Текст книги "Смешные люди"

Глава двадцать четвёртая

«Старик посылал девочку собирать милостыню, сам поджидая жатвы в ближайшем кабаке и нещадно колотя голодного и озябшего ребёнка, если принесённого оказывалось мало.

Дальнейшая судьба, ожидавшая девочку, была ясна и несомненна, тем более что мать, работавшая на бумагопрядильной фабрике, разысканная госпожой Бергеман, рассказала ей, что муж уже обесчестил её старшую внебрачную дочь и хвастался, что сделает то же и с бедной Марфушей (так звали девочку), когда она «поспеет»…

Достоевский и за это дело принялся горячо и с сосредоточенною настойчивостью, доставляя мне необходимые справки и присылая полученные им сведения. Помочь ему и госпоже Бергеман в их благородном беспокойстве за девочку было довольно трудно, так как в то время ничего подобного «Обществу защиты детей от жестокого обращения» не существовало. После личных сношений с прокурором и с градоначальником дело кончилось, однако тем, что девочка была освобождена от своего мучителя и развратителя. ‹…› Она была помещена сначала в Елисаветинскую детскую больницу, а после того когда немного укрепилась, – в детский приют».

Это небольшое, но столь важное свидетельство о Достоевском я нашёл в заметках известного юриста А. Ф. Кони.

Вспомнилась Катя Ручникова.

Финал её истории был трагичен, Марфуши, к счастью, – нет.

Федор Михайлович узнал о Марфуше от доброй и отзывчивой на людское горе А. Бергеман, которая просила «его содействия и совета в деле спасения 11-летней девочки, брошенной матерью на попечение развратного и пьяного отставного солдата…»

Достоевский отправился в министерство юстиции и попросил помощи у Анатолия Федоровича Кони.

…Передо мной словно промелькнули ди-джей Радмир в красной бейсболке с синим козырьком, молодой насильник с задорными усиками и, наконец, отставной солдат с картофельным лицом.

Этот последний совсем не казался стариком. Напротив, это был огромный, ростом с жирафа, детина. Один его глаз всё время поглядывал в другую сторону.

Марфуша, дрожа, протягивала ему собранные гроши.

В кабаке воняло водкой и луком.

Трещали колоды карт.

Девочка всё сжималась, предчувствуя, что ей по обыкновению угвоздят в подбородок.

Но удара не последовало, его отвел какой-то невысокий сутулый человек. Пробивавшаяся лысина угрожала светлой шевелюре этого человека, но не делала менее привлекательным.

Марфушу поразил его взгляд. Это был взгляд, будто погружённый в самую глубину её сердца. Достоевский, а это был именно он, взял девочку за руку и отвёл в Елисаветинскую детскую больницу… Впервые в жизни ребёнок лёг на чистую, белую простыню. Вскоре Марфуша заснула тяжёлым сном, словно ей дали снотворного…

Достоевский… В школе он нравился мне значительно меньше, чем Лермонтов и Гоголь. Но судьба Достоевского зацепила. Пятнадцать лет ушло на это! Всё очень медленно созревает.

Автор «Пушкинского дома» как-то сказал:

«Я и Пушкина всего не читал, хотя занимаюсь им уже сорок лет. Никто не читал всего Толстого, даже те, кто делает вид. И никто не читал всего Достоевского».

Да, как и Битов не читал всего Пушкина, так и я не читал всего Достоевского. Но я уже не могу не думать о нём. Я давно не удивляюсь тому, что слово его не расходилось с делом. Разве история Марфуши это не подтверждает?

Есть у Достоевского поразительное высказывание:

«Возлюбить человека, как самого себя, по заповеди Христовой, – невозможно. Закон личности на Земле связывает, Я препятствует.

‹…› После появления Христа, как идеала человека во плоти, стало ясно как день… что высочайшее употребление, которое может сделать человек из своей личности, из полноты развития своего Я, – это как бы уничтожить это Я, отдать его целиком всем и каждому безраздельно и беззаветно.

И это величайшее счастье…»

«Счастье, ещё какое счастье», – мысль окончательно оформилась, и я угнездился в кресло перед ноутбуком.

Глава двадцать пятая

На экране ноутбука росли строчки:

Достоевский был виновен главным образом в том, что на собраниях петрашевцев читал письмо Белинского к Гоголю, в котором «неистовый Виссарион обращается с горькими упрёками к «апостолу кнута» за его спокойное отношение и некоторое сочувствие крепостному строю.

Федора Михайловича вместе с другими «важнейшими преступниками» возвели на эшафот, разыграли трагикомедию с заменою смертной казни каторгой и отправили в Мёртвый дом. И только через десять лет он вернулся к жизни, родным и литературе.

В одном из мартовских номеров газеты «Русь» за 1881 год, год, когда не стало писателя, появились воспоминания Аполлона Майкова:

«Как-то раз Достоевский с увлечением разговорился о покойном государе Николае I, о том, как на фоне прошлого величаво рисуется этот исторический образ монарха…

Во время разговора вошёл известный английский путешественник Уоллес Маккензи, проживший перед тем уже года три в России, отлично выучившийся по-русски и знакомый с русскою литературою. Когда он узнал, что перед ним Достоевский, он загорелся любопытством и с жадностью стал слушать…

– Вы говорите, что это Достоевский? – спросил англичанин.

– Да.

– Не может быть. Ведь он был сослан на каторгу?

– Был. Ну что же?

– Как же он может хвалить человека, сославшего его на каторгу?

– Вам, иностранцам, это трудно понять, – отвечал Майков, – а нам это понятно, как черта вполне национальная…»

«Государство только защищало себя, осудив нас», – говорил Достоевский. Когда же кто-то однажды сердобольно заметил ему: «Какое, однако, несправедливое дело была эта ваша ссылка», он даже с раздражением возразил: «Нет, справедливое».

И всё-таки я убеждён, что он никогда не отказывался от своих юношеских идеалов. В это «нет, справедливое» он вкладывал совсем иной смысл. Это проявилось и в его литературе, и в его публицистике. Впоследствии находились люди, утверждавшие, что бывший заключенник сам написал «донос на молодёжь». «Но время – честный человек, говорят итальянцы, и оно поспешило действительными событиями жизни подтвердить творческий вымысел автора «Мертвого дома» и «Униженных и оскорблённых», – подчёркивал всё тот же А. Ф. Кони.

Как он был прав!

Но если его точку зрения я разделяю, то вот со Страховым согласиться не могу. Ведь последний отрицал, что Федор Михайлович после каторги не интересовался учением социалистов.

«Вообще никакого следа революционного направления не было в кружке «Времени», – писал Страхов, – то есть не только каких-нибудь помыслов, но и сношений с людьми, замышлявшими недоброе, или какого-нибудь им потворства и одобрения».

Страхов явно выпрямлял отношения, существовавшие в кружке «Времени». Как бы то ни было, вопрос о революции, о революционном движении, – как свидетельствовал посещавший собрания редакционно-литературного кружка братьев Достоевских, печатавшийся во «Времени» и вскоре ставший членом подпольной революционной организации «Земля и Воля» Н. Ф. Бунаков, – в кружке бурно обсуждался, и при этом высказывались разные мнения».

Я поставил пепельницу на подлокотник кресла и с наслаждением закурил.

«Бунаков… Этот Бунаков – личность примечательная. Возможно, что именно от него Федор Михайлович получал сведения о деятельности «Земли и Воли»… Кажется, эта организация возникла в один год с журналом «Время»? Надо будет уточнить! Надо… Итак, через десять лет Достоевский создал своих «Бесов», а ещё через столько же народовольцы убили императора… Смерть же самого писателя окружена тайной. Нет ли во всём этом связи? Знал ли он, что его сосед Баранников – это нелегал, опасный государственный преступник, член Исполнительного комитета? Комитета, подготовившего и осуществившего все покушения на Александра II, одно из которых достигло цели».

«Но сначала разберусь, – решил я, – почему Страхов запамятовал… Почему открещивался от разговоров, которые велись в кружке «Времени»? Каким он вообще был человеком?»

Проковырявшись целый час в архиве, я нашёл любопытное свидетельство Сергея Уманца. Вот что он писал:

«С известным нашим критиком и философом Николаем Страховым я был довольно близко знаком.

‹…› Страхов был сухой, скучный, «размеренный» человек, никогда в жизни никого не согревший и сам, конечно, никем не согретый. Это происходило от его необычайной фальшивости…»

И ещё:

«Страхов всегда осторожно ходил вокруг да около каждого суждения, и не было никакой возможности заставить его решиться поведать миру его собственное мнение о чём-либо.

Вышел, например, его сборник статей о спиритизме… В одну из сред, когда у Страхова собирались добрые его знакомые, я нарочно попросил хозяина сказать мне, что он сам думает о спиритизме: отрицает его или признаёт? За такие выходки уклончивый хозяин меня очень не любил…

– Сами-то вы верите в спиритизм? – домогался я.

– Но прочтите мою книжку, и вы увидите, – елейно улыбаясь, отвечал уклончиво хозяин.

– Я внимательно читал вашу книжечку, но совершенно не понял, какого вы сами мнения о спиритизме. Вы приводите о нём разные мнения, совершенно противоположные друг другу…

– Нет, у меня там всё в точности обозначено.

– Да вы скажите нам вот теперь, что вы думаете о спиритизме?..

– Как вам сказать? Этот вопрос очень сложный, – увиливал от ответа наш философ…»

А вот как сам Страхов «исповедовался» перед Л. Н. Толстым:

«Думаю, что я не какой-нибудь гадкий или преступный, или отчаянно грешный человек. Я в известном отношении хуже – я человек безжизненный, в котором мало души, нет воли в смысле живых стремлений.

‹…› Ни один инстинкт не говорил во мне так сильно, чтобы определить мои поступки и образ жизни… я не умею жить и не хочу за это браться. Всего лучше это объяснить на моих отношениях к женщинам. Я ни за одною не волочился… и никогда не собирался жениться. Две мои связи произошли оттого, что того хотели эти женщины, а не я.

Это стыдно сказать мужчине, и я за это наказан больше, чем стою».

Теперь поведение Страхова отчасти объяснимо – виной тому его ползучая натура.

Разве мог такой человек рассказать о том, что в кружке братьев Достоевских ещё двадцать лет назад велись разговоры о переустройстве общества, о революции? Пожалуй, не мог. Да и не был он никогда житейским мятежником. Конечно, он боялся влипнуть в неприятную историю. Ведь на убийство помазанника Божьего государство ответило казнями.

Наступила реакция.

…Солнце круглое чуть тлело.

Захотелось сходить к пруду, немного размяться, и я закрыл ноутбук. Вскоре, попыхивая трубкой, я уже стоял возле воды… Когда я докурил и выбил пепел, вечер уронил в пруд кровавое кольцо.

«День кончен, заложен засов…»

Глава двадцать шестая

День был судорожно светел.

Я взглянул в ясные глаза икон, перекрестился и вышел из Казанского собора. Втиснулся в тепло машины и, пока прогревался двигатель, решил сделать небольшую ревизию минувших дней…

Железнодорожное полотно походило на разлинованную школьную тетрадь. Я заметил это вчера, 29 октября, когда на вокзале мы прощались с нашим другом Алексеем Посошковым.

Помню, он обнял меня, Женю Опоченина и Славу Черешина и сел в поезд, отправлявшийся в Санкт-Петербург. Алёша обещал вырваться к нам ещё на пару дней в новогодние праздники. На том и порешили, засовывая ему в сумку свёрток с сушёной рыбой. Он сначала отказывался от гостинца, но потом мы увидели прорезь ответной улыбки: «Спасибо, пацаны!»

Вдоль перрона гуляли голуби, как дым, сизые. Они клевали семечки, которые высыпал напоследок наш друг.

Посошков приезжал проведать не только нас, но и маму. Зоя Васильевна приободрилась – у младшего сына всё ладилось. И хотя она не просила, но он помог погасить банковский кредит и даже приобрести немецкий зубной протез…

Если бы я вёл дневник, какие события последних недель стоило бы также упомянуть?

Известие о том, что в Волгограде всё-таки пройдёт чемпионат мира по футболу? Да, пожалуй! Телевидение – этот поставщик суеты – сделало своё дело. Горожане забыли и о плохих дорогах, и о дураках – все теперь говорили только о футболе. Впрочем, побег заключённых из тюрьмы вскоре затмил игру в мяч. Мой знакомый, Саша Рыков, который ловил сбежавших убийц, поглядывая на меня глазами без всякого блеска, рассказывал, что взяли их в Коростино.

В издательстве у жены, можно сказать, день и ночь готовились к семидесятилетию Сталинградской битвы. Правда, то, что собирались выпустить, пока держалось в секрете.

Бывшего главу Николаевского района Александра Ивановича Христенко позвали в Волгоградскую академию государственной службы преподавать теорию элит будущим управленцам.

Профессор Млечко прогремел на весь Волгоград своими чтениями, посвящёнными «Приглашению на казнь» В. Набокова. Меня эти чтения поразили. Слова профессора падали, как топор.

Музыкальная студия Жени Опоченина по-прежнему работала, но доход ему приносила лишь фотография. Мой друг поставлял снимки «Волгоградской правде», «Вечёрке», «Крестьянской жизни» и «Родному городу». Кажется, он тяготился сотрудничеством с газетчиками, по крайней мере вначале. Иногда он повторял:

 
Кто наших сыновей
Гноит во цвете лет?
Смесители кровей,
Писатели газет!
 

А вот Славка Черешин вместо увлечения белошейными девицами взялся наконец за докторскую диссертацию – и колыхнулись иные страсти… Жозефина писала Наполеону, Наполеон, омедведившийся в Московском Кремле, кое-как отвечал Жозефине.

Путин же ощеливал чиновников за Крымск.

Однако Игорь Алексеевич, напротив, получил медаль ордена «За заслуги перед Отечеством» II степени. В региональном правительстве Гулевич ведал помощью Крымску, затопленному во время наводнения минувшим летом. По крайней мере, именно так подавалось в официальной прессе.

Иван Гулевич раскопал кое-что об убитом директоре аукционного дома Подобедове. Оказывается, тот сожительствовал с бывшей женой аукциониста Гринёва.

Был ли это след или нет, ещё предстояло выяснить.

Ну а 23 октября мы с Мариной подарили нашему сыну игрушечный микроскоп, воздушные шарики и торт с надписью жёлтой глазурью «Артемию – 5 лет!» А еще я подал документы на госслужбу и побывал на столе у хирурга.

Диагноз? Абсцесс подбородка.

Пока ожидал в приёмном покое, по сердцу «ходила» пила.

Ждать пришлось около пяти часов. За это время кого только не увидел.

Нелюбезную гардеробщицу с извилинами неярких губ; старика-диабетика, побелевшего, как облако; пьяниц, причём один был горбонос, а другой – курнос; девушку, у которой рвались на лоб русые пряди; санитарок со взглядом, готовым к обороне.

«Ты озорство прикончи!» – говорила старшая из них, когда проходила мимо студента с длинными ногами. Но длинноногий всё равно продолжал язвить, смеясь в ответ. Санитарка замолкала. А вскоре словесная дуэль возобновлялась с ещё большим ожесточением. И слышалось то «дур-ра», то «эй ты, камень безрукий!»

И все эти пять часов лифтёрша со штампованным постоянством поднимала больных на верхние этажи больницы.

Запомнился мужчина лет сорока, которого ввезли в лифт на каталке. Через всё лицо у него был шрам, будто автограф. Этот угрюмый человек пронизывал взглядом, как гвоздём. Бессонница обвела ему глаза теневым кольцом. Уст затвор делал незнакомца похожим на какое-то оружие. Даже руки его были страшны.

«Не в таких ли пальцах садовый нож зажимал Рогожин?»

Но вот, покончив со всеми формальностями и уточнив мой рост и вес, медсестра направила меня в хирургическое отделение.

Хирург с глазами породистой собаки сказал: «Надо резать!»

Левая рука у него была чрезвычайно сильной. Казалось, что на горле – железная перчатка. Правой рукой он держал меня за подбородок. Что он с ним делал, не знаю, но даже несмотря на укол лидокаина, я чувствовал боль.

Потом полегчало.

Когда после операции я вышел на улицу, день был схоронен.

Перед глазами ещё маячили плечи хирурга – широкие, словно для рюкзака. Всё ещё слышались слова медсестры, обыденно рассказывающей доктору о том, что «бабка Марья выбыла из живых».

Несколько секунд на краю сигареты серым коротким столбиком дрожал пепел. Я жадно курил и поглядывал на осеннюю седость. Почему-то припомнил, что сегодня солнце даже в полдень изуверствовало – не грело.

Сел в машину. В зеркале увидел себя.

«Повязка, как у грабителя… Только прохожих пугать… Глаза? В них то ли синеватый свинец, то ли бутылочная зелень… Язык белый, а во рту горечь рябиновая, словно я обиды опился…»

Включил дворники.

Дворники раздвинули жилы дождя.

Пропустил на перекрёстке троллейбус, выплюнувший в ночь пассажиров. И вновь дорога, и по бокам ошалелые столбы тополей.

…Прислушиваясь к жалобам колоколов Казанского собора и вспоминая события последних пяти недель, я долго не замечал, что в кармане зуммерит сотовый телефон.

Звонил Посошков.

– Безруков, ты меня слышишь?

– Слышу, слышу… Ты доехал, старик?

– Да, уже дома… И, как верблюд, в иглу пролез…

– Не понял?

– На вокзале питерская полиция обшмонала… хотела рыбу забрать. Так я сказал сержантам, что это для одного их начальника… Ну я фамилию-то запомнил, когда он машину в моей мастерской чинил.

– Вот теперь понял тебя, старик…

– Ладно, Лёш, бывай! Устроим как-нибудь видеоконференцию по скайпу.

– Бывай, привет семье!

Разговор прервался, и в телефоне что-то зашумело.

Глава двадцать седьмая

«Нелюдимо наше море, день и ночь шумит оно…» – написал в 1829 году Николай Языков.

Кажется, именно тогда в отечественной литературе и зародилась маринистика. Но если «для сочинения книги о море достаточно воображения и наблюдательности», то «для правдивой книги о моряках нужно самому на какое-то время стать им».

Двадцать лет назад корреспондент газеты «Вечерний Волгоград» Игорь Гулевич не только стал моряком, но и отправился в экспедицию. Посвящалась же она 500-летию первого плавания Колумба в Новый Свет и открытию островов Карибского моря – Гуанахани (Багам), Эспаньолы (Гаити) и Хуана (Кубы). О том, как это было, я теперь узнавал из тетради моего друга. Сам он называл её «судовым журналом» и вёл все полгода, пока ходил на яхте «Артистка».

Вот его записи:

«9 апреля 1992 г. Сегодня Иосиф сказал нам, что до отплытия остался всего лишь месяц. И вот о чём я подумал: надо бы покрестить «Артистку», прежде чем мы «оставим берега Европы обветшалой»…

В средневековье неизменным атрибутом крещения сделалось вино. Им щедро кропилась палуба судна перед выходом в первый рейс. Именно так крестили суда, участвовавшие в плавании Христофора Колумба. Вероятно, на «Санта-Марию» пожалели хорошего вина. Как известно, она трагически закончила свою жизнь. А значит, мы не должны скупиться на вино…

Что решит экипаж? Толик Красноармейцев, Юра Колосков, Володя Гермаш, Рауф Ахмеров и Иосиф Иосифян – не будут ли они против? Чёрт возьми, я постараюсь их убедить! Жена говорит, что я умею делать предложения, от которых невозможно отказаться».

«Ахмеров, Ахмеров… опять этот Ахмеров, – подсыпалась мысль, – надо будет расспросить о нём Гулевича…»

«10 апреля 1992 г. Какая экспедиция, ведь у меня жена и пятилетний сын? Нет, надо вникнуть… Я же не буду гвоздить аллигаторов и снимать скальпы с врагов… Путешествия обесчудесились! Остались лишь лихорадки-трясовицы, перемены климата, ливни и бури… Господи, я всё перенесу! Дерзнул же апостол Павел сказать: «Всё могу в укрепляющем меня Иисусе Христе!»

«17 апреля 1992 г. В экспедицию я возьму с собою «Книгу о разнообразии мира» Марко Поло. Именно она была среди первых напечатанных в Европе изданий, а её экземпляр хранился у генуэзского моряка Христофора Колумба. Вместе с ним книга совершила плавание через Атлантику в Новый Свет, так и оставшийся для Колумба чудесными островами пряностей в далёком восточном море, о котором так восторженно поведал венецианский купец-разведчик Марко Поло».

…По этим строчкам чувствовалось, что моему другу симпатичен Христофор Колумб – величавый, в широких одеждах, с картой в руках и спокойным лицом. А потом представился и сам Гулевич за штурвалом «Артистки»: из-под «афганки» куда-то вдаль смотрели его глаза цвета кваса. В них будто бы читалось: «Увижу новое, чужое и сейчас в уме прикину на свой аршин».

«Вот так от прогулок по Волгограду шагнуть к Новому Свету, переплыть шесть морей и один океан и мечтать воротиться домой. Да, двадцатипятилетний Игорь Гулевич был решителен!» – размышлял я, окуриваемый дымом сигареты, пока не наткнулся на запись от 9 мая.

«9 мая 1992 г. Экспедиция началась. Сегодня, в День Победы, в два часа пополудни, мы под дулами сотен глаз наконец отчалили. Волгоград провожал нас долго. Дома на берегу были, словно крошки сыра. Думаю, я увижу их ещё ой как не скоро!.. Господе Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешного».

«11 мая 1992 г. Звёзды рассыпаны, как песок. У штурвала меня сменил Колосков. Небольшие волны, словно тихие мысли, накатывают на яхту. Впереди часто моргает маяк. Устал, ложусь спать».

«15 мая 1992 г. Нет ни времени, ни сил делать записи. Увы и аминь! Это всё после вчерашнего. Вчера яхта зарылась в туман… Из-за такого каторжного тумана можно нажить сплин».

«22 мая 1992 г. Таганрогский залив. Ейск. Тесная кучка красных, жёлтых и белых домиков в порту. Какой-то пьяный стонет песню и терзает гитару. Яхту обнажили, спустили паруса – и закипела работа. Пополнили запасы пресной воды и провианта, убрались. Я купил газету и проглотил её, как таблетку».

«2 июня 1992 г. Вспомнились строчки: «Я надеюсь, что море сильнее площадей и прочнее домов из бетона…» Поживём – увидим!»

«20 июня 1992 г. Лучше бы этого не видеть! Мы обручились с бурей. Палуба вырывается из-под ног, и море словно опрокидывается нам на голову. Катится ком по яхте от бака. Волна, как надгробие. Каждый нерв, каждый мускул наш бодрствует».

«24 июня 1992 г. Мы сидим на палубе или, как мы называем её, «на улице». Нам кажется, что посуда скликает друг друга. Из-за ветра Иосиф не ходит, а танцует перед нами. Порой капитан скрипит, как уключина».

«29 июня 1992 г. У каждого моря не только свой цвет, но и характер, к каждому привыкаешь заново. Эгейское море удивительно фиолетово-чернильным цветом и коварно выпрыгивающими на метр-полтора муренами, способными атаковать рыбаков на маленьких лодках. Поэтому ноги в воду с борта мы там на всякий случай не опускали.

Средиземное море таит опасность второй боковой волны. Если от неё не ушёл, то жди удара водяной кувалды. Например, при шторме в четыре-пять баллов, стоя за штурвалом, я пропустил всего одну такую волну. Когда трехметровая пена сошла с палубы, с удивлением обнаружил, что вода способна гнуть металлические штыри. Полуметровый коротыш-держатель леера, опоясывающего собой яхту ниткой-забором, согнулся. Его диаметр был не менее пары сантиметров. Плотность стали уступила плотности воды!»

Дни, как тучи, приближались всё грозней и грозней.

Записи в тетради Гулевича не велись до 26 июля.

«26 июля 1992 г. Позади шесть морей, сломанная мачта в районе Мальты и двигатель у берегов Испании, отсутствие денег, вышедшие из строя лаг и эхолот, множество других проблем и мужественное решение в Гибралтаре идти дальше. Решение было действительно не простым. Каждый из шести членов экипажа имел право голоса, и мнения разделились. Двое категорично высказывались за движение вперёд, двое были готовы идти в любую сторону, двое настаивали на возвращении домой. Мы вышли из бухты Альхесирас, не зная, куда пойдём дальше. Только через час победило большинство и русское «авось».

А действительно, зачем был нужен двигатель, если на нём можно только отчалить и причалить? Деньги? Океан их не солит. Сломанную и не подлежащую восстановлению мачту мы «похоронили» на Мальте, а на последние доллары приобрели и установили старенькую английскую. Она была короче на пару метров прежней, что существенно сказывалось на скорости, но достойно держала укороченные шкертиками волжские паруса. Идти вперёд казалось более логичным, чем побитыми тащиться назад.

Океан… Его мощь чувствовалась уже в Гибралтарском проливе, напоминавшем короткий шланг огромной помпы-океана, в котором наша пятнадцатиметровая яхта – песчинка. И когда на вдохе океан проглатывал её, погружая в свои воды, Средиземное море казалось сущей безделицей. Многотонная серо-зелёная волна подавляла. Сила – именно в ней. Она живая. Она либо примет тебя, либо раздавит. Нужно стать с ней единым целым, тогда есть шанс, тогда удача будет с тобой среди миллиона таких волн».

 
Шесть сотен тысяч ровных порций
Воды живой в одной горсти… –
 

пропел я и представил океан, о котором рассказывал в «судовом журнале» мой друг. А ещё показалось, что величавый Колумб гадательно смотрит с палубы вдаль.

…Волны походили на сорвавшихся с цепи псов.

Ветер бил в гребни, ерошил пенную шерсть.

«Ведь поможешь ты мне, Господи, не позволишь жизни скомкати!»

Проснувшись, почувствовал, что волосы налипли на вспотевший лоб.

Неожиданно скрипнула входная дверь, и в гостиной послышался смех Марины и Артемия.

«Как же я соскучился по ним, словно не Гулевича, а меня не было дома полгода…»