Текст книги "Дом геологов. Произведения 1992 года"

– Ну какие мерзавцы это сделали? – недоумевал Румелин, указывая на ларек.

– Поджигатели! – сплюнул Смайк – Вот ведь расплодились, подонки!

– Да что говорить! – махнул я рукой – Я бы таким головы пооткручивал

Мы обменялись с пожарными телефонами и обещали вступить в общество юных пожарников, о чем, впрочем, забыли через пять минут.

P.S. Рабочие опять восстановили свой флажок, Шура его выкинула и заделала место бетоном. Откуда она его взяла?

2 июля 1988 г. У каждого Моцарта есть свой Сольери. Но военруку не удалось стать Сольери для Румелина. На первом же часе работы Кир совершил дерзкий побег, а сегодня он опять трудился с нами. Впрочем, труд – понятие относительное. Сегодня мы вновь направились в таинственную комнатушку, за влажность прозванную нами потной комнатой.

– Какие тараканы! – восторгались мы с Киром – Да таких тараканов нет нигде в мире!

И тут мы обнаружили странное свойство Смайка брать тараканов в руки, нисколько не брезгуя.

– О! – восторженно воскликнули мы, отступая в то же время на шаг от Смайка.

– Наш долг – сберечь этого таракана! – подняв палец, заявил Кир – Я предлагаю организовать тут тараканий заповедник!

– Смайка назначить главным зоотехником! – добавил я.

– Окольцевать удивительных животных с целью наблюдать их миграции! – важно закончил Румелин. Пойманного таракана мы посадили в спичечный коробок и назвали его Вольдемаром. Смайк, как зоотехник, побежал искать ему пропитание. Прибежав в нашу столовую, он попросил кусок хлеба, но раздатчица послала его за хлебом туда, где хлеба не добыть.

– Как вы можете! – культурно возразил ей Смайк – Я же не для себя прошу! Я прошу для удивительного животного, нашего домашнего любимца!

– Какого еще? – с ленивой наглостью поинтересовалась раздатчица. Смайк из лучших побуждений достал коробок и открыл его…

В столовой у нас всегда полно тараканов, но все они по сравнению с Вольдемаром – плюгавые, хилые карлики. Именно поэтому раздатчица заорала, как пожарная сирена, и с ловкостью же пожарного вскарабкалась на стол.

– Хорошо иметь Вольдемара! – сказал Смайк, угрожающе надвигаясь на нее – И собаки не надо!

Теперь он мог брать хлеба, сколько хотел, но скромно взял пять буханок и ушел. Когда он вернулся, у нашего подвала резвились дети из школьного летнего лагеря. Мы по-стариковски уселись у дверей, жмурились от солнца и взирали на чужое детство с нескрываемой ностальгией. Из лучших побуждений просветительства мы решили показать им Вольдемара, которого успели полюбить всей душой.

– Посмотрите, дети! – сказал Смайк, выпуская Вольдемара из коробки и гладя его по хитиновой спинке. Доверчивый Вольдемар, выпущенный на асфальт, побежал по своим делам, дети же сгрудились вокруг нас и как-то подозрительно притихли.

– Тараканы, дети, маловосприимчивы к радиации! – проникновенно заметил Смайк. Но тут милые мальчики и девочки вокруг нас превратились в дикую толпу; со страшным ревом бросились они топтать дорогого и любимого таракана. Мы с Румелиным бросились на выручку, схватили друг друга за плечи, спинами заслонив Вольдемара. Вольдемар был в шоке, он панически бежал, дети догоняли его, мы же следовали за ним, будто танцуя танго. Мы обороняли его, как защищают только президентов. Смайк на корточках подставлял ему спасительный коробок, но Вольдемар в отчаянном страхе бежал мимо. Мы продолжали неравную оборону, отпихивая диких детей и наступая Смайку на пальцы. Наконец Вольдемар заполз в свое жилище, и мы отступили в подвал. Воодушевление прошло, и радость угасла. Мы сломали для приличия две парты и пошли домой. Остатки дня пролетели довольно скучно: мы сильно выпили на скамейке Смайковской бормотухи, она оказалась омерзительной. Оставшись за порогом трезвости, но не вступив в вертеп пьянства, братство наше затеяло пиротехнические шутки. Мы зашли во второй подъезд нашего дома, поставили патрон на таблетку сухого горючего и подожгли; вскоре грянул выстрел, многократно увеличенный акустикой подъезда. Нам понравилось, и вскоре по подъезду вновь разнесся грохот. Пулей вышибло лампочку. В наступившей темноте мы замерли, прислушиваясь: должен был последовать результат. Он оказался весьма хилым. Вначале в одной квартире послышался умоляющий женский крик: Не ходи, там стреляют! и мужской, хриплый и пропитый: Уйди! Пусти, дура!. Дверь в квартиру открылась, темноту озарил луч света, и мы увидели небритого пенсионера в кальсонах, сжимавшего в руках берданку.

– Кто тут? – мрачно спросил он. Мы находились этажом выше старика и решили пугнуть его. Пока он озирался вокруг, Радик и Смайк взяли чужой картофельный ларь и перебросили его через перила. Он с грохотом куда большим патронного разорвался внизу, отборный картофель раскатился повсюду, старик посерел и скрылся… Когда к подъезду подъезжала яркая и красочная милицейская машина, мы все толпились на балконе у Лехи-Приколиста. Он достал подзорную трубу, и мы смотрели на Луну. Удивительное зрелище!

3 июля 1988 г. Спал я плохо, проснулся и почувствовал похмелье. Всю ночь мне снился Леха с телескопом, повторявший любимую свою поговорку: Тупость не в радость!. Ею он оправдывал все происходящее вокруг, как свои, так и чужие безобразия. Разбудил меня грохот отбойных молотков. Я посмотрел на улицу и увидел, что рабочие трудятся под окном Шуры. Они стучали долго, и шум покрывал их нецензурщину. Окна Шуры отвечали полнейшим безмолвием. Она, несомненно, опять напилась и лежала, охваченная жаждой огуречного рассола. Рабочие же, действуя методами противника, зацементировали флажок. Впрочем, как только они ушли, Шура выбралась на крыльцо, прижимая ко лбу мокрую тряпку. Я сразу понял, в чем дело: канализация в нашем доме была засорена уже три дня (и – странное совпадение – засорилась после одного из химик-шоу Лехи), а Шуре захотелось излить внутренние переживания. Она, как я и ожидал, излила их под крыльцом, и там плохо пахло весьма долгое время. Выбросив наружу все, что накипело и наболело, Шура почувствовала себя лучше. И именно в эту секунду духовного облегчения ей попался на глаза флажок. Она ушла, по-утячьи ковыляя и переваливаясь, и вскоре вернулась с ломиком. Я не стал ждать, опохмелился и ушел на отработку. Душа была полна ожиданием неприятного. Смайк уже ждал меня в подвале, Румелин же сегодня вообще не приходил. Настроение было у нас дрянное, работать по-прежнему не хотелось. Мы вытащили из кучи старья грязные стулья, уселись и уставились в стену.

– Смайк! – сказал я наконец – Ведь нужно работать!

Он не ответил, и мы опять замолчали. В довершении всего прибежал завхоз, увидел трагическое наше безделие, начал прыгать вокруг с дикими криками и ругательствами. После того, как он выболтал все, что думал о нас, я повернулся к Смайку и хмуро спросил:

– Слушай, о чем это он?

– Да понимаешь – начал Смайк – говорит, что в школе работает комиссия, и всем нужно работать!

– Да, да! – покачал я головой – Работать нужно, необходимо! Это важно!

Завхоз побагровел, как самовар, раскалившийся на углях, едва не выпустил дым и убежал.

– Работать – это прекрасно! – продолжал я, как ни в чем не бывало – Просто-таки хорошо! Не пора ли поэтому, Смайк, подкрепиться?

Смайк приободрился, и мы побежали по зову желудка. В столовой было как-то пусто, нашего брата не было вовсе, ходили мужики в галстуках. Мы со Смайком пристроились в очередь. Вскоре к ней пристроился и завхоз. Увидя нас, он начал жутко вращать глазами, мысленно посылая нам приказ выйти. Между нами стояло несколько бородатых незнакомцев, и он не мог выразиться определеннее. Мы добрались до продавщицы, взяли две порции, убого скрывавшие под зеленью бездарность приготовления. Денег не было. Смайк, нисколько не смутившись, кивнул на завхоза.

– Вон, видите? Он за нас заплатит!

Уже усевшись за столик, мы услышали громкую ругань завхоза у прилавка…

– Тот, кто обижает нас, обижает себя! – глубокомысленно заметил Смайк.

В школе в самом деле творилось что-то необычное: на столы постелили салфетки, поставили соль и горчицу. Смайк недовольно взглянул на все это, потом меланхолично высыпал соль в горчицу и выложил полученное на салфетку. Не скажу, чтобы это гляделось аппетитно, но мы привыкли к такому и продолжали обедать. Остатки супа мы по традиции слили к остаткам второго, удобрили это дело компотом и покрошили туда хлеба. Разумеется, никто и не подумал относить посуду. Отходили мы, повернувшись на столик для двоих по-смайковски, и любовались произведенным впечатлением. Смайк любовался особенно долго, и потому не заметил мужика, шедшего ему наперерез с подносом. Столкновение произошло в географическом центре столовой: Смайк вздумал вскинуть руку, она ударила по днищу подноса, и все горячее, склизкое и мерзкое, что можно взять в нашей столовой, вылилось на костюм незнакомца. Он застыл с озверевшим лицом, а по штанам его тек суп, словно у согрешившего младенца, и сползала каша, будто у слишком сильно согрешившего младенца. После таких возникших в сознании аналогий Смайку не оставалось ничего, как принять роль рассерженного родителя.

– Это что вы себе позволяете? – леденящим голосом начал Смайк – Посмотрите, вы же совершенно меня обрызгали! Как вам не стыдно? Вы что, глаза потеряли?

Но тут произошло неожиданное: все столики повернулись к нам. Кто-то, в том числе и завхоз, бросились очищать мужика от липких творений школьных кулинаров.

– Это вам как не стыдно, молодой человек! – закричала какая-то старушка – Перед вами – уважаемый председатель комиссии, наш руководитель, а вы…

– Однако! – подумали мы со Смайком – Пора бежать!

– Не волнуйтесь, что обожглись – примирительно сказал я – Зато не отравитесь!

Председатель сделал кислое подобие улыбки, а мы поторопились скрыться. До подвала своего мы добрались несколько приободренные.

– Смайк! – сказал я, оглядев убогое обиталище нашего труда – Да тут нужно прибраться!

В первый день работы я так усердно крушил парты, что разбил бетонный пол. Сиротливые, серые куски цемента портили вид. Остатки пола я собрал остатком веника в остатки совка и ссыпал все в развалины деревянного ящика. Встал новый вопрос: кто понесет тяжелый ящик на помойку? Мы долго препирались со Смайком, поминали долги друг перед другом. Мы немного повздорили, слегка подрались и, в конце концов, вышло, что нести нужно мне. Я обиделся и предложил высыпать мусор перед дверью.

– Нет! – покачал головой Смайк – Так нельзя!

– Тогда я высыплю все в потной комнате! – решительно заявил я, схватил ящик и поволок его к тараканам. Встав у бассейна с мутной водой, я еще раз задумался о его предназначении. Ничего путного в голову не приходило, и я попросту высыпал весь мусор прямо в воду. После того я преспокойно вернулся и уселся на своем стуле. Смайк продолжал уборку: он бросал в проход потной комнаты старые балки. С каждым броском он делал это все изящнее. Когда он бросил последнюю балку, в подвал ворвался разъяренный завхоз.

– Что вы сделали?! – завопил он, бросаясь на Смайка с кулаками – Что? В школе вода в унитазах пошла наверх!

До сих пор не знаю, каким образом бассейн наш был связан с канализацией, но это оказалась самая прямая связь! Завхоз бросился в потную комнату и с лопатой в руках ковырялся на дне бассейна. Он стоял в такой позе, что нам со Смайком очень хотелось дать ему пинка под зад. Но мы сдерживались и всякий раз, когда он зверски зыркал глазами, мы делали скорбные лица… Нас изгнали. Изнали с позором и треском, повелев каяться перед директором, платить за слесарей канализации, проходить отработку в учебное время. К директору мы не пошли, платить нам все равно нечем, а отработку, пожалуй, можно и пройти… во время уроков…

VIII

– …А что стало с Шурой? – спросил Ваня у Креша. На дворе стояло чудное летнее утро, воздух наполнялся светом, и роса засияла на травах. Радостно было смотреть на солнечный мир с уютного, прохладного балкона семейства Крешей. Внизу сновали прохожие, темнели шляпы и белели лысины. Изредка во двор воровски пробирался автомобиль, проскальзывал и скрывался в гараже. Во дворе стояли гаражи, но проезд по двору был запрещен; наивные домоуправления думали, что машины будут таскать на руках. Креш сидел у мешка с сухарями, бросал хлебными корками в прохожих. Когда сухарь звонко ударялся о чью-то голову, и обладатель ее поднимал глаза вверх, стрелок сворачивал губы в трубочку и проникновенно ворковал: Гули-Гули-гули!. Ну кто поднимет руку на кормящего птиц?!

– Так значит о Шуре спрашиваешь? – усмехнулся Креш, сузив глаза – Шура жива и поныне!

– Просто попала вода, буквы расплылись – продолжал Ваня – Читаются только первые страницы… Я так и не понял, что стало с Шуриным флажком…

– А-а! – засмеялся Креш – Эта история кончилась грустно; Шура спилила флажок, рабочие же пришли посмотреть на свое творение. Пока они искали флажок по кустам, на крыльцо выбралась Шура. Она в ту пору была еще не такой пропитой, как теперь, позволяла даже себе кокетничать… ну, по-своему, конечно!

– Вы знаете! – сказала она бригадиру кокетливо и женственно – Тут какие-то козлы флажок воткнули! Вот кретины, да?

Креш протер сонные глаза, оперся всем телом на перила. И, казалось, он совсем забыл, о чем говорил.

– Да… – грустно повторил он – Были времена… Знаешь, Вань, мне казалось, что жизнь моя совершенно счастливая…

– А разве не так? – равнодушно удивился Погорелец.

Креш ностальгически прицокнул языком.

– Счастье… Это надежда на завтрашний день! – продолжал Ваня, и в пустых его глазах появилась на мгновение глубина – Как бы ни было человеку плохо, он счастлив, если верит, что завтра будет лучше; и наоборот…

Креш все кидал вниз сухарики. Печаль не сходила с его лица.

– Я, Ваня – вздохнул он – Подхожу к тому рубежу, за которым счастье – не надежда на счастье, а воспоминание о счастье… Но уже и тогда, Вань, счастливым я не был! Нет! Я уже писал воспоминания, и уже много их писал! А счастье не пишет дневников. За каждой, даже самой веселой книгой стоит трагедия и надрыв…

– Для чего же тогда все? – удивился Погорелей – Для чего вся ваша жизнь, Николай Фомич?

– Это просто! – улыбнулся Креш – Человек, который разучился смеяться, должен найти мужество смешить других… Ты тоже, Вань, это поймешь, когда поживешь у нас подольше и перестанешь быть чужим человеком…

Внизу, во дворе показался Смайк с баночкой сметаны.

– Ба! – встрепенулся Креш – Да ведь это Арсений! Арся, это ты? – крикнул он вниз.

– Тише! – заорал Смайк во все горло – Люди спят еще! А ты воешь, как оглашенный!

– Вот это по-нашему! – повернул Креш сияющее лицо к Ване – Собирайся, пошли гулять!

Утренний город оживал все более и более. Уже не ручейки, а бурные потоки прохожих устремились по улицам в непонятных и путанных направлениях. Креш, Смайк и Ваня неторопливо брели в спешки и суете окружающих. Может ли щепка плыть медленнее, чем вода в реке? Конечно, нет. Но человек – не щепка. Однако он и не плотина, что может остановить суету, бесполезное движение обратить к пользе. В порогах и в водопадах жизни он отвечает только за себя. Все иное – грех и фарисейство.

Так думали все трое обитателей дома №72, шедшие к ларьку с тошнотворными пирожками. Креш подошел к киоску Лотерея.

– Спринта нет! – сурово гласила табличка на ларьке. Креш громко и внятно прочитал по слогам: Спри-нта не-т!, повернул наивное лицо к билетерше и спросил:

– А Спринт есть?

Она приняла его за сумасшедшего, он ее – за немую. Смайк встал в очередь за пирожками. Ларек стоял на пригорке, и Смайку было видно несколько улиц. Они сливались и расходились, замыкались сами в себе, и вытягивались длинной магистралью. Каждая из них в отдельности вела куда-то. Но все вместе они вели в никуда.

ЧУЖОЙ ЧЕЛОВЕК. ВЕТЕР С ВОСТОКА

I

 
– Учитель, что будет, если я сдам зачет?
– Другой зачет сдавать будешь!
– Но зачем тогда сдавать зачет?!
Н. Ф. Креш
 

За грязным больничным окном бушевала рождественская вьюга; снег падал не с небес, а колючим потоком поднимался снизу, срывался с крыш, бушевал, но прекрасно понимал бессмысленность свою. Оттого все движения снегопада были нервными, дикими, неразумными. Кир Румелин возлежал на койке с видом восточного шейха и изображал довольство, но грязное белье и убогость больничной палаты делали его похожим на породистого пса, заплутавшего на холодной улице. Кир смотрел на тараканов, бегавших по потолку и изредка падавших вниз.

– Здравствуйте! – хладнокровно сказал он человеку в сером костюме, вошедшему в пустую палату – Проходите, пожалуйста! Врач сказал мне, что вы должны прийти!

– Я следователь по вашему делу! – представился гость, хотя в этом уже и не было надобности – Меня зовут Георгий Алексеевич Свирь. Вы настроены на серьезный разговор?

Он уселся на кровать Румелина, открыл черный чемоданчик, стал выкладывать на столик с объедками какие-то бумажки.

– Как вам сказать? – пожал плечами Кир – Смотря что считать серьезным; моя серьезность кажется миру шутовством…

Свирь удивленно повернулся к Румелину, прищурил глаза.

– А вы непохожи на людей, проходящих по таким делам! – усмехнулся он – Значит, мир судите? Не боитесь?

– Нет! – протянул Кир – Мой путь – лучший из путей!

– Ну, ну – покачал головой Свирь. Он достал из внутреннего кармана золотое перо, открутил колпачок и важно закончил – Приступим к делу! Когда и при каких обстоятельствах вы впервые услышали о Бабае, Либе, Зеке и им подобных?

* * *

Лето было на излете, балкон семейства Крешей пригревали последние теплые дни, и как-то, скучая, Креш-Младший вздумал устроить там чаепитие. Он сам, Румелин и Ваня Погорелец раздобыли старый самовар, развели на балконе костер, пугая окружающих жутким черным дымом. Времена стояли грустные и мрачные: отшумел выпускной вечер, веселый праздник грустных и грустный праздник веселых. Родители шумной ордой заявились сразу во все семьи и превратили вузовские экзамены в трескучую компанию. Они звонили знакомым, дарили дорогие подарки экзаменаторам, сдавали документы в несколько вузов для каждого из своих детей. Но итог был более чем скромен: студентами стали Смайк и Кир, и уже на следующий день после зачисления они вырывали из библиотечных учебников листки и пускали из окон бумажные самолетики. Изощренно извращенный мозг Румелина вздумал смоделировать подвиг Гастелло. Кир чиркнул спичкой – и страничка из Геологии, корчась в огне, полетела вниз. До мостовой он не долетел, свернув на балкон пенсионера Онуфриева. Колонны танков у Онуфриева не нашлось, но зато нашлась тряпка – отнюдь не огнеупорная. Вскоре дымил уже весь балкон, распространяя на округу едкий запах паленой резины: в огне погибли лыжи, стульчак от унитаза и две автомобильные покрышки, которые Онуфриев уворовал на прежнем своем заводе, куда регулярно наведывался.

– А вы знаете! – рассказывал на балконе у Креша Кир, когда разговор коснулся Онуфриева – Он ведь потом ходил по всему дому, жаловался: я, говорит, старый человек, мне трудно перелазить через заводской забор! А надо мной так цинично надругались!

Креш плеснул чаю в чашку, пригубил и недовольно поморщился. Он отставил ее в сторону, пробормотал что-то вроде: Нет, наверное никак из задницы! и поворотился к Румелину:

– Да ты не бери в голову! – махнул он рукой – Мы с Ваней работаем теперь на онуфриевском заводе, перетаскиваем болванки с места на место… Ну это потому, что, кроме болванок, там ничего не осталось! Вдруг однажды видим: бежит Онуфриев со своими покрышками. А у нас с Ваней – слышишь, Кир? – одна мысль: откуда он их взял? На заводе болта не осталось, кирпичи из стен дергают, а тут… Из дома, что ли притащил? У нас ведь, знаешь, как, в России: если не украл, то откуда взял?! А что касается того, будто ему трудно лазить через забор, он и вовсе не лазил: он пошел через проходную, а мы мучились, тащили эти чертовы покрышки! И пока он с вахтером беседовал и спер у вахтера телефон, мы с Ваней штаны рвали!

– Зачем? – удивился Кир, округляя глаза.

– Ну как? – ответно изумился Креш – Все-таки старый человек, нужно же помочь! Он так растрогался, хотел даже подарить нам вахтерский телефон. Но зачем он нам? Мы благородно отказались…

Все довольно и понимающе, по-азиатски, помолчали, испили чаю.

– Радик ушел на войну! – сказал Румелин, рискнув нарушить благонравную тишину – Сегодня будет большая драка у Горсовета. Охламоны с рынка потребовали мобилизации всех от 15 до 18 лет; а те, кто после армии – те вроде как вольнонаемные…

– Слушай, Кир – начал Креш с обычной застольной усмешкой – Вот объясни: сколько лет живу на свете, так и не могу понять: вот конторы эти, они по какому признаку формируются? Они что, имеют свою программу, устав, партийность?

Кир уронил чашку, дико посмотрел на Креша.

– Ты что, папа, совсем кони двинул? – и, ища поддержки, повернулся к молчаливому Погорельцу – Слышь, Вань: то он с анархистами хотел устроить идейный спор…

– Это которые у фонтана собираются? – с готовностью включился Ваня.

– Ну да – засмеялся Румелин – Раньше там собирались хиппи, а теперь – анархисты… Хотя разницу между ними установить весьма трудно! Так вот, Креш полез туда с блокнотом… Программу советских анархистов он запомнил довольно прочно, не так ли?

Креш равнодушно выслушавший длинную тираду Кира, потянулся на подушках.

– Кир, а тогда вот что: к какой конторе мы принадлежим?

Румелин вздохнул с важным видом учителя медресе.

– Мы – начал он, почесывая переносицу – Относимся к конторе Коробка.

– К какой?! – открыл рот Креш.

– Ну… – засмущался сразу Кир – Не я, конечно, давал название… А у наших парней фантазия слабая: они увидали ту кучу обгаженных ящиков, которую мы намедни сожгли, и придумали название. А у соседней конторы название – градусник. Это потому, что на их территории висело огромное электрическое чудовище, показывавшее +7°С в декабрьские метели… помнишь, Колян?

Креш отрицательно покачал головой.

– Ну как же, Николя? – удивился Румелин – Вспомни, в прошлом году мы разбили этот градусник под облегченные вздохи все округи! Ну неужели не помнишь?

– Вроде помню… – наморщил лоб Креш – Или нет… Так мы что, с градусником сегодня воюем, что ли?

– Воюем не мы, а Радик! – строго заметил Кир – И воюет с теми, кто разбил градусник!

– Погоди! – недоуменно поднял веки Креш – Ты же говорил, что мы разбили его!

Румелин обреченно махнул рукой.

– С тобой говорить, как с моей бабкой! Мы разбили градусник – и его, кстати, уже починили – а они разбили тех, кто собирался под градусником… Это какая-то пришлая чуждая орда. Говорят, что с железной дороги… Это уж верно, народная примета: раз чужие, значит с железной дороги!

Румелин с видом заговорщика поближе подвинулся.

– Черт! – возмутился Креш – Запутал совсем! Почему с железной дороги?

– А знаешь, с чего Радик на них злой? – хитро ухмыльнулся Кир – Оттого все, что один из этих железнодорожников наставил Радику рога: знаешь Ольгу Лори, что живет в квартире Шиповых?

Лицо Кира вытянулось и приняло довольно маслянистое выражение. Креш вконец рассердился и заорал в самое ухо Румелина.

– Ты, батюшка, оставь меня в покое! Что ты сплетничаешь?! Я не знаю никакой Ольги Лори!

Румелин испугался и отскочил к решетке балкона. Снизу выглядывала хитрая рожица Онуфриева.

– Чего опять паленым пахнет? – строго спросил он, пытаясь утаить подслушивание. Кир сплюнул вниз, и выдрессированный таким обращением Онуфриев спрятался подальше.

– У-у-у! – вздохнул он на безопасном расстоянии. Ненависть почувствовалась в голосе его.

– Ольга Лори! Кругом одни евреи!

– Лазарь Моисеевич! – позвал его сосед – Идемте в шахматы играть!