Текст книги "В невесомости два романа"

Всему на свете приходит конец.

Намеченные планы были выполнены. За два месяца и двадцать дней.

Наум отошел подальше от дома, остановился почти возле края обрыва, критически осмотрел свою работу и остался доволен увиденным. Больше всего он хотел, чтобы пристройка не выглядела такой унылой, какой ему представлялась его собственная жизнь. Старательности у него хватало, фантазии тоже, но со вкусом были проблемы. Частенько сил и мастерства хватало на обработку в один присест только небольшого участка поверхности, эти участки не слишком стыковались и не всегда получались однотонными. Изобретательный Наум проводил между ними приятную, по его мнению, розовую линию, маскируя дефекты под модерн. Общее впечатление было оригинальным. Зеленые оконные рамы, оранжевая дверь, светло-коричневые ступеньки, жизнерадостная небесно-голубая полоска под крышей, то тут, то там розовые пятна. Красная крыша навеса… Пристройка выглядела как вскочивший на облезлой спине старого здания свеженький веселенький фурункул, переливающийся всеми цветами радуги. Вскоре она тоже стала местной достопримечательностью, жаль только, что из-за массивного облезлого домины эта красота плохо просматривалась из города.

Впрочем, был окончен ремонт, но не работа. Осталась самая страшная ее часть – генеральная уборка. При одной мысли об этом Наум покрывался холодным потом, а волосы на голове не становились дыбом только из-за их отсутствия. Это было пострашнее любого фильма ужасов. Отмыть, стоя на карачках, заляпанный многими слоями пол, отодрать налет на ванне и унитазе, отдраить старую кухонную плиту, промыть и протереть шкафчики, привести в божеский вид заляпанный с головы до ног холодильник, почистить и пропылесосить мебель – этому списку не было ни конца, ни края. А расставить всё  так, чтобы было похоже на что-то приличное, а не на казарму для бомжей?..

Наум поскреб по сусекам и подсчитал, что двести шекелей на уборщицу он выделить еще способен. Тем более это действительно был крайний случай: его поясница недвусмысленно советовала не нахальничать и давала понять, что в любой момент готова перестать сгибаться-разгибаться. Может, и навсегда. Но где найти желающих?

Он, естественно, попросил Цилю помочь ему подыскать уборщицу на неплохих условиях – двести шекелей за шесть часов нелегкой работы. Цена нормальная. Просьба была высказана по телефону: они уже давно перезванивались. На том конце провода наступила пауза. Наума это не удивило: он кое-какой опыт в Израиле приобрел и знал, что народ на уборку после ремонта идет очень неохотно.

Но, к его удивлению, Циля сказала, что такой человек у нее есть на примете. Обещала перезвонить.

Вечером она сказала, что женщина будет у него завтра в девять утра.

– Молодая?

– Молодая, молодая.

– Здоровая?

– Здоровая, здоровая.

– Не каждая выдержит.

– Эта выдержит.

Наум рано лег спать, нацепив пояс из собачьей шерсти, привезенный еще из Одессы. Словом, сделал всё  возможное, чтобы встретить завтрашнее испытание во всеоружии. И подбодрил себя очередной цитатой: «Это есть наш последний и решительный бой».

На следующее утро к девяти часам пришла Циля, на этот раз с двумя корзинками. В одной, как обычно, были продукты, а в другой «хомер» – материал по-русски. Наум уже знал, что таким емким определением здесь называют различные средства для уборки, стирки, ядохимикаты и многое другое. На голове у нее была косынка, футболка непривычно скрывала все прелести сверху, а спортивные шаровары – снизу.

– Вот вам и работница. Молодая? Здоровая? Выдержит?

Наум растерялся:

– Циля, я не могу принять…

– Вы обещали заплатить, я деньги возьму, всё  как договорились.

– Но мне неудобно…

– Ох, бросьте вы. Идите уже и начинайте.

Наум еще долго оправдывался, объяснялся, что-то виновато бурчал себе под нос, но потом, как это обычно у него заканчивалось в дискуссиях с Цилей, смирился.

Два дня они трудились не покладая рук, но в результате квартиру было не узнать. И удивительнее всего, что в этом холостяцком доме впервые почувствовалась женская рука. По тому, как была расставлена мебель, как там, где нужно (и только там, где нужно), лежали покрывала, клеенка и салфетки; особенно по ванной, снабженной веселенькой занавеской в разноцветную крапинку и специально купленным по Цилиному совету недорогим зеркальным шкафчиком; по аккуратно размещенным вещам в шкафах и на полках – по всему было видно: здесь живет ухоженный мужчина, а не какой-то там «старый козел».

Этот женский дух был настолько силен, что Наум не удержался и изрек:

– Без женщин жить нельзя на свете, нет! Вы, Циля, настоящая волшебница.

После этих слов бесконечно усталая Циля приободрилась и даже почти перестала чувствовать, что у нее тоже отваливается поясница.

– Ну так как? – торжествующе спросила она. – Как я выполнила ваш заказ? Как и договаривались? Работница молодая?

– Молодая, молодая, – в тон ответил Наум.

– Сильная?

– Сильная, сильная.

– Красивая?

Это уже было сверх программы, красоту Наум при заказе не требовал. Но тем не менее он ответил не задумываясь:

– Безусловно.

Расхрабрившаяся Циля сказала, что в таком ужасном виде идти домой не может, и решила обновить ванну. Наум принес ей свое самое красивое полотенце и ушел на кухню.

– Наум, не могли бы вы потереть мне спинку? – неожиданно донесся из ванной игривый голос Цили.

В этот критический момент Наум проявил находчивость и остроумие. Он сделал вид, что не только принял это заявление за удачную шутку, но и высоко оценил ее. Он хохотнул и сказал:

– Ну вы двужильная! У вас еще сил хватает на шуточки…

Нет, это было преувеличение. Сил у них уже не осталось даже на совместный ужин. Циля попрощалась, Наум проводил ее до дороги, и она ушла к себе наверх, изо всех сил стараясь не хромать и не потирать поясницу.

В последующие два дня они с трудом приходили в себя и общались только по телефону.

А за эти дни произошли не менее важные события местного значения.

Оказалось, что Наум закончил ремонт как нельзя вовремя. Прежде он мог стучать и греметь хоть целые сутки, никому не мешая. Но сейчас малина кончилась: у него появились соседи. Всё произошло очень быстро. Сначала на несколько часов появились рабочие, сделали косметический ремонт внутренних помещений, обдав из пульверизатора раствором всё  подряд. Побелка не успела еще толком высохнуть, как пришли две новые репатриантки и кое-как кое-что вымыли (Наум не мог сдержать любопытство и время от времени заглядывал в соседнюю квартиру). И уже на следующее утро начался заезд новых жильцов – видно, обстоятельства поджимали, скорее всего, их откуда-то срочно попросили. А еще через день они уже праздновали новоселье и вежливо, по-соседски пригласили Наума.

Так Наум познакомился с Геннадием Бяльским, его женой Инной и всеми их чадами и домочадцами. Их было восемь человек, и недорогая пятикомнатная квартира подвернулась, судя по всему, очень кстати.

Номинальный глава семьи Гена был мужичок лет шестидесяти, невысокого роста, поджарый, седоватый, но еще бодрый. Он чуть-чуть косил, и это придавало ему вид пройдохи и хитреца, что совершенно не соответствовало действительности. Гена был человеком покладистым, необидчивым и, безусловно, компанейским. А уж надуть кого-нибудь ему и в голову не приходило. В сущности, у него было только два недостатка, которые, по расхожему стереотипу, являются типичными для истинно русского характера: он был ленив и любил выпить. Сам Гена, человек откровенный, свой «русский характер» не скрывал и говорил:

– Я на своем примере доказываю, что еврей бывает всякий, а значит, мы вовсе не какие-то там избранные, как говорят ортодоксы. Люди как люди.

«И за что только нас не любят?» – частенько вопрошал он, поднимая рюмку.

У себя в Витебске он работал на каком-то заводе агентом по снабжению. Главным для него было движение. Шило в заду– говорила о нем Инна. Он и в Израиле органически не мог находиться дома и бродил по городу, знакомясь, беседуя, а заодно предлагая желающим что-то просверлить, что-то починить или, на худой конец, перетащить, если, конечно, вещи не слишком тяжелые. Заработанные им деньги, как правило, до семьи не доходили – по причинам, объясненным чуть выше.

Не главой, зато кормилицей семейства была мамаша Инны, сухонькая боевая старушка лет под девяносто, прошедшая закалку в немецком концлагере: на ее пособие и выплаты из Германии семья в основном и перебивалась.

Инна и две ее дочери тоже вносили посильную лепту в семейный бюджет, время от времени ухаживая за престарелыми. Но ни с бабками, ни с фирмами по найму у них постоянные отношения не складывались. Дочери были удивительно похожи на мать и друг на друга – неторопливые, рыхлые и какие-то снулые. У старшей было двое детей от двух бывших мужей, у младшей только один – на этом их различие и заканчивалось. Глядя на их житье-бытье, Наум понимал, почему Геннадий не стал домоседом.

Таким образом, у Наума появился еще один собеседник: Геннадий стал время от времени посещать не слишком разговорчивого соседа, чтобы посидеть под симпатичным навесом на удобных стульях. Отдохнуть после трудов праведных в городе Маалоте. И не только отдохнуть. Он появлялся с результатом этих праведных трудов – неизменной литровой бутылкой любимой им дешевой водки «Александров» и нейлоновым пакетиком колбасы на закуску. Одинокий сосед ему подвернулся очень кстати, так как Геннадий не любил «соображать» в парке на скамейке с алкашами, а в израильских кафе скрытно потреблять принесенную с собой водку не принято. Под навесом одной бутылки хватало на три-четыре раза, Геннадий норму знал и не перебарщивал. Хранились остатки обычно у Наума, «подальше от бабских глаз – начнут пилить…». Вскоре Наум сообразил, что, пока бутылка недопита, Гена ищет в городе не заработка, а только общения. Он был нетребователен и, как уже отмечалось, далеко не трудоголик.

Пить Наума он не заставлял, лишь символически, за компанию, чтобы самому не выглядеть алкашом. Но как-то само собой получалось, что символ с течением времени постепенно увеличивался в количестве. И опять, как в аналогичной ситуации с Цилей, Наум чувствовал себя неловко, каким-то нахлебником. Впрочем, выход нашелся: Гена однажды объявил, что лучшая закусь – это селедка с картошкой. С тех пор в морозилке у Наума всегда хранился запас филе сельди, а приготовить картошку в микроволновке было делом пяти минут. Домой Геннадий никогда в таких случаях не торопился.

Два круга общения в один не слились – может быть, и к лучшему. Контакта не получилось. Первая встреча Цили и Гены оказалась практически и последней.

Произошла она на следующий день после новоселья у Бяльских. Празднование было крутым, и непривычный к таким дозам Наум с трудом приходил в себя. Около часу дня появилась Циля (это было ее обычное время), и снова с двумя корзинами. Она объявила, что пора в конце концов устроить настоящее новоселье, а то как-то не по-людски. На стол были выгружены такие яства, что Наум понял: она нашла достойное применение двумстам шекелям, заработанным на генеральной уборке. Впрочем, чего-то подобного он и ожидал. И вскоре после начала пира, посреди рассуждений о вреде одиночества и, наоборот, о пользе общения мужчины и женщины, появился Гена со своей бутылкой.

Посыпались искры. Во-первых, Циля не скрывала, что не желает, чтобы какой-то прохиндей ел то, что она своими руками готовила для нуждающегося в женской опеке Наума. Но еще страшнее была ошибка, допущенная болтливым Геной, – роковая ошибка. Он беззлобно несколько раз подшутил над откровенными матримониальными атаками Цили. Сказал, что не собирается покушаться на всю эту наживку, – и указал на заставленный яствами стол. И еще что-то в этом же роде. Короче, минут через двадцать Геннадий с позором бежал, унося с собой бутылку и забыв пакет с колбасой.

С тех пор гости Наума старались не встречаться. И это было нетрудно. Циля приходила обычно около часу дня, к четырем она уходила кормить сына. Геннадий же появлялся около пяти, наговорившийся в городе всласть. С интеллигентным, но не слишком разговорчивым соседом задушевной беседы не получалось. Во всяком случае, в начальный период их знакомства.

Изменения накапливались незаметно. После отъезда Светы у Наума, как уже сказано, наступили нелегкие времена. Он то впадал в отчаяние, то самолюбиво пытался бороться со свалившимся на него горьким одиночеством, с незаслуженной, по его мнению, обидой. Вовремя затеянный переезд и трудотерапия помогали отвлечься от тяжелых мыслей, а иногда, наоборот, вычерпывали моральные и физические силы до предела. Но, так или иначе, это были чувства, нормальные человеческие чувства, хоть иногда и на грани срыва. Казалось, что всё  самое тяжелое Наум с честью перенес.

И вдруг он стал замечать, что временами не чувствует ничего. Просто ничего. Пустота. Пугающая пустота. Вначале это случалось изредка, было каким-то неприятным отклонением от правил. И самое неприятное – причин для этого, в сущности, не было.

После окончания ремонта жизнь вошла в стандартную колею. Было чем себя занять. Дома всегда находились привычные для Наума дела: убрать, постирать, приготовить. Он и при Свете с охотой этим занимался. Поход в неблизкий супермаркет вполне можно было засчитать за полноценную зарядку плюс марш-бросок с полной выкладкой и даже за альпинистское восхождение средней категории сложности. Вместе с неразлучной детской коляской, он старался совершать этот подвиг как можно реже, раза два в неделю. И все-таки выяснилось, что этой загрузки недостаточно.

Казалось бы, почему? Соседи его не забывали, во всяком случае, общения с окружающим миром было не меньше, чем в Хайфе. Пожалуй, даже больше. Кроме посиделок под навесом, он стал выходить в свет: Геннадий и Циля иногда приглашали его к себе в гости. А однажды Циля даже познакомила его со своей подругой, тоже вдовой, Зиной. Так что Наум мог бы расширить район поиска… если бы у него был хотя бы проблеск интереса в этом направлении. «Он какой-то холодный», – был приговор подружки. Скорей всего, это был эвфемизм, за которым скрывалось еще худшее подозрение. Правда, спустя некоторое время мнение изменилось. Но об этом чуть позже.

И все-таки большую часть суток он оставался наедине с собой. Беда была не только в том, что в квартире ему не с кем было поболтать. Со Светой они тоже не слишком баловали друг друга разговорами. Но она была рядом, была с ним. И в нём. Они жили как все люди, старились, болели – что делать, нормальный круговорот природы. Как все, так и мы. А эта неожиданная ситуация одиночества была ненормальной, противоестественной. Он чувствовал себя полным идиотом, и что еще хуже – тем самым «старым козлом», о котором говорила Циля. Этот «козел» постепенно становился идеей фикс. И почему так вышло? Никто же не умер, тьфу-тьфу-тьфу, что за мысли дурацкие… Наум три раза сплюнул: станешь тут суеверным.

Время от времени он ловил себя на том, что застывает в каком-то неудобном положении и невидяще смотрит прямо перед собой. Утром всё чаще первым чувством было нежелание начинать новый бессмысленный день.

Впрочем, это были только цветочки. Ягодки появились вслед за двумя событиями, случившимися одно за другим.

Первое и, пожалуй, самое главное событие – длительный, дольше часа, разговор со Светой. Начался он, как обычно, со взаимных расспросов о здоровье. Затем – дети. Верочка – это чудо… Надя просто героиня… Женя сдал три экзамена…

Она не заканчивала фразы, бросала их где-то на полдороге, а это – Наум знал по своему опыту длиной в четверть века – у Светы всегда было признаком волнения. Что-то ее тревожило.

– Давай не тяни, что там стряслось? Я же слышу, ты вся на нервах.

По словам Светы, ничего не стряслось, новости только хорошие. То есть пока это еще не новости, но мы надеемся, что всё  утрясется, и вот тогда это будут хорошие новости…

– Ты не перебивай, дослушай всё  до конца и пойми, мы все хотим только хорошего…

– Та-а-к… – Наум приготовился к неприятностям.

Оказалось, Света зря времени не тратила. Она загрузила свою безропотную любимую подругу в Хайфе, и та для нее собрала справки из «Битуахлеуми» – службы национального страхования и из министерства строительства (ведомства, выплачивающие пособия), удостоверяющие, что Света с Наумом в Израиле числились семьей. Кроме того, справки о проживании в одной квартире, справки… справки… справки… свидетельства, заверенные нотариусом и без заверения… просьбы… заявления… вырезки статей, авторы которых возмущались отсутствием гражданских браков в Израиле. Любимая Светина подруга уговорила бывшего лечащего врача Наума дать подробную медицинскую справку, где значились и диабет, и давление, и простатит, и еще куча всякой всячины.

– Толстый том получился, страниц на пятьдесят, – с чувством законной гордости сказала Света. – Мы его передали иммиграционной службе.

– Та-а-к…

– Что «так», что «так»? Ты знаешь, сколько сил и нервов это нам стоило?! А Люсе? – это любимая Светина подруга. – Ей памятник нужно поставить!

– И что из этого может получиться? В лучшем случае?

– В лучшем? – к этому вопросу Света была готова. – Разрешение на проживание и иншуренс. Главное – иншуренс. Медицинская страховка. Конечно, не очень полная… и это всё не по щучьему велению. Ты должен приехать, они обязательно должны говорить лично, так тут принято. Видеть глаза, они говорят…

Наум был готов подвести итог:

– А жить на что? Ни пенсии, ни пособия?..

– Нюмочка, дети будут хорошо зарабатывать. Неужели мы с тобой не заслужили, чтобы они нам на старости лет…

Наум не отвечал.

Света приступила к более энергичным доводам:

– Нюмочка, дорогой мой! Мы столько лет с тобой прожили. Не заставляй меня делать выбор между тобой и детьми. Детьми и внуками. Внучками. Пожалей меня, если себя не жалко. Здесь, с семьей, я человек, нормальная бабушка. Нормальный человек. А там, на отшибе, кто я и что я? Уж ты-то сейчас должен был это на себе прочувствовать, – неожиданно проявила она проницательность.

И беззвучно заплакала. Наум видел на экране, как она по-детски размазывает слезы по всё  еще гладким и пухлым щекам. У него защемило сердце.

– Светочка, ты же знаешь, это не от меня зависит. Я не смогу, проработав всю жизнь, жить у кого-то за печкой и просить денег на папиросы. Я не выдержу этого.

– Какой ужас! Ты стал курить? – слезы у Светы мгновенно высохли.

– Нет, это я фигурально, – он невольно улыбнулся. – А здесь я такой, как все, – он сделал ударение на слове «я». – Мне платят пособие, а не делают одолжение. Я, Света, представь себе, это ценю. И в ответ плюнуть в лицо…

– Сколько ты будешь, как страус, прятать голову в песок?! Твой Израиль…

– Ага, мой…

– Не придирайся. Он будет тебе только благодарен, если избавится от необходимости платить тебе пособие, тратиться на дорогую медицину. Это будет настоящий патриотизм с твоей стороны, а не придуманный. А на сэкономленные деньги они привезут молодых русских ребят по системе «Наале», таких, как Надя, чтобы их можно было послать воевать. Защищать завоевания Израиля. Я когда слышу слово «завоевания», мне дурно делается… «Не отдавать завоеванного». Как вы можете привыкнуть произносить это слово – «завоеванное»! Это же какое-то бандитское выражение – «завоеванная земля». Какой ужас! Как у вас… ладно, как у нас там всё  в мозгу перевернулось!

– А у тебя сейчас всё  встало на свое место?

– Нюма, отсюда всё  выглядит иначе. Там какой-то массовый гипноз, как говорит Женя.

– Женя? Понятно…

– Здесь по соседству нет евреев, кроме Анатолия. Ты и представить себе не можешь, какого мнения…

На политику сил у Наума уже не хватило.

– Света, давай о своем. У нас своих проблем хватает.

– Конечно, Нюмочка, конечно…

– Зачем делить шкуру неубитого медведя? Давай переживать неприятности по мере их поступления, – наконец Наум оказался в своей стихии, народная мудрость успокаивала. – Мне нужно сделать операцию простаты, в таком состоянии я к вам ехать не могу, потом, бог даст, на лето приеду. Посмотрим, поговорим. Зачем так далеко заглядывать?! Ты не думай, я очень рад, что ты там стараешься из-за меня. Иногда ведь кажется, что вы там меня забыли…

Света опять стала размазывать слезы по щекам.

– Всё, всё , успокойся…

Они еще долго говорили на разные, но уже менее опасные темы. Света опять советовала не прятать голову в песок (дался ей этот страус), идти скорей на операцию. Сказала, что к операции она приедет, потом они вместе уедут обратно. Наум открыл было рот, но возразить не успел.

– Не будь идиотом. И слушать не хочу. Приеду.

Это уже была Света – та Света, которую он знал.

Поговорили еще немножко. Наум держался молодцом, и Света закончила разговор почти успокоенная.

Наум остался сидеть у компьютера. Сил подняться не было.

Всё тайное рано или поздно становится явным.

Впрочем, ничего тайного и не было. Просто он, как этот навязший за последний час в зубах страус, ничего не хотел видеть.

«Не заставляй меня делать выбор между тобой и детьми». Точнее не скажешь. И ее выбор будет справедливым. Наум не был настолько эгоистичен, чтобы даже попытаться лишить Свету детей. Особенно внуков.

Он не мог считать ее виновной, не мог обижаться. Не хотел разрывать на части. Нет, она не виновата. Тогда кто? Он? Его неконтактный и упрямый характер? Но он действительно физически не мог перейти на иждивение к семье Беляевых. Наум так и подумал о Жене, с которым он прожил вместе двадцать пять лет, – Беляев, семья Беляевых. За каких-нибудь два с половиной года они – Наум это отчетливо понял – стали ему чужими людьми. Господи, что же он за человек такой?..

А вообще-то никто, если разобраться, не виноват. Виновата жизнь, а точнее – эмиграция. И немалую роль сыграл инициатор этой эмиграции – Израиль. Науму очень больно, физически больно было осознавать вину новой родины, но объективный разум ученого вынуждал это сделать. Зачем страна приглашает людей, чтобы потом делить их на настоящих и ненастоящих? Чтобы потом ущемлять ненастоящих при каждом удобном случае? И детей делить на породистых и беспородных? Если бы не это, Женя, быть может, и не уехал бы.

Или всё равно бы уехал? Кому нужны вечные войны? Непрерывные малые и периодические большие. И если бы хоть предвиделся конец этому…Новые репатрианты были, пожалуй, самыми ярыми патриотами Израиля, но большинство – действительно большинство – хотели бы, чтобы их дети перебрались в другое место.

Дети многих знакомых Наума вместе с внуками уже уехали в Америку или Канаду. Совпадение или нет, но большинство из них неевреи по Галахе – наверняка это дополнительный стимул к отъезду. И немаловажный.

Старики, как правило, оставались в Израиле. Не хотели и не могли жить на шее у детей, а иначе их там, в новой эмиграции, не принимали. Здесь, в Израиле, было пособие и медицина. Так и жили отдельно от молодых деды с бабками, пока один из них не покидал сию юдоль печали. Тогда оставшийся на этом свете обычно перебирался к детям. Если успевал и если у детей было желание объединяться. В сущности, еще живой Наум был просто одной из разновидностей этого варианта.

Ясно одно: он будет доживать свой век в Израиле. Он так мысленно и определил – доживать. И разумно будет не тратить нервы и силы на то, чего он ни понять, ни изменить всё  равно не сможет. Политику, которой Наум уже давно перестал увлекаться, он отныне и на порог не пустит. Нужно постараться выжать максимум из обычных житейских радостей, которые еще могут выпасть на его долю. А достанется ли ему хоть какая-то малость – вот вопрос. Впрочем, кое-что у него уже есть…

Наум встал, решительно подошел к холодильнику, взял бутылку из запасов Геннадия. Какого чёрта! На него теперь ничьи запреты и инструкции не распространяются. Недрогнувшей рукой налил себе полчашки водки – и сам испугался своей решительности. Какого чёрта! Выпил, закусил яблоком. И буквально сразу же ему сделалось лучше. С непривычки. На голодный желудок.

К чёрту Америку и американцев! К чёрту политику! Безбожно фальшивя, он запел: «Веселитесь, пока вы молоды!» Подумал – и изменил редакцию этого старого студенческого гимна: «Веселитесь, пока вы живы!»

Наум не догадывался, что через полгода политика сама, без зова придет к нему на порог.

В эту ночь Науму приснился скиф. Как бывает во сне, он точно знал, что это скиф – здоровенный мужик татарской внешности, в мохнатой островерхой шапке, в шальварах, с огромной плеткой, но с пейсами. Скиф требовал у Путина вернуть ему Поволжье, а у Ющенко – всю Украину. Наум проснулся от звуков собственного смеха и высоко оценил свои подсознательные ассоциации и неугасающее чувство юмора. Отреагировал он на сон очередным изречением:

– От великого до смешного – один шаг.