Текст книги "Был ли Пушкин Дон Жуаном?"
Автор книги: Александр Лукьянов
Жанр: Биографии и Мемуары, Публицистика
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 9 (всего у книги 29 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]
2
Благонравный и патриархальный Инзов решает приступить к его духовному перевоспитанию своего подопечного. Он начал с того, что поселил Пушкина в своем доме, «открыв» ему свой стол, дает ему работу – переводить на французский язык текст молдавских законов, старается обратить его на путь истинный. «…В распущенном, подчас даже безумном Пушкине, – пишет П. В. Анненков, – Инзов видел более задатков будущности и морального развития, чем в ином изящном господине…»
«Иван Никитич, – отмечает другой современник, – привязал к себе Пушкина, снискал доверенность его и ни разу не раздражил его самолюбия. Впоследствии Пушкин, переселясь в Одессу, при каждом случае говаривал об Иване Никитиче с чувством сыновнего умиления».
Инзов хотел наставить юношу на «путь истинный», но опального поэта интересовало совсем другое. Кишиневская жизнь, столь яркая и своеобразная, столь непохожая на петербургскую, где сливались и уживались рядом Европа и Восток, первобытная грубость и простота нравов с внешним лоском и французским языком, пришлась вначале поэту не по вкусу. Но потом Пушкин привык. Он посещал салоны богатых молдаван, с любопытством присматривался к кишиневскому обществу, ухаживал за местными красавицами-молдаванками, гречанками, цыганками, – писал шуточные стихи и эпиграммы. О времяпрепровождении Пушкина хорошо рассказывает его лицейский товарищ, будущий канцлер Российской империи В. П. Горчаков: «Говоря о балах в Кишиневе, я должен сказать, что Пушкин охотно принимал приглашения на все праздники и вечера и все его звали. На этих балах он участвовал в неразлучных с ними занятиях – любил карты и танцы».
Как бы защищая свою психику от вторжения извне, Пушкин снова надевает на семя «броню» из внешней агрессивности – совершает необдуманные поступки, ввязывается в дуэльные истории, ссорясь из-за пустяков с офицерами и молдавскими боярами. Друзьям поэта приходилось постоянно улаживать эти конфликты, а Инзову сажать непоседливого Пушкина под домашний арест. Поэт как бы сам нарывался на неприятности. Сколько раз он стоял на краю могилы под дулом пистолета противника. Надо сказать, что поэт был смел и безразличен к своей судьбе. Он как бы сам искал смерти. «…к счастью, – отмечал А. Ф. Вельтман, – дело не доходило даже до первой крови, и после первых выстрелов его противники предлагали мир, а он принимал его. Я не был стряпчим, но был свидетелем издали одного “поля”, и признаюсь, что Пушкин не боялся пули точно так же, как и жала критики. В то время, как в него целили, казалось, что он, улыбаясь сатирически и смотря на дуло, замышлял злую эпиграмму на стрельца и на промах». Когда поэт дрался с офицером генерального штаба Зубовым, то пришел на дуэль с черешнями и завтракал ими, пока тот стрелял. По словам его современника И. П. Липранди Пушкин «всегда восхищался подвигом, в котором жизнь ставилась на карту».
Поэт пристрастился к карточной игре, играл в бильярд, и вообще вел самый разболтанный образ жизни со всей пылкостью своего характера. Там, где танцевали, он от всей души предавался пляске; где был легкий разговор, он был неистощим в остротах; с жаром вступал в разговор, а в жарких спорах его проглядывал скорее вызов для приобретений сведений, чем просто любовь к болтовне. И все это Пушкин делал с огромной самоуверенностью и неограниченным самолюбием.
«Кишиневское общество, – пишет П. В. Анненков, – как и всякое другое, искало удовольствий и развлечений, но благодаря своему составу из помеси греко-молдаванских национальностей оно имело забавы и наклонности, ему одному принадлежащие. Многие из его фамилий сохраняли еще черты и предания турецкого обычая, что в соединении с национальными их пороками и с европейской испорченностию представляло такую смесь нравов, которая раздражала воображение и туманила рассудок, особенно у молодых людей, попадавших в эту атмосферу любовных интриг всякого рода. По внешности кишиневская жизнь ничем не отличалась от жизни губернских городов наших: те же рауты, балы, игрецкие дома, чопорные прогулки в известной части города по праздникам, беготня и поздравления начальников в торжественные дни и проч., но эта обстановка едва прикрывала своеобычные черты домашнего и нравственного быта жителей, не встречавшиеся нигде более, кроме этой местности.
С первого раза бросалось в глаза повсеместное отсутствие в туземном обществе не только моральных правил, но и просто органа для их понимания. То, что повсюду принималось бы как извращение вкусов или как тайный порок, составляло здесь простую этнографическую черту, до того общую, что об ней никто и не говорил, подразумевая ее без дальнейших околичностей. Правда, что в некоторых домах все крупные этнографические черты подобного рода стояли открыто на виду, а в других таились глубоко в недрах семей, но отыскать их там находились всегда охотники, заранее уверенные в успехе. Люди заезжие из России употребляли на поиски этих редкостей много времени, и не очень давно встречались еще старожилы, которые признавали свою кишиневскую жизнь самым веселым временем своего существования. Пушкин не отставал от других.
Душная, но сладострастная атмосфера города, малоэстетические, но своеобразные наклонности и привычки его обитателей действовали на него как вызов. Он шел навстречу ему, как бы из “point d’honneur” (чувства чести). Картина Кишинева, которую здесь представляем, оправдывается всеми свидетельствами современников, несмотря на многочисленные их умолчания и вообще смягчающий тон. Мы не преувеличиваем ее выражения, а скорее еще не уловили вполне характера распущенности, каким отличался город в самом деле. Это подтверждается и фактами».
Особенно заметно сказывалось это соединение азиатских нравов и европейского лоска на женщинах. Молдаванки и гречанки, еще недавно по обычаю мусульман, содержавшиеся в условиях гаремного заключения, вдруг познакомились с европейской цивилизацией в образе маскарадов, балов, французских эротических романов и журналов мод. Кишиневские дамы, еще сохранившие восточный колорит во внешности и в характере, но уже по-европейски свободные в общении, были страстны, влюбчивы и доступны. 23-летний Пушкин прекрасно чувствовал себя в этом мире бездумья и легких наслаждений. «С каждого вечера, Горчаков, – Пушкин собирал новые восторги и делался новым поклонником новых, хотя и мнимых – богинь своего сердца». Пушкин с головой окунулся в мир грубых сексуальных удовольствий. Он нашел женщин, с которыми мог удовлетворить свою страсть, и которых он мог унизить, оскорбить, над которыми мог насмеяться. Его низменные инстинкты, его «чувственность» проявились в Кишиневе с новой силой.
3
Бурный роман он пережил с цыганкой по крови – Людмилой Шекорой, известной своей красотой и романическими похождениями. Шекора была женой помещика Инглези. Пушкин с первого же разу влюбился в Людмилу и с чрезвычайною ревностью скрывал от всех свои чувства. Вот как описывает современник это новое увлечение поэта.
Однажды некий Градов, кишиневский приятель Пушкина, в жаркий день заснул в небольшой подгородной роще. Голоса на опушке рощи привлекли мое внимание. Через рощицу проходили, обнявшись и страстно целуясь, Пушкин и Людмила. «Они меня не заметили, – рассказывает Градов, – и, выйдя на просеку, сели в дожидавшиеся их дрожки и уехали. После моего открытия прошло несколько дней. Был воскресный день. Я лег после обеда заснуть, вдруг в дверь раздался сильный стук. Я отворил дверь. Передо мною стоял Пушкин. “Голубчик мой, – бросился он ко мне, – уступи для меня свою квартиру до вечера. Не расспрашивай ничего, расскажу после, а теперь некогда, здесь ждет одна дама, да вот я введу ее сейчас сюда”. Он отворил дверь и в комнату вошла стройная женщина, густо окутанная черною вуалью, в которой однако я с первого взгляда узнал Людмилу. Положение мое было более, нежели щекотливое: я был в домашнем дезабилье. Схватив сапоги и лежавшее на стуле верхнее платье, я стремглав бросился из комнаты, оставив их вдвоем. Впоследствии все объяснилось.
Пушкин и Людмила гуляли вдвоем в одном из расположенных в окрестностях Кишинева садов, В это время мальчик, бывший постоянно при этих tete-a-tete настороже, дал им знать, что идет Инглези, который уже давно подозревал связь Людмилы с Пушкиным и старался поймать их вместе. Пушкин ускакал с ней с другой стороны и, чтоб запутать преследователей, привез ее ко мне. Однако это не помогло. На другой день Инглези запер Людмилу на замок и вызвал Пушкина на дуэль, которую Пушкин принял… Дуэль назначена была на следующий день утром, но о ней кто-то донес генералу. Пушкина Инзов арестовал на десять дней на гауптвахте, а Инглези вручил билет, в котором значилось, что ему разрешается выезд за границу вместе с женою на один год. Инглези понял намек и на другой день выехал с Людмилою из Кишинева. Таким образом, дуэль не состоялась. Пушкин долго тосковал по Людмиле».
В числе минутных увлечений поэта была и Мария Егоровна Эйхфельт, гречанка, чье «миловидное личико по своей привлекательности сделалось известным от Бессарабии до Кавказа». «Обе героини, Эйхфельт и Варфоломей, имели еще по приятельнице, – писал П. В. Анненков, – из которых каждая не уступала им самим ни в красоте, ни в жажде наслаждений, ни в способности к бойкому разговору. Между этими молодыми женщинами Пушкин и тогдашний поверенный по всем делам кишиневской жизни Н. С. Алексеев, к которому он скоро переселился на житье из строгого дома генерала Инзова, и устроили перекрестную нить волокитства и любовных интриг». Пушкин и Алексеев подружились, и эта дружба сохранилась на долгие годы».
Когда поэт был уже в Москве, Алексеев писал ему из Кишинева: «С какою завистью воображаю я московских моих знакомых, имеющих случай часто тебя видеть; с каким удовольствием хотел бы я быть на их месте и с какою гордостью сказал бы им: мы некогда жили вместе; одно думали, одно часто делали и почти – одно любили: иногда ссорились, но расстались друзьями, или, по крайней мере, я так льстил себе. Как бы желал я позавтракать с тобою в одной из московских ресторациев за стаканом Бургонского пройти трехлетнюю кишиневскую жизнь, весьма занимательную для нас разными происшествиями. Я имел многих приятелей, но в обществе с тобою я себя лучше чувствовал, и мы, кажется, оба понимали друг друга; несмотря на названия: лукавого соперника и черного друга, я могу сказать, что мы были друзья-соперники, – и жили приятно!»
Мария Эйхфельт была объектом страсти, и небезответной, Николая Степановича Алексеева. Тогда и образовалась ситуация благоприятная для развития мужской дружбы: двое влюблены в одну, но не слишком; ссорятся, мирятся, уступают друг другу. «Лукавое соперничество» было увековечено не в одном стихотворении поэта. Двадцатидвухлетний Пушкин со свойственным ему самомнением поучал тридцатидвухлетнего Алексеева:
Люби, ласкай свои желанья,
Надежде и еврейке верь —
Как тень пройдут любви мечтанья,
И станешь тем, что я теперь.
Пушкин и Алексеев называли Эйхфельт «еврейкой» (за ее сходство с Ревеккой – героиней романа Вальтера Скотта «Айвенго»). Скорее всего, именно к ней обратился молодой поэт в стихотворении «Христос воскрес»:
Христос воскрес, моя Ревекка!
Сегодня следуя душой
Закону бога-человека,
С тобой целуюсь, ангел мой.
А завтра к вере Моисея
За поцелуй я, не робея,
Готов, еврейка, приступить —
И даже то тебе вручить,
Чем можно верного еврея
От православных отличить.
Своему другу-сопернику поэт посвятил несколько стихотворений. Одно так и начинается «Мой милый, как несправедливы твои ревнивые мечты…» Даже в «Гавриилиаде» можно усмотреть скрытые за евангельским сюжетом действительные события, и где, по словам Н. Эйдельмана, соперничество из-за прекрасной еврейки возведено из «кишиневского масштаба» в космический…
Совместные любовные истории настолько запомнились друзьям, что в ответном письме из Москвы Пушкин писал Алексееву: «…а я за новости кишиневские стану тебя потчевать новостями московскими. Буду тебе сводничать старых твоих любовниц… Я готов доныне идти по твоим следам, утешаясь мыслию, что орогачу друга».
Число объектов сексуальной агрессивности поэта растет необыкновенно. Как и в послелицейские годы, он словно сорвался с цепи, окунаясь в мир чувственных удовольствий и волнующих переживаний. Ночами Пушкин кутил, играл в карты, днем заваливался к себе и к знакомым на квартиру и долго, как убитый, спал на кровати. «Иногда, – вспоминает современник, – вслед за таким, недостойным его препровождением времени, на него после сна находили бурные припадки раскаяния, самобичевания и недолгой, но искренней грусти. Тогда он всю ночь напролет проводил в излияниях всякого рода и задушевных беседах с товарищем…» Во время этих разговоров Пушкин рисовал карикатуры, женские головки, ножки, а иногда, отвлекаясь мыслью, начинал писать стихи, вплоть до того, момента, когда перо само вываливалось из рук от усталости. Часто поэт сочинял крайне непристойные стихи, вслух читая их хозяину квартиры. «Непостижимо-странным является то несомненное обстоятельство, – говорит тот же современник, – что подобные произведения порнографического характера выливались у Пушкина в ту самую ночь, начало которой он употреблял на самое искреннее раскаяние в напрасно и гнусно потраченном времени и всяких упреках себе самому». Покаявшись на словах, выплеснув на бумагу свои глубинные «либидозные» страсти, поэт вновь начинает свою эротическую карусель.
4
«Пушкин любил всех хорошеньких, и всех свободных болтуний, – вспоминает друг поэта, офицер И. П. Липранди. – Из числа первых ему нравилась Мария Петровна Шрайбер, семнадцатилетняя дочь председателя врачебной управы, но она отличалась застенчивостью. К числу вторых принадлежала Виктория Ивановна Вакар, жена подполковника этого имени… Вакарша была маленького роста, чрезвычайно жива, вообще недурна и привлекательна… Пушкин находил удовольствие с ней танцевать и вести нестесняющий разговор. Едва ли он не сошелся с ней и ближе, но, конечно, ненадолго. В этом же роде была очень миленькая девица Аника Сандулаки… Пушкин любил ее за резвость и смуглость лица».
Очень интересовался Пушкин Еленой Федоровной Соловкиной, женой командира Охотского полка. Она иногда приезжала в Кишинев к своей сестре. Но все усилия Пушкина, чтоб познакомиться в доме, были тщетны. Довольно часто поэт посещал дом вдовы молдавского боярина Смаранды Богдан. У нее каждую неделю было три приемных вечера и оживленная карточная игра. Особенно славились ее танцевальные вечера. Пушкин усиленно волочился за дочерью Богданши – красивой Марией Балш. «Она была женщина лет под тридцать, довольно пригожа, чрезвычайно остра и словоохотлива», – пишет Липранди. Пушкин постоянно вел с ней свободный разговор. Князь Долгоруков, другой свидетель кишиневской жизни поэта, более определенно говорит о его чувствах: «Пушкин, любя страстно женский пол, а в особенности, как полагают, г-жу Балш…»
«Действительно ли Пушкин имел на нее такие виды или нет, – рассказывает далее Липранди, – сказать трудно: в таких случаях он был переметчив и часто, без всяких целей, любил болтовню и материализм; но как бы то ни было, Мария принимала это за чистую монету: она озлобилась до безграничности». Роман их продолжался недолго. Скоро поэт увлекся женой генерала Альбрехта – Екатериной Григорьевной. Интересны бурная жизнь и судьба этой женщины. В 16 лет она была выдана за богатого боярина Канта, который был связан с разбойником Бушором. Во время русско-турецкой войны 1806–1812 гг. они были пойманы и казнены. Богатая, прекрасная и очень образованная Екатерина Григорьевна стала сначала женой интенданта Бологовского, а затем вышла замуж за генерала Альбрехта. Приехав из Варшавы в Кишинев, она, по словам Липранди, была в близких отношениях с Пушкиным, но и его замучила своей ревностью, как и второго мужа.
Как-то поэт откровенно признался, что в Екатерине Альбрехт его привлекают «пылкие страсти» и ее «историческое прошлое». Мария Балш этого не стерпела и спровоцировала столкновение поэта со своим мужем Тодораки. Алексеев, постоянный спутник Пушкина, удержал руку поэта с занесенным тяжелым подсвечником. Дело дошло до дуэли, но Инзов (в который раз!) отправил Пушкина под арест, а наместник их потом помирил. Необузданная натура Пушкина доставляла много хлопот и его друзьям и его начальству.
В своих любовных похождениях Пушкин не стеснялся и одновременно ухаживал за несколькими барышнями и дамами. Однажды он назначает в одном загородном саду свидание молодой даме из кишиневской аристократической семьи. Они встретились на месте свидания. Вдруг соседние кусты раздвигаются, и оттуда выскакивает смуглая цыганка с растрепанными волосами, набрасывается на даму, сваливает ее наземь и начинает ее колотить. Пушкин бросился разнимать их, но усилия оказались тщетными. Он выхватывает из виноградника жердь и начинает колотить цыганку. Та оставила свою жертву и бросилась было на Пушкина, но, опомнившись, отшатнулась и важною поступью ушла прочь. Благодаря посторонним людям, подоспевшим к этой истории, весть о ней быстро разнеслась по городу. Пушкин целые две недели после этого не показывался в городе и заперся дома. Дама сильно заболела, и ее увезли за границу.
Поэт, по наблюдениям современников, не мог спокойно пропустить ни одного смазливого личика. Однажды, проезжая на лошади по одной из многолюдных улиц Кишинева, Пушкин увидел у окна хорошенькую головку, дал лошади шпоры и въехал на самое крыльцо. Девушка, испугавшись, упала в обморок, все переполошились, а родители ее пожаловались Инзову. Снова пришлось старому генералу улаживать неприятности после выходок своего питомца.
Женщины, женщины, женщины; Пушкин развлекался, не обращая внимания на последствия. Ему не было никакого дела до семейных трагедий любовниц, вызванных его беззастенчивым вторжением в их семейную жизнь. Только психологическое унижение своей очередной жертвы доставляло поэту исключительное удовольствие. Ему было наплевать на всех этих молдавских и греческих кукониц (боярынь), которые соперничали друг с другом из-за обладания очень сексуальным поэтом, ссорились с мужьями, заболевали от любви или от пренебрежения. Пушкин не только не утаивал свои любовные похождения, но наоборот, выставлял их напоказ, трезвонил о них на весь Кишинев. Все эти томные дамы были для поэта как девки из борделя. В своих едких и почти непристойных эпиграммах он выставлял их в самом жалком виде.
Раззевавшись от обедни,
К Кантакази еду в дом.
Что за греческие бредни,
Что за греческий содом!
Подогнув под жопу ноги,
За вареньем, средь прохлад,
Как египетские боги,
Дамы преют и молчат.
Про свою любовницу Марию Балш и ее мужа Тодораки он написал грубые строки:
Вот еврейка с Тодорашкой.
Пламя пышет в подлеце:
Лапу держит под рубашкой,
Рыло на ее лице.
Весь от ужаса хладею:
Ах, еврейка, бог убьет!
Если верить Моисею,
Скотоложница умрет!
Синдром «любовь к проститутке», свойственный всем невротикам, приобрел у Пушкина ярко выраженный характер. Чем более унижена женщина, тем сильней удовольствие. Любовным связям с этими женщинами, осмеянными и оскорбленными, поэт отдавался со всеми силами своей души, со страстью, поглощающей все другие интересы жизни. «Чувственно» он мог любить только таких женщин. Все эти страстные увлечения повторялись потом много раз в жизни как точная копия предыдущих. Как отмечает Фрейд, «…в зависимости от внешних условий, например, перемены, места жительства и среды, любовные объекты могут так часто сменять один другой, что из них образуется длинный ряд».
5
Но, кроме кратковременных связей и мимолетных увлечений, у Пушкина в кишиневской ссылке было два относительно серьезных чувства, которые он испытал сначала к Калипсо Полихрони, а потом к Пульхерии Варфоломей. Правда, его связь с гречанкой-беженкой Калипсо (это имя носила нимфа, заворожившая Одиссея) имела скорее литературный, чем любовный оттенок. Говорили, что в 1810 году она встречалась с Байроном в Константинополе, в чьих объятиях впервые познала страсть. Пушкин решил принять эстафету от великого английского романтика не только в области поэзии. Вот как характеризует Калипсо Полихрони хороший знакомый поэта, чиновник Ф. Ф. Вигель:
«Она была невысока ростом, худощава и черты лица у нее были правильные, но природа захотела сыграть дурную шутку, посреди приятного лица ее прилепив ей огромный ястребиный нос. У нее был голос нежный, увлекательный, не только, когда она говорила, но даже когда с гитарой пела мрачные турецкие песни… Ни в обращении ее, ни в поведении не видно было ни малейшей строгости, если б она жила в век Перикла, история, верно, сохранила бы нам ее вместе с именами Фрины и Лаисы». (Фрина и Лаиса – знаменитые древнегреческие гетеры. – А. Л.). Пушкин посвятил Калипсо Полихрони вдохновенное послание «Гречанке»:
Ты рождена воспламенять
Воображение поэтов,
Его тревожить и пленять
Любезной живостью приветов,
Восточной странностью речей,
Блистаньем зеркальных очей
И этой ножкою нескромной…
Ты рождена для неги томной,
Для упоения страстей…
Однако он скоро охладел к ней. Мрачный характер гречанки вряд ли мог удовлетворить жизнерадостного поэта. «Пушкин никогда не был влюблен в Калипсо, – утверждал И. П. Липранди, – т. к. были экземпляры несравненно получше, но ни одна из бывших тогда в Кишиневе не могла в нем порождать ничего более временного каприза».
Одним из домов местной молдавской знати, часто посещаемых поэтом, был дом Егора Кирилловича Варфоломея, богатого купца, члена верховного совета Бессарабии. Он был радушен и гостеприимен. Свернув под себя ноги на диване, сидел он с чубуком в руках и встречал гостей всегда приветливым «просим». Дочь Варфоломея, Пульхерия, очень понравилась Пушкину, хотя она резко отличалась от страстной гречанки, была вялой и малоподвижной. Известный литератор А. Ф. Вельтман рассказывает следующее: «…Пульхерица была полная, круглая, свежая девица; она любила говорить более улыбкой, но это не была улыбка кокетства, нет, это просто была улыбка здорового, беззаботного сердца… Пушкин особенно ценил ее простодушную красоту и безответное сердце, не ведавшее никогда ни желаний, ни зависти». Красивая девушка не блистала также и особенным умом, и многие сватавшиеся к ней молодые люди очень скоро отказывались от своих исканий.
«Смотря на Пульхерию, которой по наружности было около восемнадцати лет, – продолжает Вельтман, – я несколько раз покушался думать, что она есть совершеннейшее произведение не природы, а искусства… Все движения, что она делала, могли быть механическими движениями автомата… И я присматривался к ее походке: в походке было что-то странное, чего и выразить нельзя. Я присматривался на глаза: прекрасный, спокойный взор двигался вместе с головою. Ее лицо и руки были так изящны, что мне казались натянутою лайкой…» Поэт посвятил ей стихотворение «Дева». Недолго увлекался поэт и Пульхерией Варфоломей. Правда, уже находясь в Одессе, он писал Вигелю в Кишинев: «Пульхерии Варфоломей объявите за тайну, что я влюблен в нее без памяти…» Искренние ли эти чувства поэта, или шутливая болтовня, трудно догадаться. Одно несомненно, юная молдаванка затронула сердце поэта. Это видно хотя бы из того, что Пушкин поместил ее имя в первом «Донжуанском списке».
Из других домов кишиневской знати Пушкин любил посещать семейство Ралли. Две хорошенькие девушки, Екатерина и Мариола (или Майгин), привлекали поэта своим умом, начитанностью и говорливостью. Особенно вторая – младшая дочь Ралли, девушка лет восемнадцати, приятельница Пульхерии. Мариола была, по словам И. П. Липранди, «гораздо красивее последней и лицом, и ростом, и формами, и к тому же двумя или тремя годами моложе». Пушкин очень любил с ней танцевать. Находясь в Одессе, Пушкин, видимо, получил от них письмо и в ноябре 1823 года написал ответ. Хочется привести отрывки из этого письма:
«Да, конечно, я угадал, кто они, эти две прелестные женщины, удостоившие вспомнить об одесском, ранее кишиневском отшельнике. Я тысячу раз облобызал эти строки, напомнившие мне столько безумств, мучений, ума, грации, вечеров, мазурок, и т. д. Увы, милая Майгин, вдали от вас, раздраженный, унылый, я теряю свои способности и утратил даже талант к карикатурам… У меня одно лишь желание – снова вернуться к вашим ножкам и посвятить вам, как говаривал милейший поэт, тот кусочек жизни, который мне еще остается… Приезжайте ради бога, у нас будут, чтобы привлечь вас, бал, итальянская опера, вечера, концерты, поклонники, вздыхатели, все, что вы пожелаете. Я буду передразнивать обезьяну, злословить и нарисую вам г-жу В…… в 36 позах Аретина. (Аретино Пьетро – итальянский поэт XVI века, автор эротической поэмы «Странствующая блудница» – А. Л.)
Кстати, по поводу Аретина: должен вам сказать, что я стал целомудрен и добродетелен, т. е., собственно говоря, только на словах. Ибо на деле я всегда был таков. Истинное наслаждение видеть меня и слушать, как я говорю. Заставит ли это вас ускорить ваш приезд? Приезжайте, приезжайте во имя неба, и простите свободу, с которой я пишу к той, которая слишком умна чтобы быть чопорной, но которую я люблю и уважаю…
Что до вас, прелестная капризница, чей почерк заставил меня затрепетать, то не говорите, будто знаете мой нрав; если бы вы знали его, то не огорчали бы меня, сомневаясь в моей преданности и в моей печали о вас».
Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?