Электронная библиотека » Александр Лысёв » » онлайн чтение - страница 11


  • Текст добавлен: 22 ноября 2013, 17:50


Автор книги: Александр Лысёв


Жанр: Книги о войне, Современная проза


Возрастные ограничения: +12

сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 11 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]

Шрифт:
- 100% +

17

На фронте творилась какая-то чертовщина. Прибыв в свой полк в апреле 1917-го, поручик Марков не узнал родного соединения. Дисциплина упала невообразимо. Так же как и в Петрограде, здесь повсюду были комитеты. Точно так же время проводилось в бесконечных и бесполезных разговорах и митингах. Невесть откуда возникали всевозможные заезжие агитаторы. Поначалу их сдавали по начальству. Маркову рассказали: вскоре после случившейся в столице революции, когда до Румынского фронта только начали докатываться первые ее волны, нескольких ораторов, агитировавших против войны, солдаты по своему почину расстреляли как германских лазутчиков.

– Ясное дело, германцы, – здраво рассудили солдаты, терпеливо выслушав антивоенную агитацию. – Такое только им выгодно.

Еще один смертный приговор агитатору утвердил командир полка. Итог – по приказу сверху сняли с должности командира. Люди перестали что-либо понимать в происходящем…

В команде пеших разведчиков, которой заведовал во время отсутствия Маркова прапорщик военного времени из бывших студентов, дела обстояли неважно. Марков решил прибегнуть к единственному, на его взгляд, действенному средству, чтобы вновь сплотить подразделение и поднять его боевой дух – испросив разрешения у вышестоящего начальства, стал готовить разведывательный рейд. Неожиданно возникло препятствие, о котором раньше нельзя было и помыслить – оказалось, что солдатский комитет проголосовал против такого рейда. Сообразно новым условиям пришел на помощь Прохор Зыков. Поначалу Марков весьма удивился, когда его верный вестовой вдруг заделался комитетчиком. Однако вскоре под влиянием развившего в новой структуре бурную деятельность Зыкова комитет начал принимать более или менее вменяемые решения. Зыков стал в полку видной фигурой. Маркову все это категорически не нравилось, что он без обиняков и высказал Прохору.

– Они ж как дети, Егорий Владимирыч, – успокаивал поручика Зыков, ставя на стол шипящий самовар. – Им кинули игрушку, теперь просто так не заберешь…

Зыкову долгое время удавалось невероятное: при соблюдении всей пламенной революционной риторики на собраниях комитета проводить в жизнь те решения, которые худо-бедно позволяли осуществлять боевую деятельность. Марков поражался: и откуда только взялись у Прохора такие способности говорить речи!

В хозяйственном отношении у них с Зыковым все оставалось безупречно. Стараниями Прохора личный состав был прекрасно одет, обут и накормлен, размещен в лучших помещениях. Марков все-таки предпринял задуманный рейд, увенчавшийся полным успехом – они приволокли из-за линии фронта австрийского полковника. Дисциплина в команде сразу укрепилась. Впрочем, поручику было ясно, что держалась она исключительно на личном уважении к нему его собственных солдат. Относительно общего состояния армии он уже не питал иллюзий. Но так хотелось надеяться, что все принесенные за эти годы жертвы были не напрасны.

– Ничего, – смеялся Прохор, – и при комитетах прожить можно. Бог даст, еще все наладится.

Но ничего не налаживалось, а наоборот – разваливалось окончательно. Летом 1917-го Марков и другие патриотически настроенные офицеры возлагали большие надежды на генерала Корнилова – его выступление закончилось неудачей. К осени наступила всеобщая апатия. После большевистского переворота в Петрограде и последовавших затем событий фронтовые структуры еще некоторое время продолжали действовать как бы по инерции. Массовый характер приобрело дезертирство.

– Отпустите нас домой, – пришли к Маркову его старые разведчики. – Ничего мы больше здесь не хотим…

Они могли его ни о чем и не просить – просто взять и уйти, как делали тогда многие. Марков поблагодарил тех, с кем вместе смотрел смерти в лицо все эти годы. Он очень по-доброму, с болью и грустью в душе, расстался с ребятами, снабдил их деньгами и документами. Зыков, ловко проведя нужное «решение комитета», обеспечил отъезжающих комплектами нового обмундирования и запасами продовольствия. Прощаясь, разведчики на вокзале, полном праздно шатающихся распустившихся нижних чинов, образцово взяли Маркову под козырек. Это было все, что они могли сделать друг для друга. Вторая отечественная война, наполненная жертвами и подвигами, приближенная общими стараниями к самому порогу победы, заканчивалась поражением собственного отечества. Это было чудовищно, пронзительно несправедливо и неправильно. Острое чувство несправедливости происходящего вокруг переполняло тогда Маркова, требовало выхода наружу, конкретных действий. Он не мог оставаться безучастным наблюдателем. А еще было очень-очень стыдно. Глядя на творившийся кругом бардак, в котором все будто с ума посходили, Марков испытывал жгучее чувство стыда. Тогда его охватили именно чувства стыда и национального унижения, а отнюдь не ненависти к кому-либо. К происходящему вокруг тебя беспорядку можно относиться по-разному: можно от него бежать, можно пытаться его игнорировать и делать вид, что ничего не случилось. Только в первом случае, с учетом масштаба происходивших в России катаклизмов, ты лишишься родины, а во втором – скорее всего, и жизни. Уж самого себя точно во втором случае лишишься. А можно деятельно пытаться всеми силами бороться против этого беспорядка. Даже если шансы на успех кажутся совсем призрачными, а бездействием окружающих создается впечатление, будто ты в меньшинстве или даже в полном одиночестве. Именно последний вариант – вариант действия – и был для Маркова единственным возможным. К сожалению, так думали и поступали тогда далеко не все – прежде всего из числа кадровых офицеров… Выход нашелся – вскоре Марков присоединился к бригаде русских добровольцев Румынского фронта, которую сформировал некий полковник Дроздовский.

Его собственный полк к тому времени совершенно развалился. Маркову было тяжело наблюдать агонию некогда дружной и спаянной воинской части, так славно принявшей его в самый канун мировой войны, в рядах которой он проделал долгий и трудный боевой путь. К собиравшему свои нехитрые пожитки Маркову отчего-то неуверенно постучался Прохор Зыков:

– Разрешите…

– Заходи, Проша.

Прохор был сам не свой. Марков увидел, что на верном вестовом прямо лица нет. Он помог ему начать трудный разговор.

– Остаешься? – прямо и просто спросил Марков, догадавшийся, в чем дело.

– Дозвольте, ваше благородие…

– Я не неволю. Да ты и не должен ничего. Это с нас спросу больше…

Они обнялись и простились очень тепло.

– Спасибо тебе, дружище. Жаль, что все так выщло.

– Не поминайте лихом, Егорий Владимирыч. – Прохор смахнул ладонью выступившие на глазах слезы и поспешно отвернулся.

Под руководством Михаила Гордеевича Дроздовского Марков проделал в начале 1918 года весь поход из Румынии на Дон.

В рядах дроздовцев Марков повстречал своего старинного друга и однокашника Сашку Лукина. С Сашкой они были знакомы с незапамятных времен – впервые встретились еще мальчишками-кадетами в Симбирском корпусе, вместе были юнкерами-»павлонами». По окончании училища, несмотря на гвардейские баллы, они вышли в армейскую пехоту в разные полки. В последнем письме с Великой войны, которое Марков получил минувшим летом, Сашка, как всегда, писал другу Жоржу о всякой всячине, совершенно умолчав о собственных заслугах. Теперь оказалось, что Лукин уже штабс-капитан, командовал ротой и имеет два офицерских Георгия.

– Ну ты молодчина, – обнимая друга, говорил Марков. – Как же ты?

– Ты же знаешь, я заговоренный! – по привычке сдвинув фуражку на затылок и поправляя рыжеватую челку, весело смеялся в ответ Лукин.

– Эх ты, заговоренный, – кивнув на три нашивки за ранения на рукаве гимнастерки друга, произнес Марков.

– Ты тоже хорош, – парировал Сашка, щелкнув в свою очередь пальцем по рукаву Маркова – там таких же нашивок красовалось две.

– То ли еще будет, – раздумчиво протянул Марков.

– Будет трудно, – неожиданно очень серьезно сказал Лукин. – Но что бы ни было, – главное, не опускать руки.

И, возвращаясь по своему обыкновению, к веселому тону, бодро закончил:

– Ничего, Жорж! Живы будем – не помрем!

О взглядах на происходящее в России им долго говорить между собой не было особой нужды. То, что их взгляды сходятся, доказывало их добровольное пребывание в отряде Дроздовского.

На одной из станций, выбравшись из своего эшелона, Марков и Лукин подошли вдвоем к водокачке, надеясь набрать кипятку. Здесь их окружила небольшая толпа из солдат и рабочих.

– Снимите погоны! – напористо выдвинулся вперед молодой человек в студенческой тужурке.

Марков быстро оценил ситуацию – толпа заслонила их от теплушек с добровольцами.

– Позвольте полюбопытствовать, на каком основании? – вступил в разговор Лукин.

– А на том, что у нас свобода и революция! – заявил молодой человек.

– Значит, мы тоже свободны?

– Революция освободила всех. И мы будем защищать ее завоевания! – под одобрительное гудение толпы провозгласил студент.

– Прекрасно, прекрасно, – улыбался Сашка, очень медленно делая шаги в сторону железнодорожных путей, стараясь занять такое положение, чтобы быть видимым своими со стороны поезда. Его примеру ненавязчиво следовал и Жорж. – То есть я могу делать, что захочу?

– Вообще-то они офицеры – чуждый рабочему классу элемент, – напомнил чей-то голос из толпы.

Маркова аж перекосило – вот так в одно мгновение людей разделили на классы и элементы.

Но студент, видимо, был настроен более идеалистически.

– Несомненно, вы свободны! – патетически произнес он, впрочем, посчитав необходимым уточнить: – Если только это не направлено против интересов трудового народа.

Сашке оставалось проделать еще несколько шагов, чтобы их заметили от теплушек. На помощь пришел Марков, привлекая всеобщее внимание к себе, спросил:

– Вы хотите носить погоны?

– Нет! – гордо выкрикнул студент.

– А мы хотим. Ведь мы свободны, не так ли? Революция нас освободила…

Подобная логика явно повергла толпу в замешательство.

– Наши погоны трудовому народу не мешают, – уже не скрывая откровенной насмешки, проговорил Лукин. Они с Марковым за разговором выбрались обратно на железнодорожные пути. От эшелона им махали фуражками добровольцы. К водокачке выдвинулся офицерский патруль.

– И никогда не мешали, смею заметить, – уперев руки в бока, повысил голос Сашка.

Из толпы заметили направлявшихся в их сторону вооруженных людей тоже в погонах, четко печатавших шаг.

– Контра, – процедил сквозь зубы студент, отступая назад. За ним, боязливо озираясь на эшелон, подались остальные.

– Мы еще встретимся, – с глухой угрозой проронили из толпы.

Шагая назад к эшелону, Марков рассуждал:

– Всегда считал, что твоя свобода заканчивается там, где начинается свобода другого человека.

– Согласен с тобой, Жорж, – отозвался Лукин.

– А эти сами не знают, чего хотят.

– Вот это и опаснее всего, – с грустью покачал головой Сашка.

Разгоралась война, страшнее которой не бывает на свете – гражданская. До самого окончания организованной вооруженной борьбы ни Марков, ни Лукин не сменили раз выбранной стороны в этой войне…

18

– Где вы жрать-то готовите? – негромко спросил сержант Куценко, развязывая свой вещмешок.

– Да мы так, на сухпае, – отвечал ему Воронцов, вычищая пулемет. – Некогда.

– Это неправильно, – назидательно покачал головой Куценко. – А с водой чего?

– Только во флягах.

– У нас тоже. Хреново…

Засевшие в укреплении пользовались выпавшим затишьем. Сколько оно продлится, не мог с уверенностью сказать никто. По рукам пошли фляги с водой. Доктор Головачев напоил раненых. Пришел в себя подполковник Ратников. Голова у него уже была забинтована до этого.

– Убери от меня руки, гад! – попытался отстранить от себя доктора начальник политотдела.

– Не дергайтесь, батенька, – прогудел в ответ Головачев. – Лежите смирно.

– Да я таких, как ты, в гражданскую… – прохрипел подполковник.

Головачев не обратил на реплику в свой адрес ни малейшего внимания. Распоров полностью галифе подполковника, он снял присохшие повязки и внимательно осматривал раны на ногах.

– Да я таких… Ой, больно-о-о, сука-а-а!.. – изогнулся Ратников.

Головачев удовлетворенно покивал головой, открыл свой старенький, видавший виды саквояжик.

– Есть шанс спасти ноги, – придвинувшись к Ратникову, сообщил доктор. – Но придется потерпеть.

Доктор вытащил из блестящего металлического ящичка шприц, вскрыл какой-то пузырек и набрал в него раствор.

– Отойди, вредитель, – сделал попытку приподняться Ратников и потянул за ремень лежавший у изголовья ППС.

Оказавшийся рядом Марков спокойно вынул оружейный ремень из ослабевших рук подполковника, передвинул автомат подальше к стене и сказал как можно мягче:

– Будьте благоразумны. Вам сделают операцию.

Ратников повернул искаженное злобой и болью бледное лицо в сторону капитана, прошипел:

– Ну, Марков, ну и сволочь же ты! Вражина! Перевертыш!.. Долго маскировался… Ну да я тебя выведу на чистую воду, дай срок… Все запомню! Предупреждаю тебя, так и знай!

– Непременно, – устало выдохнул Марков. И, обернувшись к бойцам, произнес:

– Держите его.

Фомичев и Воронцов с разных сторон придавили извивавшегося подполковника к земле, а Головачев ловко и быстро сделал ему укол. Затем, удерживая продолжавшего сопротивляться раненого в полусидячем положении, ему в рот влили полстакана чуть разведенного водой спирта – другого анестезирующего средства в наличии не имелось. Головачев разложил на чистой марле извлеченные из другого металлического ящичка инструменты и приступил к операции.

Лукин расставил посты, остальным своим людям приказал отдыхать. Клюев расположил в башенке свой пулемет. Вскоре от него спустился парень в немецкой форме, доложил, что за каменной стенкой наверху противника не наблюдается. Лейтенант Чередниченко, Вася Бурцев и юнкер Милов прошли сводчатый коридор и отправились вверх по ступеням, ведущим на второй ярус, – их боевой пост был определен там. Марков и Лукин вышли в низенькую галерею и присели на груду битых кирпичей.

Некоторое время они молчали, внимательно глядя друг на друга.

– Ты в чине штабс-капитана? – наконец произнес Лукин, с легкой усмешкой кивнув на погоны Маркова.

– В советской армии нет такого чина. А чины теперь называются званиями. Четыре звездочки на одном просвете означает капитан.

– А… – протянул Лукин. – Я не знал.

Марков посмотрел на него с удивлением.

– Мы так и не попали в Россию – немцы не пустили, – пояснил Сашка. – Всю войну пробыли на Балканах.

– Вот как…

Лукин коротко рассказал о том, как возник Русский корпус, где и против кого воевал, кто в него поступил и какие цели преследовал. Марков слушал внимательно, при упоминании о том, что в корпус в массовом порядке вступали эмигранты первой волны, их с Сашкой боевые товарищи по войне гражданской, плотно сжал губы.

– Нельзя было оставаться в стороне, – очень просто и естественно, без малейшего намека на какую-то позу, сказал Лукин. Сказал точно так же, как говорил когда-то это Маркову в начале 1918 года, по пути из Румынии на Дон, во времена разгоравшейся в России тяжелейшей смуты. – Мы надеялись вернуться. Ты помнишь, я обещал…

– Я помню, – тяжело произнес Марков и отвернулся к искрошенной кирпичной стене.

Перед глазами сама собой встала осень 1920 года. Собственно, происходящее тогда им вспоминалось фрагментарно, через пелену болезни. В тифозном бреду дроздовский поручик Марков мечется по койке в севастопольском госпитале. Белый Крым доживает свои последние часы. Заканчивается эвакуация. Большая часть соединений Русской армии генерала Врангеля уже на судах Добровольного флота и военных кораблях союзников. Стоит у пристани огромный трехтрубный пароход «Херсон», на который погружена Дроздовская дивизия. Штабс-капитан Лукин, по привычке сдвинув на затылок малиновую фуражку, в распахнутой шинели забегает в подобное растревоженному муравейнику здание госпиталя. Быстро находит палату друга, вот его койка у окна. Положение тяжелое – доктор прямо сказал, что дорога убьет Маркова, везти его нет никакой возможности. Лукин в отчаянии – за последние дни он сбился с ног, разрываясь между служебными обязанностями, связанными с погрузкой, попытками навести справки о своей семье и больным другом. Наступает время принятия решения – через несколько часов «Херсон» отвалит от пристани. На стуле под высоким подоконником – обмундирование Маркова. Сашка пристегивает к гимнастерке друга вместо офицерских заранее приготовленные сегодня погоны нижнего чина, ножом спарывает цветную планку на груди и трехцветный бело-сине-красный шеврон с рукава. Берет в руки потрепанную малиновую фуражку с белым околышем, глядит на нее несколько секунд, затем убирает в свой вещмешок вместе со снятыми погонами поручика. Подняв глаза, обнаруживает, что Марков, ненадолго придя в сознание, пристально смотрит на него вполне осмысленным взглядом…

– Запомни, 13-я пехотная дивизия, – быстро говорит другу Лукин. – Ты рядовой, слышишь, рядовой! Мобилизованный!

Ходили упорные слухи, что в Крыму можно оставаться, что большевики никого не тронут. Лукин не верил этим слухам.

– 13-я пехотная… Не цветные части! Запомни – не цвет-ные!!! Повтори, Жорж! – Сашка трясет Маркова за руку.

В глазах Маркова лихорадочный блеск, лицо измождено, заросло щетиной, черты заострились – он выглядит сейчас намного старше своих лет и вполне может сойти по внешнему виду за солдата. Вместо ответа Марков спрашивает чуть слышно:

– Когда вы вернетесь?

Лукин присаживается к нему на кровать, обнимает за плечи и, пытаясь улыбнуться, отвечает убежденно:

– Весной, Жорж! Следующей весной, непременно! Армия в порядке, наш полк – тоже! Мы снова соберемся с силами и обязательно вернемся! Иначе просто не может быть!»

Под подушкой у друга Сашка нащупывает револьвер, вытаскивает его наружу.

– Оставь, – исхудалой и горячечной рукой с неожиданной силой перехватывает руку Лукина Марков.

Сашка кладет револьвер обратно, а Марков откидывается на подушку и в изнеможении прикрывает глаза.

– 13-я дивизия… – шепчет Лукин.

Веки друга чуть дрожат, он больше не открывает глаз. Подхватив вещмешок, Сашка движется к выходу из палаты. Навстречу ему заходит сестра милосердия. Кивая в сторону койки Маркова у окна, Лукин говорит с улыбкой как можно спокойнее:

– Вы уж приглядите за солдатом.

Сестра понимающе кивает и провожает его долгим взглядом. На пристани Лукин слышит протяжный пароходный гудок. Было такое ощущение, будто душу вывернули наизнанку…

– Может, и хорошо, что вы не попали в Россию. – Марков повернулся и в раздумье посмотрел на сидящего рядом с ним на куче битого кирпича Лукина. Кивнув на немецкий мундир, в который был облачен сейчас Лукин, пояснил:

– В этой форме не попали. Ты себе не представляешь, что делали дома люди в такой вот форме.

– Форма, форма, – проворчал Лукин. Было видно, что ему самому неприятна эта тема. В памяти было еще свежо переодевание в немецкие мундиры чинов Русского корпуса в начале 1943 года в связи с зачислением в вермахт. Им тогда это не понравилось, но поделать было ничего нельзя. До этого они носили югославскую форму, особым образом переделанную на русский манер. – На мне форма немецкая, на тебе советская. А где форма русская?

– Нет такой, – просто и грустно пожал плечами Марков.

– Не надо путать форму и содержание, – проговорил Лукин и попытался пошутить, – Так, кажется, учат в Совдепии.

– Не называй так, – тихо и очень серьезно поправил Марков. – Всегда была и есть только Россия. И она всегда будет только там. – Марков неопределенно кивнул головой куда-то назад, но Лукин прекрасно его понял. – ДОМА…

– ДОМА… – протянул Лукин, будто пробуя это слово на вкус, и надолго замолчал, прислонившись спиной к кирпичной стене.

– Дома очень трудно, – произнес Марков после длительной паузы. Голос его был ровный, а тон жесткий. – Красные – сволочи. Тут моя позиция неизменна. Да только это наши сволочи, доморощенные. И разобраться с ними – дело наше, внутреннее. А германцы влезли со стороны. Как тысячу лет тевтоны на наши земли лезли, так и эти сейчас… Как ни крути, Сашка, эта война тоже стала отечественной. Только эти нацистские твари во сто крат хуже своих крестоносных предков, потому что у них мозги от своей идеологии совсем набекрень. Не у всех, конечно. Но официальная линия их именно такая. Бить их смертным боем – иначе нельзя. Вот и весь сказ.

Лукин слушал внимательно, играл желваками, но не перебивал. Потом проронил:

– У большевиков мозги набекрень еще раньше стали. Хрен редьки не слаще…

– Почему вас нацисты не пустили в Россию, надо объяснять? – усмехнулся уголком рта Марков.

– Можешь не утруждаться, – скривил губы в свою очередь Лукин. – На своей шкуре прочувствовали.

– В общем, из огня да в полымя…

Лукин вдруг пружинисто отодвинулся от стены, резко повернулся к Маркову, спросил с нажимом:

– А ты забыл, что делали дома люди в форме со звездами?

– Такое не забывается. Да я тебе за последние двадцать лет список еще и продолжу.

– В общих чертах и это знаю. Читаем прессу.

Помолчали.

– Опять нас распяли, – произнес Лукин совсем другим, изменившимся тоном, устремляя взгляд куда-то вверх, в сводчатую кладку потолка.

– Да! – повернувшись и глядя ему прямо в глаза, твердо произнес Марков.

– За распятием следует воскресение, – испытующе поглядел на старого друга Лукин. – Что скажешь?

– Скажу, что верю в это. Только от нас все зависеть будет. Никому мы, кроме нас самих, не нужны. Ни германцам, ни союзникам западным, ни черту в ступе. Все они только поживиться за наш счет хотели и хотят. И никто за нас во всем этом не разберется.

– Не так все должно было быть, Жорж. Не так! – обхватил ладонями виски Лукин. – Это мы в восемнадцатом должны были с победой вернуться с германского фронта. Домой вернуться, в нашу Россию…

– Значит, согрешили.

– И до сих пор не покаялись.

– Не грусти, Сашка, – придвинулся к другу Марков. – Господь никому не дает ноши непосильной. Сам помнишь, кто за други своя жизнь положит, тот спасется…

– Задушат они вас в объятиях за сегодняшнюю победу, – покачал головой Лукин. – Власть-то безбожная.

– Так нежто за власть бьемся? – спросил Марков.

Вопрос был настолько риторическим и не требующим ответа, что они с Лукиным только хмыкнули.

– А вот вам тяжелее будет, – кивнул на орла над карманом у Лукина Марков.

– Да и пусть, – отмахнулся Сашка. – Главное, чтобы хоть когда-нибудь поняли, зачем и отчего мы такие были.

– Поймут! – убежденно произнес Марков. – И тогда не станет отдельно вас и нас. А будем снова все вместе мы.

– Уф-ф! – опять откинулся к стене Лукин. – Ну и разговор мы с тобой затеяли…

Они просидели еще около часа, негромко рассказывая каждый о своих прожитых годах. Выяснялось, что лиха хватили оба через край. Слушая друг друга, только легонько покачивали головами. Лукин рассказывал другу о том, как армия уходила из Крыма, о суровой жизни в лагерях Галлиполи, о времени надежд и отчаяния. Очень многие тогда не выдерживали: стрелялись, возвращались, просто уходили. Лукин верил, что его долг и служба продолжаются, и вернуться он может только в том же качестве, в каком покидал Россию – открыто, не таясь, русским офицером, с тем пониманием чести и совести, какое он исповедовал всю свою жизнь. Но шансы на такое возвращение, какое рисовали себе эмигранты, на «весенний поход», казалось, падали с каждым месяцем. Затем эти месяцы начали складываться в годы. Быть может, он когда-нибудь и вернулся бы – такой постылой иной раз была жизнь на чужбине. За себя лично он не боялся. Причем вернулся именно таким, с теми же взглядами, которые исповедовал с самого начала русской смуты, вернулся бы, ничуть этих взглядов не скрывая. Тем более что тоска и беспокойство за оставленную на родине семью никогда не покидали Лукина. Однако было обстоятельство, удерживавшее его от этого шага. Сашка боялся своим возвращением навлечь на родных людей репрессии со стороны советской власти. Он не знал, где они, как устроились, живы ли вообще. И еще он не расставался с надеждой вернуться домой с победой. Стать другим означало бы сломаться.

Лукин был из той категории людей, которые не ломаются. Не ломаются – и все тут! Ни при каких обстоятельствах – натура такая. Марков знал это прекрасно еще по кадетскому корпусу – чем больше на Сашку давили, тем сильнее он упирался. Даже впадал в какой-то отчаянный азарт, отстаивая свою точку зрения. Они и познакомились в младших классах при обстоятельствах, когда пришедшего к ним новичка кадеты принялись травить всем коллективом. Сейчас по прошествии стольких лет уже и не упомнить, что послужило поводом. Но гадости ему устраивали изощренные, прежде всего пытаясь сломать, унизить морально. Дети вообще бывают беспричинно жестоки. Лукин не сдавался. Тогда весь класс объявил ему бойкот. Низкое, стадное чувство. Приехавший позже остальных из летнего отпуска Марков, не раздумывая, сразу же встал на сторону новенького. Он даже не стал вникать в суть конфликта – просто, по мнению Жоржа, была попрана справедливость.

– Как вас зовут, мальчик? – демонстративно при всех спросил Марков на прогулке после занятий.

Окруженный сверстниками, на заднем дворе корпуса стоял, прислонившись спиной к кирпичной стене, десятилетний кадетик в белой косоворотке и черных брючках навыпуск. Бросив на Жоржа упрямый взгляд зеленоватых глаз, отвечал с вызовом, откинув со лба рыжеватую челку:

Я – Лукин!.

Марков сделал тогда шаг вперед. Толпа одноклассников призывно загудела в предвкушении драки. Мальчик сжал кулаки и приготовился защищаться.

Марков! – протянул руку Георгий…

С тех пор они стали лучшими друзьями. Закончив Симбирский корпус, поступили в Павловское военное училище в Петербурге. Затем были выпуск, недолгая служба в мирное время и Великая война. А потом в России случилась национальная катастрофа. И если кто-то мог оставаться в стороне, то только не такие, как Лукин и Марков. И Марков знал про друга – дело было не в гордости, любовь к родине и семье всегда перевешивали в Лукине личную гордость. Просто как тебя могут уважать близкие, если ты сам себя уважать перестанешь? А таким, каким он был всю свою жизнь, Сашка Лукин не протянул бы в советской России и недели. И прежде всего, это прекрасно понимал он сам. Это не означало, что он был во всем прав. Конечно, они делали ошибки. Но такие, как они с Марковым, были самыми отъявленными врагами новой власти – просто за то, что право думать и действовать по своему усмотрению ставили выше собственной безопасности и даже жизни. Чувство внутренней, нравственной свободы и справедливости – вот то, что накрепко оставалось в них от старой России. Прежде всего, за это толпа и убивала в гражданскую вне зависимости от политических воззрений. А затем именно за это сажали и расстреливали в последующие годы. Создавался мир, в котором не оставалось места непосредственным и действенным реакциям со стороны тех, кто был несогласен или недоволен.

Марков выразил другу полное свое понимание – в этом они всегда были одинаковы. Марков удивлялся тому, что сам так долго оставался на свободе при коммунистическом режиме. История на Вологодском вокзале спасла его тогда от более печальной участи. Жоржу в каком-то смысле было несколько легче – собственной семьей он так и не обзавелся. Хотя могло сложиться и, пожалуй, не раз. Но Марков считал себя не в праве брать перед другими людьми обязательства, исполнение которых зависит не только от него, но и от обстоятельств вокруг, которые он никак не мог назвать нормальными. Не те времена…

Потом Лукин рассказывал про распыление армии, про формирование Русского общевоинского союза. Он всегда держал связь с отделами союза, кочуя по Европе – ждал призыва снова взяться за прерванное в 1920 году дело. Они сошлись с Марковым в убеждении, что дело это надо продолжать, даже если при жизни они не увидят реальных результатов. То, что белая борьба всегда носила на себе отпечаток обреченности, отнюдь не значило для них, что борьба эта не имеет смысла. Турция, Греция, Югославия, Австрия, Германия, снова Югославия – вот эмигрантские вехи Лукина. Через какое-то время стало набирать силу движение за возвращение в Россию. Эмигрантам обещали прощение. Сашку глубоко возмутила такая постановка вопроса – прощают тех, кто виноват, а он виноватым себя не считал. По крайней мере, перед этой незаконной властью.

– Не верю! – обрубил тогда Лукин, когда его пытались обработать на предмет возвращения. – Но даже если у них ничего не будет против меня, у меня останется кое-что против них…

Единственное, в чем он тогда колебался долго и мучительно, – это попытаться или нет через «возвращенцев» навести справки о жене и сыне и в случае удачи попробовать вывезти их за границу. После тяжелых раздумий пришел к выводу, что это может навредить Лизе и Ване. Из гражданской войны им было вынесено стойкое убеждение – иметь дело с большевиками нельзя ни при каких обстоятельствах.

Чтобы добыть себе пропитание, приходилось браться за любую работу. На Адриатике Лукин разгружал пароходы. В Берлине Сашка работал таксистом. Нужно было выдержать экзамен – знать более двенадцати тысяч улиц и площадей германской столицы! Марков заметил: сегодня большинство из них уже лежало в развалинах. Лукин не выразил сожаления – он наблюдал в двадцатые годы становление нацистского движения, считал его примитивным и порочным. Оно было ему глубоко противно. Сашка усматривал в нем очень близкое сходство с большевизмом, с той лишь разницей, что нацисты в основном гробили чужие народы, а большевики свой собственный…

– Ваше благородие! – ища глазами Лукина, в галерею просунулась фигура пожилого солдата в немецкой форме.

На такое обращение Марков с Лукиным повернулись одновременно, переглянулись и неожиданно расхохотались оба молодо и звонко.

Солдат обвел их взглядом и доложил:

– Так стало быть, темнеет. На лесной опушке замечены костры.

– Идем, – отозвался Лукин и, вскочив на ноги, протянул руку Маркову.

Приняв руку, Марков быстро поднялся следом.


Страницы книги >> Предыдущая | 1 2 3 4
  • 4.4 Оценок: 5

Правообладателям!

Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.

Читателям!

Оплатили, но не знаете что делать дальше?


Популярные книги за неделю


Рекомендации