Текст книги "Подлинная история Дракулы"

– Смотри! Смотри! – закричал нервный Шалва, хватая Евгена за руку – Вот он! Она! Оно!

– Не ори! – посоветовал Дрозов – Ещё спугнёшь…

Оба они стояли на чуть срезанной маковке «королевского холма», избранного, как наблюдательный центр, открывающий, словно на ладони, всю лесостепную округу, примыкавшую к пустынному в этом месте, одинокому и прямому шоссе. Шалва Шахмад тискал в руке армейский бинокль, про который Евген сразу сказал с презрением к дилетанту:

– Не понадобится!

Змея-дорога не букашка, её прекрасно видно и невооружённым взглядом. Ползёт плоская длинная тварь из неведомых миров – заметно колыхаясь, и кажется, что это утоптанная земля, в то же время ставшая водой: и плотная, и волны по ней идут…

Местность для Змеи-Дороги вдоль её маршрута становилась чем дальше – тем менее удобной. Сама того не зная, она, повинуясь инстинктам, вползла в «Д0олину ста холмов», остаточных меловых рифов древнего моря, схлынувшего отсюда на юг много миллионов лет назад. Рифы, эта причудливая донная рябь, или подводный свей – с тех пор весьма обветшали. Они крошились из-за оползней и обвалов, источенные эрозией сильных степных ветров, кое-где ломались шоколадной плиткой, и складывались в террасы.

В глубокие места натекала уже пресная вода, смачивая древнему морю пересохшее горло, монетками поблескивали небольшие озерца. Вокруг их живительного жерла расползалась, поедая степь, древесная жизнь, раскидисто взрываясь ивняком, дубами, тополями, грабами, ясенями. Здесь гнездилось много цапель, и порой они проносились над головами охотников своим кривым, неуклюжим, неправдоподобным полётом, сдристывая длинными струями белого помёта прямо на лету…

– А ещё говорят, что коровы не летают! – попытался пошутить Шалва Шахмад, когда одна из таких, оттенка слоновой кости, струек продолговато пролетела совсем рядом с ним.

– Эти птички нам помогут! – не поддержал игривого настроя Дрозов.

– Как?

– А вот смотри…

Шалва поднёс к глазам, уткнув под кустистые яфетические брови, ненужную оптику. Благодаря этому увидел охоту «Друморты» (так на местном наречии он нарек Змею-Дорогу») на птиц в пять раз ближе, чем более осторожный Дрозов.

«Друморта», остановившись – может быть, от усталости, а может, и проголодавшись – всякий раз выпускала радужные облачка то ли газов, то ли ферментов, призванных зеркалить воображение жертвы. Цапли в стране ста холмов искали озёра – и потому видели вместо Дороги озерцо, кишевшее рыбой или земноводными. Птица пикировала к плотоядной полосе – а та внезапно сворачивалась ковром или рулоном, захватывая и растирая в себе добычу своей шершавой, как наждак, очень похожей на асфальт телесной челюстью…

Другие цапли в ужасе, теряя пух и перо, разлетались по сторонам чудовищной пасти-рулона, но, поскольку существа они довольно глупые, то быстро забывали об угрозе, и при следующем пролёте – снова видели манящую озёрную гладь…

– Ce scârbos1515
  Румынск. «Мерзость какая!»


[Закрыть], вах! – сплюнул Шалва, и его чуть не стошнило следом за плевком.

– Так вот значит ты какая, встреча гостей из космоса! – ухмыльнулся Дрозов, ностальгически припоминая пионерское детство и бравурные книжки о контакте с инопланетянами. – Не так, совсем не так мы тебя представляли!

Шахмад сыпал трансильванскими ругательствами, забавно, словно в детском стишке, рифмовавшимися:

– Noroi, gunoi, puroi… Убей эту тварь, Евген, убей, не тяни!

– Всему своё время, dragă – утешил Дрозов, чуть сузив проницательные холодные глаза убийцы – Пусть сперва наесться… Любой организм, когда обожрётся, всегда неповоротлив…

С Дрозовым «на дело» приехали два его помощника, Лефишев и Залаев. Оба крепкие сибиряки, опытные таёжные охотники, рослые, плечистые и бородатые, в штормовках напоминавшие геологов со старого плаката. Сам Евген был, как и положено начальству, куда более импозантен: переоделся в специальный охотничий костюм-комбинезон «Шаман Кондор» болотного цвета, с брезентовым ветром. Голову прикрыл клювастой, продолговатой, маскировочных оттенков, кепи утиного стрелка.

Шалва Шахмад позаботился, чтобы специалистам на «королевский холм», кроме мангала и ящика с дивином доставили запрошенные ими портативные огнемёты XM42. И теперь Дрозов, Залаев и Лефишев, ритуально замахнув по рюмашке «за удачу» – надевали на себя широкие ремни сбруи, закреплённые на объёмных заплечных баках.

– Имейте в виду! – предупредил охотников Шахмад – ХМ42 только для ближнего боя, оптимальный выстрел – 8 метров!

– А нам больше и не нужно! – весело отозвался Лефишев – Если издалека бомбить – только спугнём зверюгу!

Опускались сумерки – и вместе с ними купол испарений от плоского тела Друморты начинал светиться, слишком уж явно и отчётливо напоминая неоновые вывески ночных заведений.

– Видимо, неспроста эти оттенки-искорки на всех планетах… – начал было Залаев, но оборвал себя на полуслове.

Темнота, упав густо, как это бывает во внезапных сумерках-судорогах юга, включила, или оплодотворила видение. Газовая прозрачная зыбь – потеряла и зыбкость и прозрачность. Купол наполнился отражёнными мыслями охотников, приняв – и послав обратно каждому его мечты…

– Ты чего видишь, Антон? – поинтересовался Лефишев у Залаева.

– Баню-сауну… Рекламируют особые каменки и комфортабельные парные…

– А я…

Но никто так и не узнал, что поблазилось в зеркале воображения Лефишеву. На дороге возникла из-за скрытого одним из рифов поворота цепочка цыган-байкеров. В здешних местах полно таборов, идущих зимовать в Евросоюз или возвращающихся оттуда с поживой, и большинство таборов современные, моторизованные. Герой-молодец из их среды предпочтёт не коня увести, а разблокировать умело хитрую блокировку от угона на дорогущем «Харлее» в Вене или Дрездене…

Цыгане-байкеры увидели то, что казалось Залаеву банным комплексом, и с рокотом, слышным даже досюда, стали лихо, с галькой из-под покрышек, с подвывертом парковать «стальных лошадок».

– Я так понимаю, это приехало основное блюдо, после птичьих закусок… – задумчиво предположил Дрозов, утирая пот под длинным козырьком своей лесной каскетки.

– Мы успеем их спасти?! – спросил Шахмад.

– Думаю, сейчас это уже невозможно… – рассчитал дистанцию главный охотник на Друморту.

– Да в общем-то, не очень и нужно… – смирился покладистый Шалва.

Евген видел в неоновых многокрасочных отливах магазинчик для рукастых мастеровых «Буратино». Точно такой же магазинчик сидел в его памяти детства, очень глубоко, как одно из немногих светлых воспоминаний – как они ходили туда с отцом, выбирали там какие-то рейки, брусья, прочий скарб для самоделок…

Таких магазинов, типа «Буратино», Дрозов не видел уже много лет, они исчезли вместе с товарными дефицитами, давно и прочно. Вплоть до сегодняшней ночи, в которой – словно на сцене театра абсурда – моторизованные цыгане в кожаных клёпаных куртках и костисто-черепастых банданах заходили в магазин ремесленных заготовок «Буратино», выпрыгнувшего из глубинной памяти старины Евгена…

Наверное, цыгане-байкеры видели что-то своё. Не лавку обрезных досок и гвоздей. Наверное, они видели что-то очень каждому из них приятное, и это хорошо: как исполнение последнего желания перед казнью. Ведь что бы там не узрели табориты – это стало последним, увиденным ими в жизни…

Полоса-челюсть свернулась с невообразимой, немыслимой силой, сжала, спрессовала, расплющила тела несчастных гостей магазинчика «Буратино», и обратно не выплюнула даже костей. У гигантской Друморты ничего в хозяйстве не пропадало, всё впитывалось в виде пюре через микроскопические ячейки… И потом переваривалось в её собственные ткани…

– Ну, братия! – сказал Евген, когда оборвались на полузвуке истошные вопли смятых в мягкую массу, в кровавое пюре, байкеров – Помолясь, пошли! Она теперь должна быть, по всем законам физиологии, б…, сонная!

– Fie ca puterea să fie cu voi1616
  Румынск. «Да будет с вами власть!», исторически – поговорка безбожников и колдунов Трансильвании, заменявшая им молитву перед делом.


[Закрыть]. – напутствовал ловцов космической скверны благоразумно остающийся на вершине холма Шалва Шахмад. И явил осторожность опытного бандита, додумав: «вам за это платят, справитесь и без меня».

Отошёл к раскладному столику, зажевал чуть уже подостывший шашлык из молодой баранины, и не сдержался, «от нервов» – залпом влил в себя целый стакан коньяка. А потом чувственно занюхал золотистым, пригоревшим на шампуре луковым колечком, сладким, как райские яблочки…

***

– Интересно, почему же я всё же так и не стала Липрандиной? – думала Кристина Рещенкова, и хотя заточение её было недолгим – мысли получались долгими, тягучими. Она «получила повышение», из помещений пересыльного борделя была переведена «наверх», стала узницей башни. Ирреальность этого умножала время в самом себе, делала часы – днями. Как это в наше время, в XXI веке – можно быть узницей башни?

А вот так: когда конвоиры дышат в спину, и своим дыханием подталкивают тебя по кованой винтовой лестнице, выше и выше по прямой кишке, сложенной из угловатого, дикого камня, шероховатого на ощупь и седого от древности на вид. И в итоге тебя запирают в комнате – откуда немыслимо сбежать, хотя в ней витражное панорамное застекление вдоль всей стены. Но если из любого узкого, стрельчатого окна-арки смотреть вниз, то закружится голова от высоты и отвесности сбегающей туда стены…

В этом заточении, словно настоящая принцесса, или наоборот, ненастоящая, из сказки – Кристинка оказалась среди унылой охры темного дерева, между красно-малиновыми гобеленами и темно-зеленые оттенками текстиля мебельных подушек.

Высокий и невыносимо-тяжёлый на взгляд шкаф с распашными дверками пахнул можжевеловым деревом и немного орехом. Неподъёмные стулья, копировавшие очертания готических соборов своими высокими затейливо-резными спинками, казалось, сторожат каждый твой шаг, как злые псы.

Огромная кровать для «гостьи» – невольницы оказалась с балдахином, прошитым золотой нитью и набивным рисунком, мелким золотистым орнаментом – месяц, трилистник, звезды…

В распоряжении Рещенковой оказалась антикварная ширма и две витых этажерки, обтянутые тонко выделанной кожей кофры на чугунных клепках, огромные книжные полки с резьбой ручной работы, которые повторяли мотивы окон помещения в виде аркад.

На небольшом прикроватном столике Кристина застала разную посуду из темного стекла, с длинными горлышками и тонкими изящными ручками. И спросила у винного декантера, судя по виду, куда старше её самой:

– Как же так получилось, что я не стала Липрандиной?

Когда жизнь висит на тонкой ниточке, когда в любой момент могут без паспорта, имени и смены белья засунуть в контейнер, и отправить в бордель Новой Зеландии – самое время оглянутся назад, на прожитое. И переосмыслить путь, приведший в эту башню, словно какую-то грёбанную Рапунцель, превратив в карикатуру долбанных принцесс из старомодных рыцарских романов…

– А Липрандин, оказывается, рыцарь! – грустно усмехалась Кристинка – Кто бы мог подумать, что этот сутулый очкарик… Нет, Костя Бра меня не удивил, торшер – он и есть торшер, а вот этот… Удивил, нечего сказать! Жаль, если такая приятная неожиданность окажется последним, что я испытаю в жизни…

– Но почему же ты не стала Липрандиной? – снова спрашивала она себя в третьем лице, как бы отстранившись, как бы у замысловатого зеркала, в котором, на серебряной амальгаме – сама на себя не похожа…

5.

Метрах в десяти от заветной двери любимого магазинчика своей юности, перед зыбкой поверхностью зеркала собственных фантазий, Евген Дрозов хлопнул по горизонтали весёлым праздничным салютом. Таков был замысел: хлопушка, вылетев из ракетницы, прободала упруго, ввинчиваясь зыбкой воронкой, воздушный экран иллюзии, осветила реальность придорожного хищника, а заодно, для верности, осыпала его сверкающими блёстками конфетти.

Друморта уже поднялась на дыбы, как древняя огромная многоножка, возвышаясь метра на три вопросительным знаком за фасадом несуществующих сервисов. Она, плоская и чёрная, шершавая, мерзко-слизистая, казалась парусом, неизвестно чем прикреплённым к сумеречным небесам…

Ракета, разбрызгивавшая во все стороны карнавальную фольговую стружку, воткнулась в Друморту, как в вязкую смолянистую стену. Дрозов знал, что ракеты хватит ненадолго, и что лучше всего спалить тварь именно сейчас, когда её вопросительная сутулость так хорошо проступает через дымку миражных видений.

Но, зная это – вдруг понял и другое. Понял, как трудно сжечь Змею-Дорогу в восьми метрах от Змеи-дороги. Это не с королевского холма за ней наблюдать! Друморта подменяла сознание: в голове стало мутно и путано, план действий словно бы засыпали сверху ведром пёстрого мусора… Дрозову ни к селу, ни к городу, вдруг болезненно и слащаво стали грезится детство, покойные отец и мать, разные случаи возле магазина «Буратино», давно забытые, а теперь вдруг вынырнувшие из памяти…

– Прекрати! – потребовал от себя опытный «решала», ощущая руки тряпичными, а ноги – ватными. – Соберись, Евген, и жми на газовку! Иначе эта сволочь тебя доест…

Но пальцы не слушались. Периферийным зрением Дрозов увидел, как выдвинулся из-за его левого плеча помощник Лефишев. Беспомощно и наивно, доверчиво шагал навстречу смерти, совсем опустив ствол огнемёта… А из-за правого плеча выходил Залаев… Совершенно разоружившийся перед мечтой, мечте навстречу, с глазами завороженного дебила…

– Лемминги проклятые! – зарычал Дрозов, самый сильный духом из охотников этой ночи – Слабаки! Сопротивляйтесь ей! Это всё она, парни! Всё она!

Ему казалось, что он кричит, но спутники не понимали его, потому что он еле слышно лепетал, почти не размыкая губ.

– Надо её сжечь… – говорил себе Дрозов в полубреду – Но… Но… Почему у меня рука не поднимается её сжечь?!

Ему казалось, что всё его тело увязло в клеевой массе, в каком-то густом и вязком крахмале, и не то, что руку поднять, пальцем-то шевельнуть, и то почти непосильно.

– Соберись! Ты сможешь! Ты сильный! – уговаривал себя Евген.

И он смог. Один из трёх, далеко не самых трусливых, и далеко не самых беспомощных охотников – он выдавил из своего огнемёта слепящую, как вольтова дуга, струю пламени, прямо в эту гигантский плотоядный рулон космического рубероида!

Обожжённая Друморта затряслась, невыносимо, неземным звуком, заверещала от боли, от ожога. Зашаталась, стала сворачиваться берестой в камине…

– Мы сделали это, парни! – прошептал совсем обессиленный внутренней борьбой Дрозов сателлитам – Мы смогли! Жгите её, ребята, добивайте, огонь, огонь, огонь!

***

В парке буковом, парке грабовом, полузакрытом витиеватой тенью замка, грозившего кастетом готического гребенчатого профиля со скалы, утренняя прохлада отзывалась парным дыханием. Яна Ишимцева, чтобы поддерживать себя в форме, вышла на утреннюю пробежку в обтягивающих лосинах и розовой курточке, стянув волосы в пучок «конского хвоста».

Алексей Липрандин в этом же парке не бегал – думал. Тихонько подозвал к себе на лавочку Яну, надеясь, что торчавшие повсюду охранники не услышат их разговора.

– Яна, ты знаешь, где он держит Кристинку?!

– В башне! – Ишимцева небрежно указала на самую высокую точку местности. – Думаешь выкрасть и бежать?! Под покровом ночи, как в приключенческих романах?!

– Думаю, что и тебе бы надо о том же думать! – сердито «срезал» Липрандин.

– Охотника боишься?! – насмешливо ухмылялась Яна.

– У охотника шансов мало, да и не в нём дело. Цепешу нельзя доверять.

– Лёш – она посмотрела в упор со всей сжигающей бабьей наивностью – А кому можно?!

– Я попробую вывести Кристинку! – гнул своё Липрандин – Но мне нужно знать, где нам с тобой потом встретится! И какой условный знак подать, чтобы ты присоединилась к нам… И перед этим была полностью готова…

– Бегите вдвоём! – милостиво разрешила Яна – Вам так легче, а я останусь…

– Я не могу тебя с Цепешем оставлять! Тем более он, скорее всего, рассвирепеет, когда…

– Лёша, я не знаю, как у вас с Кристи, слышала, что не всё гладко, но даже если полная пастораль – я-то тут при чём?! Лёша, это ваши с Кристиной дела, куда и когда вам бежать…

– А ты что?!

– А я, как героиня, буду прикрывать отход! До последнего патрона!

– Яна, оттого, что он разрешил тебе разминки в своём парке, ты уже решила, что ты его гостья?!

И дальше Липрандин заговорил, всё больше и больше удивляя её знанием жизни, которого никак уж не ожидала она от «гнилого» интеллигента:

– Я не могу тебя с ним оставить, даже если ты хочешь остаться… Цепеш – больной ублюдок. И, помимо всего прочего, скорее всего, импотент, по крайней мере, у него точно проблемы по этой части…

– Вся Европа думает иначе! – кокетливо постреливала Яна глазками – его даже хотели включить в книгу рекордов Гиннеса по количеству партнёрш…

– А зачем ему эти конвейеры-гаремы, догадываешься? – психологизировал Лёша – Чтобы каждой новой врать, будто пресытился и устал с предыдущей… И сваливать собственное бессилие на женскую неумелость…

– Ну, я-то его с колечка завела! – похвасталась Ишимцева, возрастая в собственных глазах.

– Как это?! – удивился Липрандин.

– Ну, Лёшенька – она смотрела и говорила с томной поволокой – Есть такой бабий фокус… Если мужчина очень слабый, то металлическое колечко ему надеваешь, и мошонку подкручиваешь… А вообще ты прав, откуда только на такие вещи проницательность берёшь! У Цепеша с этим делом плохо, я и вправду сперва купилась, на его «пресыщенность»… После твоих слов думаю – всё проще! То-то он ко мне прилип, как будто Костя после отсидки! По его липи никак не скажешь, что у парня богатый выбор вариантов!

– Вот-вот! Я же говорю! – приосанился Алексей Петрович – Так что уедем отсюда втроём, Янка!

– Некуда мне ехать, Лёш! – созналась, как карты раскрыла, Ишимцева. – Мне куда, обратно к Торшеру, который меня продал, как тёлку на базаре? Что меня там ждёт, куда ты меня собрался увозить?! Вы с Кристинкой, понятно, парочка, желаю счастья в личной жизни… Вы и валите вдвоём…

– Цепеш с тобой поиграет, наиграется, а потом убьёт. – мрачно «ванговал» Лёша.

– Н-да?! – Яна смотрела насмешливо и сморщила носик, как делают капризные девочки – И способ, например?

– Ну, например, когда ему твоё колечко перестанет помогать – ему моча в голову ударит, и он тебя прямо в постели задушит…

– Лёш, ну вот это сколько? – с непонятным оптимизмом хихикнула Ишимцева – Минуту? Две?

– Удушение? Может до трёх минут доходить…

– И то, поди, в особых, исключительных случаях! – прищурилась Яна.

– Да.

– Лёша, там, куда ты меня зовёшь уехать, моя агония может продолжаться лет пять или десять… Я сейчас на пике физической формы, Лёш, и я ещё пока могу подцепить нечто вроде Торшера… Встав раком на безрыбье! Потом что?! Думаешь, Торшер мне будет «пензию» платить?

– Слушай, я всё понимаю, Янка, меня, можно сказать, этот Дракула тоже из петли вытащил… Но оставаться с ним – не вариант, пойми!

– Ещё раз тебе говорю, Алексей Петрович – вытаскивай отсюда Кристинку и собственную задницу… Я вам в дороге только обузой буду, а тут, оставаясь на виду, может быть, ещё и бдительность погони усыплю…

***

Плотоядная змея-дорога, которую Шалва Шахмад окрестил «Друмортой» – зеркало. Прежде всего зеркало. В первую очередь зеркало. Ранее всех своих возможностей и сил – зеркало. Она многое умеет, например, сжать и растереть в пюре любую плоть с давлением в много тысяч атмосфер, но самое ценное её оружие – способность зеркалить…

Напуганная ракетой, обожжённая струёй из ручного огнемёта XM42, Друморта защищалась отражением.

Огнемётная струя развернулась и всем своим байконурским, ракетным соплом ударила в упор по Евгену Дрозову. Липкое и въедливое пламя охватило его сразу со всех сторон, погрузив в адскую, невыносимую боль. От этой боли человек уже не может думать. Не может задать себе вопрос – очень полезный в положении Дрозова: почему, если ты весь в огне, не взорвались баки с горючим твоего огнемёта?

Дрозов умер очень страшно, распадаясь в тысячеградусном пламени, но быстро. Долго мучится в таком, испепеляющем всё живое, расщепляющем тело на атомы и пепел, факеле не получилось бы даже у самого мужественного и стойкого «решалы»…

Евген, умирая, так и не узнал – что совсем не пылал. Ни один язычок огня его не лизнул. Он просто упал и скорчился в мучительной агонии, что и наблюдал «куратор» с безопасного расстояния, на королевском холме. И – через пару мгновений «отошёл» вовсе. «Склеил ласты» и «отбросил копыта».

Раненая Друморта, отнюдь не мыслящее существо, а всего лишь напуганный и опалённый простейший организм, со свистом, визгом и неземными ухающими воплями, от которых за километр пробирало ознобом до костей – бросилась в бегство.

От спешки и паники Друморты она плохо маскировалась на местности, и Шалва Шахмад видел совершенно отчётливо, как извивается поползнем эта жуткая полоса асфальта, торопливая в своём бегстве до мускульных спазмов своего омерзительного естества…

А на обочине трассы остались три трупа – убеждённые перед гибелью, что их заживо сожгли. Три трупа с огнемётами, ничуть не пострадавшими в бою, который шёл только в мыслях, и нигде более… Три «жмура» в скорченном трупоположении, ещё минуту назад полные сил, энергии, самоуверенности и наглости бывалых охотников…

Шалва Шахмад, подручный сáмого страшного из приватизаторов, самогó Дракулы – никогда не отличался сентиментальностью, и не умел никого жалеть. Да и невозможно было бы обладать такими качествами – если ты правая рука Влада Цепеша, ночного трансильванского ужаса…

И потому последующий поступок Шалвы нельзя объяснить сочувствием к погибшему Дрозову, Лефишеву, Залаеву или ещё кому-нибудь, вроде осиротевших членов их семей. Шалва и не думал мстить за этих плохо знакомых и заграничных гастролёров, как не думал он мстить за гибель цыганских рокеров, чьи ворованные в Евросоюзе «байки» до сих пор стояли на гравийной обочине шоссе, будто надеялись, в машинной наивности своей, дождаться возврата своих всадников из чрева Друморты…

Но у Шалвы Шахмада было иное свойство, звериное, хищное – не пасовать перед явленной ему силой, а наоборот, берсерком бросаться на неё, рвать и метать, зубами и когтями, не давая уйти никому, кто посмеет перечить или мешать Шалве Шахмаду!

– По джипам! – скомандовал обслуге Шалва.

– Босс, может, не нужно… – робко поинтересовался молодой прихлебатель банды, по кличке «Цитрус». – Мы же не в курсе всех её возможностей, и…

– По машинам! – саблезубым тигром заревел Шахмад. И в тот миг, перекошенный, чёрный от гнева, был страшнее любой Друморты, сколько бы раз та ни была космической…

Змея-Дорога знает и боль, и страх. Шалва не был зоологом, но чтобы это понять из увиденного – и не нужно быть зоологом. Змея-Дорога убегала, и замешкайся банда хотя бы на пару минут – она скроется из виду, и потом неизвестно где её искать…

Надо брать её сейчас, пока она не успела зализать свою рану, прожжённую в плоскости её странного тела язву, пока она несётся вдоль трассы, обезумевшая и забывшая мимикрировать под рельеф местности…

Шикарные «джипы» банды Шахмада, металлически взвизгнув сцеплением, рванули с места в карьер, и понеслись, преследуя чудо-юдо таинственного иномирья.

– Босс, что вы собираетесь делать?! – поинтересовался Цитрус за рулём.

Вместо ответа Шахмад отцепил с пояса гранату и показал Цитрусу с характерным оскалом наставника в заплечных дел мастерстве.

– Босс, а если она…

– Мы её разорвём пополам нахрен! – рычал Шахмад, впадая в неистовый азарт погони и битвы – И она истечёт…

Чем истечёт Друморта – Шалва не уточнил. Он и сам не знал.

Зато теперь он опытным путём познал, что напуганный огнём ксеноморф движется со скоростью гоночного автомобиля! Головной «джип» кавалькады едва-едва, на пределе своих ездовых возможностей, поравнялся с плоскозмеем, и пошёл вровень с ним, как кони-фавориты на ипподроме.

Шалва хотел действовать наверняка. Он открыл боковое окно на полную широту и высунулся над дверцей всем корпусом. Вырвал у гранаты чеку и метнул её в извивающийся чёрный, краповый шёлк лоснящегося от неких, неведомых Земле видов жира, червяка…

И не ошибся! Граната взорвалась, как положено, и действительно разорвала широкий, но тонкий лист тела Друморты пополам. Гадина заверещала на таких децибелах, что оглушила всех в преследующем её автомобиле до обморока. У побелевшего до трупной бледности Цитруса из ушей пошла кровь, он неловко вывернул руль, налетел на бетонную вешку, и угловато, косо перевернулся, загрохотав крышей по гравию…

Большой шматок, на ошупь казавшийся сырым асфальтом, шмякнул Шалву по щеке и виску, растекаясь по лицу, накалённо приклеиваясь к коже…

– Я убил тварь! – подумал Шахмад, перед тем, как потерять сознание.

Кусок инопланетной плоти, которым брызнуло в Шалву, тысячами костяных коготков или вакуумных присосок сдирал с него кожу, жрал лицо.

Вся погоня растерянно, со скрежетом тормозов и следами жжёной резины по асфальту, остановилась вокруг головного «джипа», вращавшего колёсами в небо…

А сбоку от недоумённого трансильванского гомона, от сбившихся в смятённую кучку подельников Шалвы – корчилась рваная в клочья и лоскуты Друморта.

Нет, Шахмад переоценил свой бросок, тварь не погибла. Она теперь срасталась на глазах, быстрыми швами штопая разрывы в своём полотне. Люди банды Шалвы могли бы стать для неё лёгкой добычей, но, совсем очумев от боли, Друморта вовсе не думала теперь охотиться. Она присвистом астматика, перемежавшимися странными стонами, звала к себе свои обрубки, и они маленькими змейками сползались в материнское тело.

Отлепился и тот кусок, который жрал лицо Шахмаду. Левая часть лица, от виска до подбородка сочилась кровью, но и сквозь вишнёвые подтёки было видно, что оно обглодано до кости…

Друморта, в отличие от Шалвы Шахмада – не обладала доблестью викингов, и отнюдь не свирепела от боли. Как и все простейшие, боли она просто боялась, и теперь у Друморты была одна цель: как можно скорее убежать от места побоища, и как можно дальше.

Шахмад был в невменяемом состоянии, а остальным, у которых кишка пожиже, и в голову не пришло преследовать гигантского ленточного червя.

Так и закончилась эта стычка – одинаково неприятная и для людей, и для ксеноморфа: множеством трупов и увечий с обеих сторон.

***

Кристина Рещенкова, девушка, которая не стала Липрандиной, и теперь одновременно удивлялась – почему, и в то же время прекрасно знала – почему, но признаваться себе не хотела – закрыла глаза в своей круглой «темнице-светлице».

И сразу же перед взором памяти, иногда предательски-смутном, а иногда столь же предательски ясном и подробном, детальном предстало перед ней: во глубине огромного, широко раскрытого и шероховатого на ощупь печного зева пышут накалённым подмигивающим жаром угли рассыпчатых с прогара берёзовых дров. Иногда из этого пепельно-алого, пульсирующего тела древесного огня рыжими вихрами-протуберанцами весело выныривают сполохи языков пламени.

Одним боком к обжигающей кучке углей стоят чугунок и сковорода. В чугунке мелкими пузырьками подкипает куриный суп с яичным порошком, с веснушками жировых крапинок, светло-жёлтый и игривый. В сковороде – томится жареная картошка.

Сковорода не простая: миллионы её родных сестёр рождаются круглыми дурами, а эта – с «клювиком», чтобы потом удобнее сливать было жир да масло… Серый печной пепел кое-где запятнал бока чугунка и сковородки, но не запятнал их репутации самых вкусных и желанных после трудов и сурового холода «сосудов радости простой»…

Чтобы грустить по этому интерьеру – нужно сперва озябнуть до истерического льда у роскошно-мраморного камина Дракулы. И никак не раньше. Мысль о том, что вот это шершавое дыхание печки-мазанки на даче у глухого, трухлявого, с покраснело-слезящимися, как бы «отвёрнутыми» веками «векового деда» Лёши Липрандина станет её судьбой – и побудило в своё время Кристинку оставить Алексей, бросится на поиски иной доли.

Чтобы не застрять до старости в этом маленьком, под острой крышей, дачном домике, выстроенном по советским нормам Захаром Мокеевичем Заваровым, унаследовав убогую дачку в Богом забытом захолустье Лёшей по материнской линии, а Кристинке – стало быть, по «свекровской»?!

Захару Мокеевичу Заварову, ласково именуемому «дедуля», было под девяносто, и он, как и весь его, зимой промерзающий до инея по углам, дачный домик – пах старостью, чем-то затхлым и отжившим свой век. Захар Мокеевич доживал свой век всеми забытый, «славился» шамкающей походкой и шаркающей речью. А в «оные лета» преподавал научный коммунизм на соответствующей кафедре местного непрестижного университетика, учреждённого советской властью в сводчатом и крепостного вида здании бывшей семинарии…

Рещенкова даже точно помнила момент, в который в ней созрело решение порвать с Лёшей Липрандиным. Это случилось именно на даче Захара Заварова, кристально-солнечным, бело-зимним днём, и она, Кристинка, стояла на кривом крылечке, обнимая лыжи, а её Лёшка упоённо, с румяной розовощёкостью и диким в понимании девушки восторгом чистил снег на участке огромной, сколоченной из почтовой фанеры лопатой…

По тому, что он это делает, наслаждаясь ролью дворника, по тому, как он это делает – улыбаясь и распевая дурацкие песенки – Рещенкова всей своей пробуждающейся бабьей сущностью поняла, что он дурак. Как говорится, «дурак, и уши холодные».

Понятно, что Захар Мокеевич не жилец на белом свете, несмотря на всё его пугающее жизнелюбие и непонятный в 90 лет оптимизм, и что?! Лёша Липрандин, сын дочери Захара Заварова, вступит в наследство этой «фазендой». Станет обладателем этого убогого мирка, сотканного из деревенских припасов муки, дешёвого чая в прессованных плитках, хозяйственного мыло с застиранным запахом… И черного бородинского хлеба, шероховатого маленькими зернистыми тминными зёрнышками по пригоревшей корочке, вокруг ломтей которого на пошарпанном столе – нитки, спички и прочий «немудрёных» скарб…

Здесь чокнутый «отставной козы профессор» Заваров десятилетиями весело разговаривал с печным отоплением, подкармливая пламя то берёзовыми, звонкими, как балалайка, то ольховыми, кривоватыми поленьями. Захар Мокеевич со слабоумным восторгом бытия усаживался в большое, разлапистое, дранное с боков не одним поколением семейных «кошонок» кресло перед зевом печи. Иной раз одобрял:

– Сегодня у тебя хорош аппетит! Понравились берёзовые чурочки-то, а? – и подмигивал очагу.

А в другой раз сетовал, качал морщинистой, как сушёный финик головой, осуждал:

– Совсем ты закис, выше голову! Где твои сполохи?! Не люблю, когда огонь не улыбается! Давай, соберись, ольха тоже вкусная…

С замиранием сердца слушая эту воркотню – Кристина очень ясно представляла себе на месте дедушки внука. Вот точно так же, перед этой же одутловатой печкой, будет сидеть Лёша Липрандин, и придётся от него выслушивать весь этот бред…