановна все время хотела есть. Все время. Идя на работу и с работы, разговаривая с клиентами и принимая душ, засыпая и просыпаясь, и даже во сне она ощущала волчий голод. У нее резко обострилось обоняние, теперь она легко различала по запаху соль и сахар и никогда бы не спутала, чем Трещинская, живущая этажом ниже, солит запеканку, морской солью или поваренной. К мукам голода примешивались муки ревности, ее Васек неотвратимо уплывал в ухватистые руки коварной соседки. Ночевал он пока дома, но уже потихоньку собирал вещи, находясь на низком старте.

А вот Дина Георгиевна всерьез задумалась о замужестве, она давно соскучилась по надежному мужскому плечу. Ее собственный муж почил в бозе десять лет назад, сколачивая семейный капитал. Его любимым выражением было: «Вот забью последний гвоздь, тогда и отдохну». Забивание последнего гвоздя растянулось на несколько лет и обернулось скоропостижной смертью. Господин Трещинский молодецки забил последний гвоздь в собственный гроб и теперь отдыхал с утра до вечера, а по ночам его призрак разгуливал по тихим улицам и предупреждал припозднившихся трудоголиков, что ничего не надо откладывать на потом. Дина Георгиевна отскорбела положенные сорок дней и снова налегла на деликатесы, благо денег покойный супруг оставил предостаточно.

Василий Петрович идеально подходил на роль следующего мужа: простоват, но надежен, не молод, но и не стар, путает Чайковского с Чуковским, зато рукаст и покладист. К тому же у Тимошеньки и Васеньки сложились прекрасные отношения, они друг в друге души не чаяли. Только две молодые оторвы Лилька с Милкой служили преградой для семейного счастья Дины Георгиевны и Василия Петровича. Госпожа Трещинская исключительно в целях предпочтения семейных ценностей чему-либо другому указала девушкам на входную дверь. Лилька встретила новость смехом и принялась обзванивать своих бойфрендов на предмет поиска новой комнаты. Милку же накрыл нешуточный депрессняк: где еще найдешь такую огромную комнату за такие крошечные деньги да еще и роскошный стол на полную халяву. Ушлая Лилька посоветовала подруге немного построить глазки старому придурку Пильщикову, а когда он полезет за девичьей лаской, заложить его хозяйке, та отправит наглого соседа восвояси, а они заживут, как и раньше, в любви и согласии.

Неопытная Милка уставилась на Пильщикова так, что это заметили сразу все, начиная от Василия Петровича и заканчивая Диной Георгиевной, включая кастрированного Тимоху. «Ничего себе, – обалдела Трещинская, – ну и молодежь пошла, на ходу подметки режет». «Была не была, – приосанился Василий Петрович, – с двумя крутить буду. Здоровья еще хватит». О чем подумал Тимоша, неизвестно, но он вальяжно устроился в кресле и принялся усиленно вылизываться. Трещинская под благовидным предлогом отправилась на кухню, а потом на цыпочках вернулась и стала осторожно наблюдать за разворачивающейся изменой. Пильщиков, уставившись на Милку, как ему казалось, плотоядным взглядом, одним прыжком преодолел разделявшее их расстояние и впился в ее мощный загривок хищным поцелуем, подсмотренным в одном сериале. Тимофей неодобрительно покосился на зарождающийся на его глазах роман, но не стал отвлекаться от гигиенических процедур.

Раздался звон разбившегося женского сердца. В дверях стояла пунцовая Дина Георгиевна.

– Вон! Оба! Подлые предатели!

Василий Петрович и Мила отпрянули друг от друга, как однополярные магниты. Квартирантка, зарыдав, метнулась в свою комнату, а Пильщиков не стесняясь шваркнул кота с кресла на пол, да еще и ногой наподдал.

– Да горите вы все синим пламенем!

С этими словами подлый предатель покинул квартиру госпожи Трещинской и отправился в родное стойло.

– Одну тебя люблю, – с порога заявил Василий Петрович.

– И давно ты это понял? – с сарказмом рассмеялась Антонина Ивановна.

– Только сейчас, – прослезился нокаутированный жизнью Пильщиков.

– Динка небось выгнала? – предположила жена.

– Что ты. Она мне ноги мыла и воду пила.

– А что же тогда ушел?

– Чужое там все, – искренне хлюпнул носом Василий Петрович, – коток этот поганый, девки непутевые, хозяйка прибабахнутая.

– С котом-то ты что не поделил?

– Известно что, еду. – Рыдания сотрясли жирные плечи Пильщикова, и он стал похож на тающего снеговика и шахтера с отбойным молотком одновременно.

– Горе ты мое луковое, – Антонина Ивановна обняла блудного мужа, и они затряслись в рыданиях вместе, словно участвуя в танце своей молодости, энергичном шейке.

Теперь Пильщиковой пришлось нести двойную психологическую нагрузку: готовить мужу как раньше, а самой сидеть на овощах, вареной говядине и воде, утешая себя тем, что большая часть стройных женщин в нашей стране занимается тем же. Весы тем не менее неуклонно приближали ее к заветному сорок восьмому размеру, а значит, угроза увольнения на этот раз просвистит мимо и не заденет ее похудевшего тела. Зато как здорово будет теперь шляться по магазинам женской одежды и покупать модные шмотки, рассчитанные исключительно на худеньких хозяек жизни. А для Василия Петровича утро начиналось, как и прежде, с любимой команды: «Кушать подано».

PS-2. Антонина Ивановна похудела до сорок восьмого размера, Дина Георгиевна, заслышав ее шаги по лестнице, благоразумно не выходит из своей квартиры. Квартирантки съехали в неизвестном направлении. Василий Петрович еще больше раздался в плечах и выглядит счастливым.

Первое апреля

Рассказ молодого человека

Никто так не радовался приходу первого апреля, как Эдик Лабацилкин. Он уже с самого утра чувствовал томление в груди и шило в заднице, замышляя очередной розыгрыш. Жертвами буйной фантазии Лабацилкина служили в первую очередь его друзья по школе и институту. Гадский Эд прикидывался то директором предприятия, то участковым, то работником вытрезвителя, а то и залетевшей медсестрой. Любимой мишенью Эдуарда был его друг Вова Хренков, постоянно табелирующий с дамами и поэтому замотанный не по-детски. Если другие одноклассники на первое же приветствие Эдика сразу произносили мерзкое словосочетание: «Первое апреля – никому не верю», то Хренков в который раз попадался как младенец. Сегодняшним утром Лабацилкин провел его дважды и мог по праву собой гордиться. Сначала он позвонил Вовану в пять утра и завопил в трубку, будто он сосед снизу и Хренков его невероятно затопил. Раздался приглушенный мат и звуки падающих тазов и велосипедов. Эдик с удовольствием слушал, как Вовчик мечется по квартире, словно ужаленный, и роняет какие-то оглушительные предметы. Время от времени Вова подбегал к телефону и получал новые исчерпывающие инструкции: перекрыть вентиль с горячей водой, открыть кран с холодной водой, включить телевизор, вырубить холодильник, спустить воду в унитазе, открыть форточку на кухне, отпереть входную дверь, перекрыть вентиль с горячей водой и так далее. Разбуженный, но не успевший проснуться, Хренков безропотно выполнял все наказы оборзевшего в корягу Лабацилкина. Добрых десять минут ошалевший Вовец открывал все, что открывается, и выключал все, что выключается. Эдик уже замучился формулировать новые команды, а Вова все никак не мог раскусить розыгрыша, и на мольбу Хренкова, что же делать дальше, устало посоветовал тяжело дышащему другану – не спеша пустить воду, помыть ноги и ложиться спать. Кстати, среди беготни и звуков падающих предметов все время слышался сварливый женский голосок, который с завидным постоянством спрашивал:

– Что происходит, Вова?

– Что ты там делаешь, Вова?

– Почему ты все роняешь, Вова?

– Который час, Вова?

И, наконец:

– А кто это звонит, Вова? Неужели мой муж?

– Сосед, что вы сказали? – переспросил не понявший последнего приказа Хренков.

– Я сказал, помойте ноги и ложитесь спать. Утренняя зарядка окончена. Вел передачу заслуженный тренер Эдуард Лабацилкин.

После этих слов Эдик благоразумно отключил телефон, он был скромный парень, и пламенные благодарности были ему ни к чему. Второй раз Лабацилкин позвонил Вовчику через час. Он включил кофемолку и поднес ее впритык к телефонной трубке. Заспанный Хренков сквозь жуткий треск услышал рвущий душу вопль о помощи.

– Что?! Не слышу! – надрывался сонный, обезумевший Вован.

– Я лифтер! Мне сейчас голову отрежет! – стал разоряться негодяй Лабацилкин, слегка отодвинув кофемолку. – Мужик, спасай! Выруби весь свет в своей квартире.

– Как? – опять попался на удочку простофиля Вовец.

– Найди в коридоре свой распределительный щиток и выруби весь свет.

Хренков помчался в коридор, попутно роняя те же предметы, и опустил все рычажки. Вернулся назад и схватился за трубку. Коварный Эдуард снова включил кофемолку и, перекрывая треск, завопил:

– Отключай другой щиток!

Вова отрубил от электричества соседнюю квартиру… Короче, Хренков обесточил весь подъезд и отключил бы целый дом, если бы у Лабацилкина от натуги не сломалась кофемолка и не возникла аллергия на голосок Вовиной пассии, которая с перерывом в десять секунд интересовалась:

– Что происходит, Вова?

– Вова, зачем ты выходишь на лестничную клетку в одних трусах?

– Куда ты все время бегаешь, Вова?

– Что ты там делаешь, Вова?

И, наконец:

– А это точно не муж звонит? Наверняка это мой муж. Я – мужняя жена, и то, что мы делаем с тобой – преступление.

Этого Лабацилкин уже не вынес, он набрал побольше воздуха в легкие и завопил, как резанный:

– Хренок, передай этой дуре, что жить с такой чужой женой не преступление, а наказание! Лекцию о семье и браке прочел видный деятель медицины Эдуард Лабацилкин. Благодарю за внимание.

После этой лекции Эдик окончательно отрубил телефон и уснул как стахановец после напряженной смены. К сожалению, больше никто не купился на Эдичкины розыгрыши. Как он ни шифровался, как ни менял голос, в ответ слышалась пошлая отповедь: «Первое апреля – никому не верю». Лабацилкин в отчаянии позвонил своему коллеге Ване Бублику, такому же ординатору в клинике нервных болезней, горбатящему этажом ниже. Шансов провести Ивашку почти не было, но попытаться стоило. Эдик набрал номер и принялся добросовестно пищать в трубку:

– Здравствуйте. Это Иван Бублик? Вы меня, наверное, не помните. Я Света, санитарка из отделения гнойной хирургии. У вашего друга была день рождения, и мы с вами…

– Бацилла, – перебил Ваня, – тебя что, кастрировали, что ты так пищишь?

– Я Света, – не сдавался Эдуард, – я нахожусь в отчаянном положении. Как поется в песне: «Сладку ягоду рвали вместе, горьку ягоду я одна». Иван, не делайте вид, что вы меня не узнаете…

– На сносях? – деловито осведомился Бублик.

– На сносях, – вздохнул Лабацилкин, – пора обрадовать ваших маму и папу. Ультразвук показал, что у нас будет мальчик.

– Двойка, Лабацилкин, – поставил неутешительный диагноз Ваня, – тебя уже раскололи, а ты все никак не остановишься. Первое апреля – никому не верю.

– Чтобы я больше не слышал этой дурацкой фразы! – взвыл Эд. – На себя лучше посмотри. Зачем ты вчера этих телок в такси посадил и дорогу им оплатил? Все равно они нас продинамили.

– Я посадил?! – взвизгнул Бублик. – Это ты орал: «Девушки, милости просим в тачку!» Я тебя, наоборот, отговаривал.

– Ты меня отговаривал? Да ты первый за них в кафе расплатиться предложил. А кто им розы покупал? Скажи не ты?

– Ладно, проехали, – Бублик пошел на мировую, – оба хороши. У меня, между прочим, от зарплаты три рубля осталось.

– А у меня пять, – похвастался Лабацилкин, – я не ты, я экономить умею.

– Да уж. Только вчера была зарплата, а сегодня у нас в карманах фиг, да ни фига. А до аванса еще целых две недели. Что будем делать? Ваши предложения, товарищ Лабацилкин?

– Какие уж тут предложения? – засопел Эдуард. – Осталось вечера с родителями проводить и международных обозревателей слушать.

– Отказать и еще раз отказать, – категорически отверг такую возможность аполитичный Бублик, – что угодно, только не обозреватели.

Лабацилкин шваркнул трубку на рычаг и грустно уставился в окно.

За окном журчала весна, и намечались ручьи. Апрельский воздух был так прозрачен и синь, что напоминал качественный денатурат. А девушки, освободившись от уродливых зимних доспехов, были как на подбор стройны и прекрасны. Что ни говори, а весна в Москве начинается именно в апреле. Март лишь по недоразумению считается первым весенним месяцем. На самом деле его нужно назначить последним зимним и отмечать черной краской во всех календарях. Как сказали бы его друзья, не чуждые банальностей: «Марток – поддень семь порток». То ли дело апрель: на улицах бездонные лужи и апельсиновое солнце, сверкающие витрины и девушки, девушки, девушки. Они вылезают на свет божий тысячами, все как одна красавицы и богини, они еще мерзнут в своих легких нарядах, но принципиально не желают надевать теплых вещей. Эти девушки отважно торопят весну, всем своим видом показывая, что зиме нет хода назад, ее место в пыльных кладовках и на антресолях до следующего ноября. Но, чу. А кто же это? А это Наташка Карасева в обнимку с историями болезни резво пилила между деревьями с набухшими почками и больными с отросшей печенью. Натаха была таким же ординатором в их отделении неврологии и, значит, являлась потенциальной жертвой Эдички для первоапрельского розыгрыша. Ни на что другое Карасева не годилась, она была на две головы выше Эдика и весила не меньше ста сорока килограммов. При таких солидных габаритах бомбовоз Натаха двигалась подобно прима-балерине на сцене Большого театра. Носки ее туфель смотрели в диаметрально противоположные стороны, семенила она мелкими, нелепыми шажками, и ассоциации с балериной напрашивались сами собой. Эдик почесал заросший затылок и усмехнулся – предстоящий розыгрыш грозил затмить утреннюю разминку с Хренковым. Лабацилкин прокашлялся и позвонил в соседнее отделение.

– Позовите к телефону Наталью Карасеву, – низким приказным басом начал Эдик свою партию.

– Это я, – прошелестела заранее испуганная Наташка.

– Вас беспокоят из Минздрава, – медным колоколом загудел Лабацилкин, – мы опрашиваем всех ординаторов этого года выпуска. Сколько у вас троек в дипломе?

– Две, – проблеяла Карасева.

– Что?! – взревел «чиновник» Эд. – Две тройки в дипломе, и вы набрались наглости занимать чье-то место в ординатуре по нервным болезням?! Безобразие! Вредительство!! Саботаж!!! Вон!!! На участок!!!!! На «Скорую помощь»!!!!! В глухую деревню участковым врачом! В сельскую амбулаторию под Улан-Удэ!

Эдик отдышался и продолжил в том же духе:

– Вы должны усердным трудом в сельской местности искупить низкую успеваемость. По каким предметам у вас удовлетворительно?

– По физколлоидной химии и физвоспитанию, – умирающим голоском отчиталась Карасева.

– Что?! Это же ключевые предметы, – ужаснулся Лабацилкин, – сейчас же явитесь на прием к главному врачу. С вещами.

Эдик брякнул трубку и поскакал к окну, чтобы не пропустить ни секунды из начинающегося представления. Из-за угла вырулила Карасева и мелкой дробью порысила к административному корпусу. Эдуард, ухахатываясь, отправился следом. Перед входом в здание он нахмурил бровки, наморщил лоб и сделал губы трубочкой, так он настроил себя на серьезный лад. Наташка, отливая зеленью, в замешательстве отиралась возле кабинета главного врача. При виде Эда она немного воспряла духом.

– Здравствуй, Эдик. Ты тоже к главному?

– Не-а, я к заму, – пробурчал Лабацилкин, мужественно подавляя приступ смеха, рвущийся наружу.

– Зачем? – осторожно поинтересовалась Карасева.

– Историю болезни забрать.

Последовала долгая пауза, в течение которой Наташка переминалась как застоявшаяся кобылица, а Эдик оглушительно сопел, отчаянно борясь с приливами смеха.

– А тебе из Минздрава звонили? – сделала второй заход Карасева.

– Звонили, – отмахнулся Эдик.

– И чего?

– Да ничего. Послал их. Говорю: «Вы что там, совсем ороговели людей от работы отвлекать?»

– Так и сказал?

– Ну. А что они мне могут сделать? У меня же красный диплом, – вдохновенно врал Лабацилкин.

– У тебя ни одной тройки?

– У меня ни одной четверки. А у тебя что, есть трояки?

– Есть, – промямлила Наташка.

– Тогда тебе абзац, – развел руками Эдик, – в захолустье сошлют и там сгноят, гадом буду. Указ был.

– Какой указ? – окончательно запаниковала Карасева.

– Иди к Сан Санычу, он расскажет, какой указ, – Лабацилкин легонько подтолкнул коллегу в кабинет к главному врачу, а сам просунул ухо в дверной проем. Карасева сбивчиво и бестолково принялась рассказывать главврачу, что у нее две тройки в дипломе: одна по физколлоидной химии, а другая по физвоспитанию. А с такими оценками…

– Правильно, – подхватил тертый главврач, – с такими оценками идут в медсестры или санитарки, а уж никак не в ординаторы. Придется, Карасева, лишить тебя диплома и оформить младшим медицинским персоналом. У нас как раз вакансия в третьем отделении.

Наташка неожиданно бурно разрыдалась.

– Да шучу я, шучу, – спохватился Сан Саныч, – сегодня же первое апреля. Разыграли тебя, Наташа. Ну, успокойся, это же шутка.

Карасева так же мгновенно успокоилась и прошипела:

– Вот змей.

– Хм, – кашлянул главврач, – такие вещи обычно вслух не произносят.

– Я не о вас, я о Лабацилкине, – пояснила Наташка.

– Ах, о Лабацилкине. Скотина, – подтвердил Сан Саныч, – конченная. Одни хиханьки на уме. Женить его нужно, охламона, тогда узнает, почем фунт лиха.

– Я против, – возразил из-за двери корчащийся от смеха Эдичка.

Наташка выпучила глаза, шамкнула челюстью и с криком: «Ну, Бацилла, погоди»! – рванула к двери. Эдик резво дунул на улицу. Все восемь корпусов городской клинической больницы могли насладиться картиной захватывающей погони. Лабацилкин, вздымая ноги, как легкоатлет, несся среди луж, Карасева семенила следом и посылала на голову Эдика все проклятия, которые обычно женский пол адресует мужскому. Когда Лабацилкин укрылся в своем отделении и заперся в ординаторской, он чем-то напоминал пятнистого оленя. Его белый халат сзади был заляпан брызгами апрельской грязи, а на лбу вырос рог – Эдик в темном коридоре здорово приложился о дверной косяк. Он прикладывал медный пятачок к шишке, когда в кабинет ворвалась Карасева. Натаха погналась за Эдом, норовя ухватить за вихор, но в результате сама зацепилась хлястиком за угол подоконника, и ее халат треснул по шву.

– Теперь, Лабацилкин, как честный человек, ты должен на мне жениться, – поставила его в известность Карасева.

– Натали, – шмыгнул носом Эдик, – ну зачем тебе в мужья такой оглоед, как я? Тебе нужен человек в летах, из хорошей семьи, с приличной родословной. Как у ризеншнауцера или у сенбернара. И я знаю такого человека, это матерый докторище Иван Евсеевич Бублик.

– Такой же оболтус.

– Это поверхностный взгляд. Если к нему внимательно присмотреться, то Вано являет собой вымирающий вид купеческой надежности и рыцарской верности.

– Короче, Бацилла. У меня сегодня день рождения, и ты, мерзавец, приглашен. И чтобы никаких отказов. Ты сегодня провинился дважды и должен кровушкой искупить свою вину.

– Дважды?

– Дважды. Первый раз, когда меня разыграл. Второй – когда халат порвал.

– Ты сама его порвала, – возмутился Эдик.

– Если бы я за тобой не гонялась, он был бы цел, – отрезала Карасева.

– Ладно, – поднял руки Лабацилкин, – пиши адрес, в пять буду.

Наташка нацарапала адрес и тяжеловесно упорхнула, а Эдик позвонил Бублику и в красках расписал свой последний розыгрыш.

– И ты что, пойдешь к ней на день варенья? – изумился Бублик.

– Я хочу и тебя взять, в качестве подарка.

– Это мысль, – загоготал Ваня, – пожрем на халяву, выжрем, родаков ее погоняем. Все равно денег нет.

Часы показывали половину второго. Эдик дописал историю болезни и стал собираться домой. Телефон на столе задребезжал, рекомендуя поднести его к уху. В трубке раздался взволнованный голос Хренкова:

– Эд, спасай! Ко мне едет одна коза из Нижнего. Она, овца похотливая, хочет развестись с мужем и переехать на постоянное место жительства в Москву. Уже забрала дочку из детсада и заказала контейнер для мебели. Позвони ей, скажи, что я умер, что попал в аварию. Что угодно говори, лишь бы она не приперлась.

– Хренок, душа моя, – укоризненно выговорил Лабацилкин другу, – ты кого взялся разыгрывать, босота? Ты с кем связался, мальчонка?

– Какой розыгрыш! – затарахтел Вова. – Она действительно заказала контейнер для мебели и с минуты на минуту возьмет билеты на поезд «Нижний Новгород – Москва» для себя и дочки. Бацилла, умоляю, сделай же что-нибудь!

– Хо-хо-хо, – закатился Эдик, – говорил ведь: доведут тебя амуры, что обженят эти дуры. Для сердцееда ты, Вова, слишком совестлив. Ладно, мой юный друг, своих не бросаем, давай ее телефон.

Эдик слопал кружок лимона, чтобы впасть в тоску, сморщился и позвонил Юле Блудушкиной из Нижнего Новгорода.

– Алло, Юлия Блудушкина? Вас беспокоят из клинической больницы номер пятьдесят.

– Да, – пролепетала Блудушкина.

– К сожалению, вынужден вас расстроить. Владимир Владимирович Хренков лежит у нас в реанимации, – скорбно сообщил Эдик.

– Где?

– В реанимации. Он находится в искусственной коме, – гнул свою линию Лабацилкин, – Владимир попал в автомобильную аварию, и чтобы спасти его жизнь, пришлось пойти на полную ампутацию детородного органа.

– Что? – не поняла Юля.

– Половой член удалили.

– Как?

– Как, как. Срубили его елочку под самый корешок, – прыснул Лабацилкин, не выдержав серьезного тона.

– А почему вы смеетесь? – не поверила Блудушкина.

– Мы хирурги – известные циники, – нашелся Эдик, – ну и что, что без члена – зато живой. Правда, из комы выйдет не раньше чем через три года и без причиндалов остался – зато дышит.

– Что же мне делать? – разрыдалась Юля.

– Ждать, – обнадежил Лабацилкин, – ждать и надеяться. Да, запишите наш адрес: улица Вучетича…

Юля из Нижнего Новгорода внезапно отключилась. Эдик пожал плечами, хохотнул и принялся названивать Хренкову.

Наташка жила в элитном доме журналистов на проспекте Мира, и друзья постарались не ударить лицом в грязь. Эдик надел носки разного цвета и натянул майку с коротким рукавом поверх рубашки, а Бублика украсили ленточками, на шею повязали бантик и прикрепили собачий ошейник. Дверь открыла мама и мгновенно выпала в осадок.

– Принимайте подарок, – расшаркался Эд, – зовут Ванькой, также откликается на кличку Бублик. В еде неприхотлив, к туалету приучен. Не кастрирован. На улицу часто не выводите, избегайте павильонов «Пиво-воды», в общем, песик тих, безобиден, но может нести караульную службу.

– Гав, гав, – пролаял Бублик, держа руки перед грудью, напоминая детей на утренниках, изображающих собачек.

– Однако, – ошарашено пролепетала мама, – а вы точно доктора?

– Мы пограничники, – гордо заявил Лабацилкин, – а еще нас зовут праздничными мальчиками. Где только праздник – мы тут как тут.

– Ну, проходите, праздничные мальчики, – гостеприимно посторонилась мама, – мойте руки и к столу.

Мама была изящненькой и стройной, она выглядела куда привлекательнее дочки. Видно, широкой костью и гренадерским ростом Натаха пошла в отца.

– А где же папа? – забеспокоился Бублик, перешедший на человеческий язык.

– А папа на работе, – из соседней комнаты выглянула начепуренная Наташка, – будет после десяти.

– Так много работать вредно, – авторитетно заявил Эдик, – кто рано встает – тот рано помрет, кто поздно приходит – тот грыжу находит.

Мама с дочкой переглянулись и укоризненно покачали головами, чувствовалось, что папу в этом доме критиковать не принято. Первый тост подняли за именинницу, второй – за родителей, третий – за повышение рождаемости. Друзья чувствовали себя легко и непринужденно, они сыпали анекдотами, веселыми историями и скоро перешли к заключительной стадии марлезонского балета. У них была такая своеобразная игра: Эдик вдруг начинал доказывать, что муж должен быть добытчиком, а жена – украшением дома. Ивашка, наоборот, горячился, что уж если ввели равноправие, то и женщины должны пахать как бельгийские лошади. Естественно, женские симпатии склонялись в сторону Лабацилкина. Через пятнадцать минут Эдик произносил загадочное географическое слово «Джомолунгма», и они менялись образом мыслей. Теперь уже Бублик пламенно утверждал, что женщина – богиня, а мужчина – ее пожизненный раб. Эдик же бичевал праздность и избалованность современных женщин и предлагал сослать всех нерях и ленивок в Сибирь. Понятное дело, теперь дамы влюблялись в Бублика. Пятнадцать минут заканчивались, Эдик хрипел «Джомолунгма», и все начиналось сначала.

– Мне кажется, вы опять валяете дурака, – мама довольно быстро их раскусила.

– Не опять, а снова, – Бублик потянулся за очередным пирожком, – поздравляю, вы скоренько вывели нас на чистую воду. Сразу видно – интеллигентная семья. В домах попроще мы могли играть в эту игру месяцами.

– А не пора ли вам уже жениться, дорогие мои? – осторожно прощупала почву мама.

– Не-а, – покачал головой Эдик, – в наши планы женитьба не входит.

– А какие у вас планы? – поинтересовалась маманька.

– А планы у нас, как и все в этой стране, пятилетние, – загоготал Бублик, – а давайте за пятилетку в три года выпьем? Не хотите? А за мир во всем мире?

Дамы отказались, сославшись на то, что и так уже выпито изрядно. Кавалеры, нисколько не смущаясь, принялись угощаться вдвоем.

Папа притащился в начале одиннадцатого. Все высыпали в коридор встречать главу семейства. Супруга надела мужу тапочки, дочь помогла снять пиджак и накинуть домашнюю куртку, а Эдик взнуздал ошейником Бублика.

– И-го-го! – заржал превратившийся в лошадь уже изрядно поддатый Ванятка.

– Это дар для вашей дочери, – отрекомендовал Бублика Эдуард, – кахетинский долболобец. Бывают гнедые в яблоках, а это гнедая в бубликах. Можно сдавать его напрокат на ипподроме, а можно совершать конные прогулки на нем по Садовому кольцу.

– Разгильдяи, – понимающе хмыкнул респектабельный папа.

– Скорее нет, чем да, – не согласился Эдик.

– Наташка, – прогундосил Бублик, – и с таким папаном ты какого-то Минздрава испугалась. Странно.

– Прохор Назарович, садитесь за стол, пожалуйста, – по имени-отчеству и на «вы» обратилась к заслуженному мужу супруга.

– После, – царственно отказался господин Карасев, – молодые люди, пройдемте.

– Пройдемте, – кивнул Эдик, поддерживая качающегося Ваню, – вы хотите сдать нас в милицию?

– Не помешало бы.

– Бублик, сегодня ночуем в «обезьяннике», – предупредил Эдичка друга, – захвати с собой теплые вещи.

Ваня предпринял нетрезвую попытку воспользоваться папиным пальто.

– Проводите этих гуляк ко мне в кабинет, – брезгливо распорядился папа и пошел дезинфицировать руки.

Стены кабинета были все увешаны теннисными ракетками и огромными фотографиями папы в обществе знаменитостей. Эдик даже немного протрезвел, а Бублик сразу полез на стенку, за ракеткой. Наташка его еле отогнала. Папа вошел, уселся в кожаное кресло красного дерева и указал домочадцам на дверь. Те безропотно вышли.

– Нус, молодые люди. Знаете, сколько стоит это кресло?

– ?

– Пять тысяч долларов.

– Ну и что, – промямлил Эдик.

– А знаете, сколько стоит эта ракетка? – Карасев показал на ракетку для большого тенниса, над которой хотел надругаться изверг Ванюшка.

– ?

– Семь тысяч долларов.

– Знаете, сколько стоит этот поводок? – загоготал Ваня, крутя над головой своей уздечкой. – Девять тысяч долларов.

– Он ничего не стоит, – холодно заметил Прохор Назарович, – у меня к вам деловое предложение.

Один из вас становится женихом, а потом и мужем моей дочери. Он получит вместо приданого медицинский центр. Вы сейчас находитесь в том возрасте, когда вам необходима поддержка. На всем белом свете существуют только два человека, которые будут вам помогать: это отец и тесть. Больше никому вы не нужны, уж поверьте. Отец будет вам помогать по понятным причинам, а тесть, болея душой за дочь. Сейчас у вас все впереди, но пройдет совсем немного времени, и вы убедитесь, что перед вами железобетонная стена пирамиды по имени Жизнь. Только единицы пробивают ее своим лбом, да и то зарабатывают себе неизбежное сотрясение мозга. Остальные так и гибнут у подножия. Я помогу вам забраться на вершину, но мне не нужны вы оба. Мне нужен кто-то один. А ходить к нам в гости, подъедаться и валять дурака не нужно. Меня и так коробит унизительное положение отца взрослой дочери на выданье.

– И вам все равно, кто из нас припрется завтра? – ухмыльнулся Эдик, но прежней легкости в его словах не чувствовалось.

– Абсолютно, – пожал плечами Карасев, – у вас у обоих высокий потенциал, но без посторонней помощи он быстро превратится в пшик. Запомните, жена – это половина карьеры.

Из кресла, где сидел Бублик, раздался молодецкий храп.

Рассказ немолодого человека

Эдик зачастил к Карасевым. Скоро он женился на Наташке, узнал, что день рождения у нее, оказывается, в декабре, и стал хозяином многопрофильного медицинского центра. Прохор Назарович сдержал свое слово. Напрасно Бублик крутил пальцем у виска и обзывал Эда охотником за крокодилами, утверждая, что жениться не по любви – себя не уважать. Напрасно старые дружки отговаривали Бациллу от скоропалительной женитьбы в двадцать три года. Эдуард никого не слушал. Больше всего на свете он боялся выпасть из обоймы и остаться один на один с грядущими неприятностями. У Эдика перед глазами так и стояли студенты из их группы, не вписавшиеся в сессию и оказавшиеся за бортом студенческой жизни. Вроде еще вчера вместе прогуливали лекции и хихикали над деканом, клеили девчонок на улицах и пили пиво на скамейках. И вдруг вчерашние корешки сразу стали инородными телами, чужаками, от которых так и веет неуверенностью в завтрашнем дне. И прежние друзья уже чураются своих бывших однокашников, уже отодвигаются на безопасное расстояние, чтобы не подцепить заразу от отщепенцев, и под благовидным предлогом убегают, радуясь, что у них-то все хорошо. Одним практика и забойные каникулы, другим – армия и зловещая неизвестность.

А здесь никаких перспектив, и без реальной поддержки со стороны ему светит разве что должность зав. отделения на веки вечные да мизерная зарплата. Ваня прозрачно намекнул Эдичке, что по расчету женятся только подонки, и был с негодованием вычеркнут из списка друзей. Туда же отправились Хренков и все остальные. Какие могут быть друзья, когда живешь в элитной высотке и ездишь на «мерседесе»?

Как пишут в толстых, унылых романах: двадцать пять лет пронеслись как один день. Вновь наступило первое апреля – международный день дурака. Сорокавосьмилетний Эдуард Семенович Лабацилкин угрюмо смотрел в окно на новую весну в своей жизни и подводил неутешительные итоги. У него было все.

Все, кроме счастья. Свое счастье он легкомысленно профукал ровно двадцать пять лет назад в такой же погожий денек. И не потому, что женился на Карасевой. Какая разница, женился бы на другой. Просто тогда, первого апреля закончилась его беззаботная юность и началась тяжеловесная зрелость, когда ты всем должен и все от тебя чего-то хотят. Богатый человек не может быть до конца счастлив, он вечно желчен и раздражителен, бремя ответственности давит на его позвоночник. Работники – ворюги и ленивцы делают все, чтобы развалить в муках рожденный бизнес. Кругом взяточники и мздоимцы, нахлебники и прихлебатели, и только лично кидаясь на амбразуру, можно удержать свое дело на плаву. Тогда, в молодости, все друзья казались гениями. Каждый талантище и вундеркинд, и всех ждет какая-то особая, ни на что не похожая, сказочная судьба. А что, извините, вышло? Сегодняшний Лабацилкин ненавидел первое апреля. Люто ненавидел.