Текст книги "Смешные люди"

Глава пятая

В памяти Гулевича уже лет двадцать жили зелёная бездна и белая яхта в абрикосовой мгле.

Когда мы стали друзьями и общение более не ограничивалось работой, Игорь Алексеевич рассказал мне о человеке, на яхте которого он прошёл шесть морей и один океан. Это был Иосиф из Урфы.

В 1915 году младотурецкие головорезы заживо сожгли сотни армян в урфинской церкви Святой Богородицы. Отец Иосифа Овсеп Иосифян, спасаясь, эмигрировал с семьёй в Аргентину. Полвека назад, задолго до своей смерти, он увидел в одном армянском журнале изображение креста на церкви Святой Богородицы и заказал у художника-литейщика точную копию. Впоследствии эта реликвия сыграла важную роль.

Бронзовый крест с узорами армянского хачкара был передан Иосифом писателю и путешественнику Зорию Балаяну, и тот потерял покой. В его книге, подаренной мне Гулевичем, прочитал: «Часто вспоминал, как во время плавания на парусной яхте «Киликия» по семи морям вокруг Европы возникла идея установить крест на европейском берегу пролива Гибралтар. Армянский мировой спюрк образовался задолго до самолётостроения.

Первые армяне появились в Северной Америке ещё до образования США, в самом начале XVII века. Туда и во многие другие страны до середины XX века они добирались, естественно, на различных судах. Так что Гибралтар был очень символичен для установки памятного креста. Но увы.

Однако идея сохранилась, тем более что сопроводительный текст, без которого невозможно понять суть задуманного, заготовлен был давно. Чуть ли не с детства…»

И всё-таки Зорий Балаян установил крест. Было это на острове Горн.

«Во сне видел Фёдора Конюхова, – писал Балаян, – в жизни его не видел. Много раз говорили по телефону. Он нас поздравил с окончанием первого плавания на «Киликии». Считаю его великим путешественником, и не только мореплавателем. И ничуть не удивился, когда в апреле 2010 года узнал, что он организовал специальную экспедицию, которую благословил Патриарх Московский и Всея Руси Кирилл, и установил в часовне на острове Горн православный крест в память о погибших моряках. Это был счастливый для меня день. Конюхов показал, что можно. И это вдохновило нас».

Сам Гулевич впервые узнал о мысе Горн в четырнадцать-пятнадцать лет. Кажется, из Жюля Верна. По крайней мере, Игорь долго помнил ту библиотечную, зачитанную до дыр книгу. Повзрослев, читал он об этом мысе и у Балаяна: «…в 60-х весь мир с волнением следил за беспримерными кругосветками англичанина сэра Френсиса Чичестера. Тогда все говорили о «дурной славе» «печально известной», «трагически популярной» географической точке на самом юге земного шара. Всегда помнил о координатах 55 градусов 59 минут южной широты и 67 градусов 16 минут западной долготы. И место это называли то кладбищем десятков тысяч моряков, то последним пристанищем восьми сотен кораблей, из коих около двухсот – большие и известные. Чаще всего погибали, когда шли с востока на запад, то есть против природного течения и пассатных ветров, и это при том что около 300 дней в году здесь бывает неспокойно. Именно поэтому все кругосветные гонки проводятся так, чтобы яхты шли с запада на восток. Мы же были вынуждены идти с востока на запад».

Семейная реликвия Иосифа – бронзовый крест – появилась на острове Горн именно благодаря Балаяну. «У знаменитого острова, – вспоминал Зорий Балаян, – нет, естественно, никакого причала. Значит, суда не могут подходить к нему. Только стоять на якоре. И на лодке с мотором или вёслами добираться до крутого, бугристого от аморфных базальтовых валунов берега.

Поднялись по крутому берегу на пологую вершину. Первое, на что я обратил внимание, – это океан. Сразу пришла в голову мысль, которую можно было обозначить Архимедовой «эврикой». Редчайший случай, неповторимое мгновение. Одним взглядом, одним взором смотришь и одновременно видишь два океана. Ведь именно там, за мысом, проходит та самая условная линия, которая не то отделяет, не то объединяет Атлантический и Тихий океаны…

Остров Горн.

Ветер дует со всех сторон, но в основном с северо-запада, морозный, валит с ног, заставляя передвигаться согнувшись в три погибели. Тропа, мощённая досками, вела к маленькому храму. Деревянный домок, рубленный из дуба. Напоминает добрую рязанскую хату. Божий домик. Внутри очень мало света. Присмотрелись. На противоположной стене слева я увидел, чувствовалось, тяжёлый, православный крест. Это – Фёдор Конюхов и его экипаж из девяти человек. На другой стороне мы укрепили наш бронзовый крест в 45 сантиметров с узорами, напоминающими элементы традиционных армянских хачкаров. И вдруг наступила какая-то сплошная тишина. В теле не то слабость, не то покой. Может, это и есть осязаемое ощущение счастья: и всё-таки сделали. Смогли».

Смог и мой друг добавить к портрету Иосифа важный штрих.

Иосиф часто вспоминал разговор с отцом о жертвах на войне, и не только на войне. Сын не очень понимал, о чём это он. И вдруг отец сказал нечто такое, что десятилетний мальчик понял. Хотя там были такие слова, как «жертва», «святые», «невинный». Очень тяжёлые для детского уха. Отец сказал: «Если хотят спасти мир, то надо, невзирая на цвет кожи и национальность, причислить все невинные жертвы к лику святых».

– Мысль отца проникла в него, – сказал Гулевич. – Вникните!.. Только объединив всех невинных жертв, объединишь и тех, кому они дороги…

– Видимо, да, – согласился я. – Ну а как Иосиф оказался в Волгограде?

– Судьба поворожила… Учился здесь, женился на однокурснице да и оторвался от Аргентины. Когда мы познакомились, ему было около сорока пяти. На его «Артистке» мы прошли через Атлантику…

– Вы с ним видитесь?

– Нет, ни разу не виделись… Говорят, был обвинён в двойном убийстве… Где он и что с ним теперь, я, к сожалению, не знаю…

– Никаких ниточек не осталось?

– Ниточек?.. Не знаю… Впрочем, у него есть братья. Мушег выдулся в миллионщики, владеет рестораном в Волгограде… Самвел выступал на профессиональном ринге… Помнится, у него был хороший левый джеб…

Глава шестая

– Почему всё так?.. Почему направо пойдёшь – коня потеряешь, налево пойдёшь… – спросил я Игоря Алексеевича за час до моей встречи с Цеповязом.

– А почему драконы всегда питаются красавицами? – ответил он вопросом на вопрос.

– Драконы же не вегетарианцы… – взвился я.

– Да не горячитесь. Понимаете, Алексей Николаич, в жизни, как и в сказках…

– Это как?

– А так… Самый трудный путь оказывается и самым выгодным.

– Вы считаете?

– Считаю. В жизни ведь не всегда «упал – отжался», «посеял – получил»… Вникните… Не всё, что вы посеяли, ожидая немедленного результата, всходит…

– А по-вашему, всё что ни делается, то делается к лучшему?

– Ну посудите сами, с Сажиным вы общего языка так и не нашли… Плохо? Вроде бы плохо. Но два года работы в ежедневной общественно-политической газете – это хорошо, это опыт…

– Семнадцать мгновений…

– ?..

– Столько месяцев я руководил этой газетой.

– Понятно… Но идём дальше… Пункт раз: опыт всегда ценен… Пункт два: Сажин этого никогда не поймёт. У него, как говорится, несколько ртов… эстетический, социологический, и всеми он чавкает…

– Ну а Прицыкина?

– Самолюбива, казённая книжка с либеральными правилами… Сколько её знаю, она всегда выбирала должности по вкусу, точно груши.

– Сажин называет её нашим законом…

– Это их закон, их, но не наш… вникните… И знаете что?

– Пока не знаю.

– Езжайте на вашу встречу. Объясняйтесь с Цеповязом, а вечером предлагаю посидеть, выпить… Как вы на это смотрите?

– Положительно смотрю.

…Казалось, что к Гулевичу еду не я один – джип с затонированными стёклами маячил в зеркале заднего вида. Но потом «лэнд крузер» свернул в подворотню, и я забыл о нём.

Пустынность придавала улице некую угрюмую ширь; сделав поворот, она уверенно текла вниз с достоинством спокойной реки. Кругом тишина, однако неподвижные дома хранили своё, особое молчание, на их красных стенах, увитых кое-где виноградом, зияли чёрные провалы многочисленных окон.

Дом моего друга – большой и спящий. Он тоже из красного кирпича и тоже увит виноградом.

Пока дверь отворялась, я огляделся.

Игривая элегантность тополей, тамариск, можжевельник – в саду перед домом царил порядок.

«Здесь веранда, гостиная, – показывал апартаменты хозяин, – спальня, ещё спальня, мой кабинет».

Мы расположились на большой кухне, в задней части дома. Гулевич достал бутылку «Бэллса» из холодильника, убавил огонь на плите, заправил рис куркумой, имбирём и мускатным орехом. Расставил тарелки, разложил вилки и ножи.

Наконец всё было готово. Игорь Алексеевич поставил на стол большое блюдо с варёным рисом, изюмом и кусками жареной курицы. Я налил виски в стаканы.

– Будем, что ли?

– Давайте, Алексей Николаич!

Виски был холодным, я плеснул ещё немного.

– Вот лёд наколол… Вам нужен?

– Нет, спасибо. Давайте, чтобы не было синдрома недоеной коровы… – Я поднял стакан и подцепил вилкой дольку лимона.

– Прекрасный тост, прекрасный… Я бы добавил: и синдрома загнанной лошади…

– Идёт, – повеселел я. – Закурю, вы не против?

– Валяйте!

Трубка с янтарным мундштуком.

Вспышка спички, сливовый аромат голландского табака. И вот струйка дыма выюркнула в приоткрытое окно.

Ветер ударил в створу, звякнув стеклом.

Небо заволакивало злыми тучами.

Хлопал гром.

Ирисы в саду фиолетово чернели.

Выкрепло сознание близкой беды…

– Ну хорошо… А что дальше? Объяснились с Цеповязом? – Большие волосистые кулаки Гулевича покоились на столе.

– А, всё к чёрту!

– Да что к чёрту? Что? Расскажите толком!

– С глазу на глаз поговорить с ним не получилось.

– И что помешало?

– Не что, а кто… Прицыкина цыкала-выкала… Сажин тоже, а Цеповяз вообще на час опоздал…

– Ну а вы?..

– Держался конечно… Только вышло дрянцо… – Я выбил пепел из трубки и положил её в карман пиджака. – Сказал, в общем… Ну, что служить бы рад, да прислуживаться тошно… Знаете, Александр Иванович ни слова не проронил… может, в спор боялся вступить…

– И такое может быть… С вами как спорить, так легче в грязи поваляться да помыться… Нет, вам этого не простят… К тому же вы знаете то, что другие знать не должны… Вникли?

– Ещё бы!.. Уже и заявление написал.

– Боюсь, это не поможет… Э-э, ладно, наливайте!.. Наливайте больше… – скомандовал Гулевич.

Глаза цвета кваса потемнели, мне показалось, что он хочет сказать что-то важное. И он действительно высказался.

– Алексей Николаич, это всё суета… И эта газета, и Цеповяз, и Прицыкина… Вы же – писатель, вот и пишите, пишите, ради Бога. Конечно, вам тяжело. Нужно бы облегчить душу. Знаете, чтобы попасть на свою первую настоящую исповедь, мне пришлось лезть тайком через ограду монастыря – старец Оптиной пустыни отец Илий болел и никого не принимал. Но тут встал с постели и вышел к паломнику… Словом, эта встреча перевернула меня… Он говорил так, как если бы был грешнее меня в тысячу раз и в тысячу раз более меня сомневался… Да, впервые я общался со священником, который, это было видно, переживает за весь мир и за весь мир молится… Этот разговор стал для меня одним из самых значимых в жизни… Думаю, и вам нужно исповедоваться… И тогда появится ощущение света вокруг… Тогда только и сможете писать… Вникните!

– Я понял вас, понял, я схожу в храм… Эх, у меня такое чувство, как будто я что-то забыл и не могу вспомнить… И это что-то очень болит… Что это?

– Это ваша совесть.

…Дождь оборвался.

Воздух был чист и свеж, каждый звук в нём слышался особенно отчётливо.

Машину я оставил у друга и пошёл домой.

Фонари не горели, в конце улицы подвывала собака.

Рассерженно блестели молнии. В скупых отсветах вырисовывался джип и какие-то люди. Люди обступили меня, свалили с ног. Заработали битами. Били жестоко, люто, насмерть…

И вдруг, как жёлтая рана, – зарница.

Залитые кровью Перуновы очи.

Темнота.

Глава седьмая

– Ты обо мне помнил? – спросила жена.

– Помнил… Но только, когда мне было плохо, – ответил я.

– Бертон, а вы видели солнце? – бесцеремонно вмешался в наш разговор человек с голубыми глазами и чёрной бородой. – Расскажите подробно, вспомните всё!

– Солнца я не видел… Но в его направлении туман светился красным… Через полчаса мне удалось выскочить на открытое пространство, оно было почти круглое, диаметром несколько сот метров. В этот момент я заметил перемену в состоянии океана. Волны совсем исчезли, и поверхность стала почти прозрачной, с замутнениями. Под ней собирался жёлтый ил. Он тонкими полосами поднимался вверх. И, когда всплывал, блестел, как стеклянный. Потом начинал бурлить, пениться и затвердевать. Он был похож на пригоревший сахарный сироп… Эта слизь, или ил, собиралась в большие комки и постепенно формировала разные фигуры… Но вот меня стало затягивать к стене тумана. Мне некоторое время пришлось бороться с этим движением. Когда я снова посмотрел вниз, то увидел что-то, что напоминало сад… Я видел карликовые деревья, живые изгороди, акации, дорожки. Всё это было из той же субстанции… Всё это было как из гипса, только в натуральную величину… Потом всё начало трескаться, ломаться. Из расщелин выдавливался жёлтый ил. Всё начало бурлить и покрылось пеной…

– Бертон… Пилот Бертон, вы меня слышите? Вам плохо? – спросил бородач.

– Жарко… Очень жарко… Я увидел какую-то фигуру… Фигура слегка приподнялась, как будто она плыла или стояла по пояс в воде. Этот человек, он был без комбинезона и двигался… Это был ребёнок. Я заметил в нём что-то нехорошее… Я не сразу понял, что это. А потом понял, что он был необыкновенно большой, гигантский… Это ещё слабо сказано, он… он был ростом метра четыре… Он был голый, абсолютно голый, как новорождённый… и мокрый, вернее, скользкий. Кожа у него блестела, он поднимался на волне: вверх, вниз, и независимо от этого он двигался. Это было омерзительно… По голосу я понял, что это девочка. Она пела песню… Сейчас попробую вспомнить… «Пеперуда летяла, над вода се и мятала, и се Богу молила: дай ми, Боже, дребен дъжд…»

– Бертон, вы случайно не язычник? – нахмурился голубоглазый человек с чёрной бородой. – Какова ваша идеология?

– Любовь… Любовь – моя единственная идеология, – выкрикнул я.

– Тише, не кричите! Знаете, а ведь это какая-то достоевщина…

– Что вам от меня надо? – прошептал я. Мне было трудно дышать, горло пересохло, на лбу выступил пот.

– Уходите, слышите? – сказала моя жена бородачу. – Вы же понимаете, он больше не может говорить?

– Да, понимаю… Крик души никогда не остаётся без ответа… Пусть ваш муж поспит, пока идёт дождь…

– Разве идёт дождь? – переспросила Марина.

– Он же не видел солнце… Так пусть увидит дождь.

…Ветер поднимал океанскую воду чуть ли не с самого дна и тёмными глыбами с ревом обрушивал на скалы. И над головой всё было в безумном движении, истерзанные тучи неслись по небу под свист, шипение и вой ветра. Вдалеке простонал гром, одна за другой упали первые капли дождя на палубу яхты. «Артистка» увернулась от водяной глыбы и, словно незваная гостья, не уверенная, что ей будут рады на острове Горн, двинулась к нему.

Остров встретил нас недружелюбно.

Мы подходили к нему четыре часа. Никогда не было такого, чтобы на коротком участке приходилось более ста раз менять галс. И всё это, чтобы стать под углом к встречному ветру. Дождь заливал палубу. Темнело. Порою в разрыве между мчавшимися тучами мерцала дрожащая от стужи бледная звезда.

Бросили якорь.

Поднялись по крутому берегу на пологую вершину.

Над островом высилась ель, на иглы которой накололась звезда. Я вгляделся в океан – кругом пустота. Было в этой бескрайней пустоте нечто жуткое.

Неожиданно перед нами мелькнул силуэт ребёнка. Это была девочка. Она пела песню, но слов нельзя было разобрать из-за ветра. Мы едва поспевали идти за нею. Вскоре девочка оказалась перед воротами, вставила ключ в замок. Ворота отворились. Тропинка сделалась от дождя скользкой. Я упал. Иосиф помог мне подняться, но я снова упал. И вдруг с дождевым потоком я сорвался вниз, к подножию острова.

– Держись, Бертон! – крикнул Иосиф.

Но я ничего не мог поделать. Я падал, оглохнув от ветра и ударов о базальтовые валуны. Берег окутал туман, непроглядный и одновременно странно прозрачный. Здесь, на берегу, я и потерял сознание.

Когда я открыл глаза, то увидел перед собой человека с чёрной бородой. Это был Гулевич, но в первую минуту я не узнал его. Он приподнялся со стула. Лицо у него было почти квадратное, с довольно крупными чертами, но при этом на редкость красивое.

На больничной койке, на самом краю, сидела Марина. В глазах её был таинственный мрак. Но руки, руки, сложенные как будто для молитвы, казались прозрачными.

Я почувствовал тепло её рук.

– Ах ты, мой дорогой! – проговорила жена. – А я уж думала, что сознание к тебе не вернётся. – Она со вздохом склонила голову мне на грудь. – Как же мне было горько…

– Я помнил о тебе… Скажи, что случилось? – Слёзы выжались из глаз и потекли по щекам.

– Тебя сильно избили, Алёша, ты бредил.

– А где Артемий? Он не заболел?

– Не волнуйся, он здоров… у твоей мамы «кубичку» собирает…

– Алексей Николаич, теперь всё будет хорошо… Отдыхайте, вам нужно больше отдыхать… А мы к вам ещё вечером придём… – Гулевич положил руку мне на плечо.

…Солнце, «всходящее над злыми и добрыми», осторожно заглядывало в больничную палату.

И вспомнилось: «Я – всем молюсь; вот ползёт паук по стене – я и ему молюсь».

И показалось, что мир, весь мир становится таким невинным.

Глава восьмая

Я выписался из больницы недели через полторы, хотя и не чувствовал себя вполне поправившимся.

Вернулся из командировки Гулевич.

В одной из букинистических лавок столицы он купил для меня небольшой подарок. Это был мартовский номер газеты «Голос» за 1879 год, пожелтевший, но всё-таки неплохо сохранившийся. В номере имелась заметка о том, что на Ф. М. Достоевского было совершено нападение.

«На меня наткнулся какой-то пьяный мужчина, – передавала рассказ литератора газета, – который почему-то ударил меня так сильно по затылку, что я упал на мостовую и расшиб себе лицо в кровь».

И хотя было трудно читать – болела голова и уставали глаза, но я всё-таки прочёл и статью в «Голосе», и воспоминания московского репортёра, тоже найденные для меня Гулевичем. Заметки эти вряд ли бы вошли в книгу о Достоевском – случай-то получил известность только в связи с именем пострадавшего. Но была одна любопытная деталь. Я с удивлением узнал о том, как повёл себя романист в камере мирового судьи.

– Свидетель Достоевский, – сказал судья. – Вы отказываетесь от обвинения?..

– Отказываюсь…

– Очень жаль, – заметил судья, – сегодня он ударил вас, завтра ударит другого…

– Я никак не могу допустить той мысли, – сказал Достоевский, – чтобы человек в здравом уме ни с того ни с сего ударил своего ближнего кулаком по голове.

– Да он просто пьян был в стельку, – вставил своё замечание судья.

– Это напрасно-с! Пьян я не был тогда, – возразил молчавший до того времени обвиняемый босяк. – Не угодно ли вам, господин судья, спросить у свидетеля, говорил ли я им перед тем как ударить, что, мол, сытый голодному не верит?

– Эту фразу я действительно слышал тогда, – подтвердил Достоевский. – Злоба этого голодного человека нашла себе утешение в ударе кулаком по голове того прохожего, который не услышал его просьбы о помощи. Судьбе было угодно, чтобы этим прохожим оказался я, и не ропщу на это.

– А вот мы закатим его на месяц в кутузку, – громко сказал судья. – Он будет знать наперёд, как вымещать свою злобу на прохожих.

– Это дело вашей совести, – заметил Достоевский судье. – Но прошу вас принять от меня три рубля и выдать их этому человеку, когда он после отбытия наказания выйдет из тюрьмы.

И, подав судье трехрублёвую кредитку, Достоевский поклонился ему и вышел из камеры.

Впрочем, история на этом не закончилась.

«Мировой судья, г-н Трофимов, – сообщал «Голос», – разобрав дело, постановил: крестьянина Андреева за произведение шума на улице подвергнуть денежному штрафу в 16 рублей, с заменою арестом при полиции на 4 дня».

Федор Михайлович «подождал своего обидчика у подъезда и дал ему шестнадцать рублей…»

«Христианство, – подумал я, – пожалуй, именно христианство и было единственным убежищем Достоевского ото всех зол».

Через пару дней Игорь Алексеевич завёл разговор о статье в «Голосе», и я рассказал ему об одном очевидце.

В то время когда Достоевского приводили в чувство после нападения здоровенного детины, мимо на извозчике проезжал поэт-юморист Минаев. Он увидел в толпе Федора Михайловича, быстро соскочил с дрожек и подошёл к нему. Минаев, никогда и ни при каких, даже грустных обстоятельствах не умевший «удержаться от экспромта», и на этот раз остался верен себе. Обращаясь к городовому, он продекламировал:

 
Да, на это приключенье
Обрати-ка, брат, вниманье…
За такое преступленье
Дай ему и наказанье.
 

Гулевич усмехнулся, улыбка спряталась в его бороде.

– Знаете, Игорь Алексеич, ведь Достоевский как пришёл в себя, так и написал на листе из блокнота своё имя и адрес, а ещё: «От обвинения неизвестного мне человека отказываюсь»… Написал, в общем, и передал городовому.

– В этом весь Достоевский… У самого лицо в крови, а от обвинения отказался. Простил…

– Сразу простил… Это и мировой судья потом понял.

– Вот, Алексей Николаич, история… Вникните!

– Да, спасибо за подарок… порадовали! Я эту газету «Голос» сохраню.

– Хорошо, хорошо… А скажите, как самочувствие-то ваше?

– Как? Да нормально… голова почти не трещит…

– Сочинять пробуете?

– После такой истории… хотелось бы.