Текст книги "Побег"

Мать

Папа, привет. Как ваше здоровье?

На все воля божья.

Она смотрела на телефон и пыталась понять смысл написанного. А нужно ли вообще понимать отца? Она его давно уже перестала понимать, лет так тридцать назад. Или больше? Он ушёл от них, когда ей было семнадцать, а сестре четырнадцать. Значит, тридцать два года. И ничего за это время не поменялось, абсолютно ничего. У неё выросли трое детей, она переехала в другой город, а её отец всё тот же. На всё воля Божья. Ну и ладно, пап. Она попыталась что-то узнать, наладить диалог, задала вопрос, до этого ещё были вопросы, но он в своём стиле. Вот и живи один. Внуков не видит, не знает, разговаривать с ними не разговаривает, с днями рождения не поздравляет. А сам? В этом году обиделся, что не поздравили с 23 февраля, так обиделся, что 24 февраля написал сообщение. Так сложно отцу написать? Да нет, пап, не сложно, а где же твои поздравления? И это науськивает его Лида эта. Что он в ней нашёл? У неё самой ни одного ребёнка, замуж во второй раз и уже до гробовой доски, а рядом никого. Рядом никого. А у неё?

Самое главное, что в ответ хоть что-то написал, а если и в такой форме, значит, всё у них хорошо. Значит, живут Алексей Михайлович и Лида в добром здравии в своей небольшой двухкомнатной квартирке в Нижнем Новгороде. Вот и пусть живут. Сбежал тогда от семьи, зато теперь его никто не трогает, никого рядом нет, живут в гордом одиночестве. Ну и пусть живут. Ей-то что. Вот у неё в этом году юбилей, она соберёт всех за столом – и друзей, и детей, и родственников. Будет много народа, будет весело. А они пусть смеются в одиночестве. Интересно, он хоть помнит про юбилей? Да какая разница. В детстве на дни рождения он устраивал целые представления, всегда эти дни были настоящими праздниками. Сейчас они тоже настоящие, уж не надо. Да и в детстве после праздников какое-то странное ощущение оставалось – вроде как похмелье, но ведь маленькие были, не пили. Уже не важно.

Как же она сегодня устала! На ногах была часов двадцать шесть точно. Хотя в свои сорок девять она ещё умудрялась давать фору тридцатилетним девчонкам с работы. Так-то! Отправляли её бегать марафоны на лыжах, а не кого-то моложе. Сейчас допьёт чай на кухне и сразу спать. Ноги гудят так, словно она пробежала за раз несколько таких марафонов без перерыва. Но ничего, и не с такими нагрузками справлялась, здоровья ещё много.

Где-то внутри квартиры спит супруг, он даже не проснулся, когда она вернулась. Он ведь так и записан у неё в телефоне: «Супруг». Девочки на работе провожают её молчаливыми взглядами, когда она отвечает на его редкие звонки. Последние несколько месяцев телефоном она пользуется только дома, где разбирает непрочитанные сообщения и просматривает пропущенные вызовы. Потому что работает в красной зоне и белом скафандре. От него похудеть можно легко. Девочки плотно смеются своими плотными телами. Поэтому и не бегают марафоны, ведь не добегут же. Смешные! А она не такая плотная, вся в маму, худенькая, даже после трёх детей. Пятерых, если уж быть точнее. Но кто, кроме неё, помнит? Супруг из соседней комнаты точно не помнит. Трое детей тоже не помнят. Могилка неухоженная только помнит и ждёт её. Давно она уже там не была – целых несколько лет, сколько – не помнит точно. А папа вообще знает? Вот этого она не помнит. Помнит серую осень, такую же серую, как их маленькие тела. Проглотила тогда и разрывающую печаль, и таблетки, чтобы ничего наружу не вышло. Ванечка и Коленька, имена им успела дать, чтобы могилка не была безымянной. Ну и что, что так нельзя! Ну и что! Она так хотела. Эх, папа, папа. Ты ведь многого не знаешь, а обижаешься за 23 февраля. Смешной!

Двадцать шесть часов на ногах – это настоящий рекорд. Их госпиталь, как и многие другие непрофильные медицинские учреждения, перевели в статус инфекционных, со всеми этими красными зонами и белыми скафандрами. Теперь даже и никакие марафоны не нужны! После двадцати шести часов работы будут шесть часов отдыха, и снова в бой. А она даже чай ещё не допила. Как-то странно себя ощущает – вроде должна валиться с ног, но почему-то бодро сидит на кухне под светом лампочки, за окном давит темнота на стекло. Странно! Хотя думает, что устала.

В таком режиме уже несколько месяцев, а чувствуется, что лет, она даже успела сама переболеть и сама же себя вылечить, когда почти всем отделением терапии слегли с одним и тем же диагнозом в палаты своего же отделения и лечили друг друга самостоятельно, потому что больше некому было. А красная зона стала бордовой, потому что врачей и сестёр не прибавилось. Зато стали платить больше, теперь можно позволить себе немного больше – например, дочке купить тот самый новый модный телефон айчегототам. Айболит? Нет, мама! Ну ладно, покажешь в магазине. Правда, вчера расчёт пришёл меньше, а бухгалтерия запретила к ним ходить для уточнений. Боятся, видите ли, подхватить от нас заразу! Ничего, она их и по телефону достанет, они никуда не денутся со своими расчётами, всегда выезжали на персонале больницы, однозначно под себя гребли. Однозначно!

Чай в кружке закончился, губы сухо втянули воздух. Как же она устала! Точно ли устала? Сколько уже здесь сидит в мыслях? За окном всё так же темно, в глубине квартиры всё так же спит супруг, дочка тоже спит. Супруг не так давно сам вернулся из больницы. Она его называет супругом, когда сердится, а когда не сердится, то называет по имени – Саша. Самое распространённое имя, к тому же отчество у него Александрович. В двадцать пять лет она его игриво называла Сан Саныч, но это было недолго. Теперь он для неё супруг, даже не с большой буквы, потому что сердиться она будет ещё долго, ведь есть на что. Он сбежал из больницы и не захотел туда возвращаться. Это было уму непостижимо! Сбежать из больницы! Что за бред! Он так толком и не смог ей нормально объяснить. Глаза были бешеные, он ими вращал туда-сюда, губы бледные трясущиеся, слова быстрые и несвязные. Я точно видел однозначно видел они и меня бы но я успел потому что они точно его убили а меня нет ведь я им тоже нужен но не нужен быстро по лестнице прочь прочь прочь они же вызовут полицию пусть полиция их найдёт чтобы они не нашли меня меня они не должны найти не должны я убежал потому что здоров потому что выздоровел а он не выздоровел они его убили потому что он знал я тоже знаю но никому не скажу я не расскажу потому что не буду я всё забуду но туда не вернусь потому что они меня найдут и тоже убьют и тоже того понимаешь. Понимаешь?! Чего мне было понимать, Саш?

Он поймал очередную горячку, а домашние капельницы никак бы его не вывели, вот и пришлось скорую вызвать и отправлять в больницу. Ему полезно побыть подальше от дома, потому что дома его стены сжимают. Это он так когда-то говорил. Отправить бы его жить на дачу, там свежий воздух, тишина, трудотерапия, пусть грядки вскапывает, хозяйством занимается, чтобы не было никаких этих побегов и забегов. А то ишь ты! Сбегает из больницы! Рассказывает про какие-то убийства после этого. В день его побега из палаты ей рассказали, что на соседней с ним койке умер молодой человек, у него остановилось сердце. Его убили! Не смеши меня! На самом деле убили точно убили я сам видел глазами своими не вернусь туда не вернусь даже не тащи они меня тоже убьют я не хочу умирать не хочу. Да никто тебя не ищет, не смеши меня! Теперь вот тихо спит где-то в глубине квартиры, отвернулся к стене, даже не слышит, что она вернулась. Тишина и спокойствие.

Он достаточно долго вообще не пил, где-то с момента их знакомства и до того, как они старшего сына отдали в военное училище. Золотое было время! Даже по праздникам ни одной капли, даже когда вокруг кружилось веселье, даже когда откровенно его дразнили. Ни капли. Только курил одну за одной, сидя в туалете, после него зайти туда невозможно было. Теперь курит на балконе, но туда после него не нужно заходить. Какие же они были молодые! Ей двадцать девять, ему тридцать пять, два сына, старшего он усыновил. Они долго на эту тему разговаривали и разговаривали, прошло даже несколько лет, старший уже учился в третьем классе, периодически задавал вопросы. Мам, а почему у меня фамилия не такая, как у вас? В роддоме перепутали, сынок. А почему обратно нельзя перепутать? Процедура просто долгая. Наконец все документы были собраны и подписаны, настоящий отец дал своё согласие, алиментов не платил, но хоть что-то сделал правильно. Тоже мне герой! Так никогда и не общался с родным сыном. Она даже не знала, где он и чем занимается, интересен ему его первый сын или нет. Она только знала, что Илья уже несколько раз был женат, всё честно, по залёту, что где-то ещё так же живут и растут его сыновья без его участия. Отец-молодец! Сначала ребёнка делает, потом женится, потом сбегает. Джентльмен тоже мне!

Она потрогала чайник, который откликнулся горячим боком на прикосновение, можно ещё кружечку налить, как-то нахлынули воспоминания, спать даже не хочется. Совсем как в шторм – при качке на корабле заснуть нельзя. Саша её как-то брал с собой на катере в море, так она ни спать, ни сидеть, ни лежать, ни стоять не могла – качка её раскачивала. Он всё время приходил и проверял её, что-то шутил, балагурил, он всегда ей нравился своим чувством юмора, всегда её мог рассмешить, да и сейчас может. Она ведь и влюбилась в него из-за его шуток. Влюбилась! Давно это было и неправда, слишком давно и слишком неправда, так, какая-то старая небылица, пыльная история. Теперь он спит где-то в глубине квартиры, отвернувшись к стене, видит тревожные сны, потому что допился до того, что какие-то убийства теперь мерещатся.

Чай в кружке был таким горячим, что пришлось на него дуть. Она достала пару конфет из жестяной коробки, которую систематически наполняла скромными сладкими взятками из больницы. Люди всегда ей что-нибудь несли в благодарность, денег она не брала принципиально, только если нужно было к кому-то приехать во внерабочее время. Сейчас внерабочего времени хватает только на то, чтобы проверить неотвеченные сообщения и пропущенные звонки да чай попить на кухне, чувствуя гул в ногах и песок в глазах. Прочитать глупый ответ отца на её нормальный вопрос, увидеть, что никто не звонил из детей, она им сама всегда звонит, их не дождёшься. Этот вирус дурацкий каждую секунду жизни её занял, а он ей про помощь Божью. Верующий, видишь ли! Давно ли ты таким стал, папа? Что-то в детстве она не припоминала походов в церковь на службы. Теперь, что ли, стал ходить? Вряд ли.

А дети? С младшим только на прошлой неделе разговаривала. Точно на прошлой? Какой сейчас день недели? Вроде бы вторник, вроде бы пятое число, вроде бы май месяц. Она открыла календарь в телефоне, чтобы убедиться. Точно, месяц май, но только суббота и девятое число. Время существует где-то вне её жизни, будто она на сверхскоростном поезде мчится мимо стоящего на перроне времени. Точно ли она с младшим сыном разговаривала на прошлой неделе? Может быть, на этой? Ну нет, точно был выходной. У него? Или на неделе был выходной? У неё даже немного закружилась голова, потому что время закружило, завертело. Весна двадцатого закрутила, всех их закрутила, как банки с дачными огурцами. Как начала кружить в конце марта, так до сих пор не отпускает, а кажется, что прошло всего несколько дней, от силы неделя, хотя она сама две недели пролежала в палате, ставя себе и соседям капельницы и уколы, потому что больше некому было. Младший сын тогда звонил часто, а старший всего пару раз, впрочем, это для него непривычно часто. Младший как раз за полгода до этой весны уехал, пришлось его даже подгонять, чтобы уезжал, никак его из дома было не спровадить, постоянно спал до обеда и непонятно чем занимался, теперь хоть работает в большом городе. Как же ей нравится Санкт-Петербург! Она бы туда тоже уехала, только не с ним, конечно, пусть Денис уже самостоятельно отдельно живёт, а то сколько можно. Она была рада, что младший рядом и дочка тоже, но не до такой степени, чтобы круглосуточно его терпеть в квартире. Теперь сам себе сам! С Дениской они отмучались – устали закрывать его какие-то непонятные кредиты, выслушивать угрожающие коллекторские звонки, терпеть на пределе ночные похождения, пьяные коридорные ковыряния, постоянные заходы в отделение одно и то же районное. Именно это отделение и разорвало в клочья остатки терпения, даже Саша не выдержал, хотя он всегда отмалчивался. А почему он отмалчивался? Правильно! Потому что сам такой же! Но отделение всё же заставило его повысить голос и приняться жёстко отчитывать Дениса, а тот ему ещё и отвечал, также на повышенных тонах, она тоже подключилась на повышенных тонах, дочка только было где-то далеко, в своей комнате, закрыта от криков, раздававшихся на кухне. В итоге выгнали его из квартиры с боем, забрали ключи, а он взял и уехал в Питер. Пусть, зато теперь там работу нашёл, живёт со своими друзьями по Нахимовскому училищу. Прям гора с плеч!

Папа, а когда ты ушёл от нас, тоже гора с плеч свалилась? Вы же подолгу с мамой спорили на кухне и ругались, вечно ты был недоволен. Как теперь? С Божьей помощью? Если бы сам звонил почаще, то знал бы, какие у тебя внуки, а так только обижаешься за то, что не поздравили с праздником. Да ещё с каким! Целый День защитника Отечества! Ведь ты успел послужить несколько лет! Невозможно смешно. Вот Саша прослужил больше двадцати лет – почему ты его не поздравляешь? Почему считаешь, что не нужно звонить ему в последнее воскресенье июля и поздравлять с Днём Военно-морского флота? Папа, почему? Ведь муж твоей дочери настоящий военный, отдавший свою жизнь на благо Родины. Он никогда не ответит на её вопросы, потому что она не задаст их, ведь она знает, что ответ будет всегда один – все вокруг не правы, кроме него. Ну и пусть!

В дальней третьей комнате сейчас спала их с Сашей дочь, Марина, которую она так хотела! Когда та родилась, старший сын заканчивал школу, младший подбирался к окончанию, обоим совсем скоро уезжать в Санкт-Петербург, чтобы поступать в военное училище, а Саша, как всегда, служил. Супруг отдавал свой бесконечный долг Родине. Так хотелось о ком-то заботиться! Так хотелось, что могилка не остановила. Что ты знаешь о потерянных детях, папа? А? Ты нас потерял в сознательном возрасте, да и то не навсегда же. Сам виноват, что с тобой никто не хочет общаться! Зато теперь у неё есть Марина, которой в этом году исполняется тринадцать лет, дни рождения у них совсем рядом – как удобно. А ведь Маринка тоже успела натерпеться от своего отца, и буквально недавно. Ведь из-за чего он попал в больницу? Из-за горячки! Опять запил! Она успела привыкнуть к спокойной трезвой жизни, которой пришёл конец с отъездом Лёши, трезвая жизнь разменялась на безумную алкогольную пропасть. В тот день Марина позвонила ей – чудо, что она на перерыв вышла из своего белого скафандра. Мам, он снова пьяный! Мам, он ломится в комнату! Но я закрыла дверь! Он просит её открыть! Почему плачет, мам? Он плачет и просит открыть. Нет, мне не страшно. Просто не буду из комнаты выходить. И Марина сидела в комнате до самого вечера, практически до ночи. Она тогда вернулась с дежурства и стояла в коридоре несколько минут, рассматривая квартирный погром. Ковры скомканы, повсюду разбросано содержимое полок из разных шкафов, Саша валяется на полу комнаты с приспущенными штанами, к нему тянется мокрый след, дверь в туалет открыта, горит свет, обнаруживая какие-то оранжевые брызги на кафеле, остро пахнет спиртом и кислой капустой, мерно тикают часы на кухне. Скрипнула дверь, и на пороге появилась Марина со страхом в глазах. Он недавно успокоился. Дочь, иди обратно в комнату. Почему? Не нужно тебе на это смотреть, я уберусь. И она принялась приводить в порядок квартиру, огибая лежащее и стонущее тело. Как было хорошо, когда старший сын ещё не уехал! Никакого алкоголя внутри Саши даже на горизонте не наблюдалось. А теперь? На всё воля Божья, да, пап? Она приводила в порядок квартиру целый час, Марина успела уснуть в своей комнате, супруг продолжал стонать на полу, твердя что-то о какой-то боли. Ей было противно. Она попыталась затащить его на кровать, но тяжесть тела и громкость стонов не дали ей этого сделать. Пожалуйста помоги помоги так больно горит всё больно очень не могу не могу не могу пожалуйста ай ай ай пожалуйста помоги больно очень сильно помоги ай ай ай. Она решила вызвать скорую, чтобы его прокапали хорошенько, но в больнице, пусть полежит. Потом ей из больницы сказали, что у Саши открылось кровотечение в желудке, придётся лечить. И долечили. Она знала, что пятая районная больница не кладезь передовой науки, но ничего поделать не могла: все больницы переполнены вирусными, до обычных больных людей дела никому нет, можно смело и тихо в сторонке умирать. Ладно хоть знакомая в пятой работает, помогла положить в стационар, да и то с огромными усилиями. Хорошо, что Марину не тронул. Только горячка его помотала, заставив убежать от убийства. Вот он чумуродный!

Она тогда вернулась со смены днём и готовила на кухне обед. В дверь настойчиво звонили и стучали так сильно, что она испугалась. Осторожно подошла к двери, откинула шторку дверного глазка и увидела растрёпанную седую голову Саши. Страх выветрился мгновенно, быстрее, чем выветривается лужица спирта, уступив место недоумению. Что он тут делал? Едва она успела открыть дверь, как он влетел в квартиру и проскочил в их комнату, она смотрела ему вслед – он был без обуви, в майке и спортивных штанах. Я туда не вернусь я туда не вернусь я туда не вернусь не вернусь не вернусь нет нет нет. Он забрался на кровать, под одеяло, и трясся под ним всем телом, выдавая не связанные между собой слова. Она так и не смогла понять, кто и кого там убил, почему Саша оттуда сбежал. Точнее, всё она поняла – горячка была настолько сильная, что пара капельниц ничего не смогла восстановить. Она тогда вызвала скорую и отправила его обратно в стационар пятой районной, чтобы он не чудил дома. Детский сад! Сама продолжила борщ варить.

На глаза снова легла усталость, но в кружке ещё оставался чай, а на столе ещё лежала пара неразвёрнутых конфет. Когда она была последний раз в отпуске? Даже не помнит, что-то около двух лет назад. Кажется, что не отдыхала целую вечность. Вместе с Сашей они уже лет пятнадцать не ездили в отпуск, всегда только она с детьми, он оставался дома, говоря, что всё уже повидал в этой жизни. Странный. Точно два года назад! Они с Мариной первый раз съездили в Крым! Как же он им понравился! Солнце, тёплое бирюзовое море, прохладное вино, дешёвые фрукты. Она большую часть своей жизни прожила на Крайнем Севере, где солнце показывалось лишь несколько раз в году, а ноги холодила вечная мерзлота. Вечная мерзота – она её так периодически называла, когда слишком уставала от этого Севера. Ей просто хотелось тепла, которого она в лучшем случае успевала получить месяц у мамы дома. У мамы. Где ты был, пап, когда её не стало? А я скажу где – ты был у себя в уютной квартирке, в Нижнем Новгороде, в объятиях этой Лиды. И даже не соизволил приехать на похороны! Мама умерла тихо, никого не позвала на помощь, просто лежала в квартире и ждала, когда откроют дверь и найдут её, лежащую на полу в коридоре. Она ведь старалась ей помочь – забрала к себе на Север, положила в больницу, там даже ремиссия дурацкого этого рака щитовидки началась. Мама так и не увидела Марину, вернулась обратно к себе, в невысокую и тесную трёхкомнатную панельную хрущёвку, и тихо умерла. Оля – ведь родная сестра! – не навещала маму несколько дней. Если бы только она была там, а не на Севере! Тех, кто открыл дверь, встретил заждавшийся запах разложения. Когда ей пришло уведомление с вызовом на телеграф, она была на шестом месяце беременности Мариной. А где был ты, папа? Через сколько ты соизволил посмотреть на мамину могилу своими глазами? А сколько раз приходил за всё это время? Из Нижнего далеко? А что к тебе близко? Кто к тебе близок? Всё обижаешься! Вот и оставайся со своей Лидой! Мама тебя так и не смогла простить, и правильно! Отца давно уже не было нигде и никогда рядом, да он и не стремился сократить образовавшийся пробел. Да, пап? Звонить никому не звонишь, всех уже позабыл, только ждёшь, чтобы тебе позвонили. Вот и жди!

Чай был еле тёплым, почти холодным, прям как море тогда в Крыму. Как же ей хотелось на море! Вдохнуть его солёный запах, почувствовать всей кожей ласковый ветерок, закрыть глаза, лёжа на песке, растянуться и ни о чём не думать. Чтобы не было никаких этих больниц и палат, красных зон, бесконечных тестов на вирус, чтобы не видеть всех этих людей, несправедливо сгорающих за считаные дни от нового заболевания, не чувствовать дыхание смерти снаружи скафандра, не ощущать себя космонавтом, вышедшим в агрессивный космос, не валиться от усталости на кровать, не дежурить в больничных стенах по двадцать шесть часов подряд. Чтобы было только море, песок и ветерок. Почему она не настояла на том, чтобы купить домик на юге? Хотя нет, она настаивала, просто Саша твердил, что ему нельзя после стольких лет на Крайнем Севере перебираться на жаркий юг, потому что долго не проживёт в жарком климате. И она уступила. Может, не стоило? Может, стоило бы тогда послушать Олю? Оля ей усердно советовала продать квартиру и оставить Сашу ни с чем на Севере. Тогда мысль была противна, но и Саша тогда так не пил. Он вышел на пенсию и получил сертификат на квартиру в Санкт-Петербурге, которую они продали, чтобы купить квартиру на её малой родине. Всем этим занималась она. И у неё был шанс забрать деньги от проданной квартиры и уехать с Мариной хоть куда за новой жизнью, к чему и подталкивала её сестра. Зачем тебе Саша? Ты сама говоришь, что с ним тяжело, что он начал пить, что иногда становится страшно за Марину, что ты устала от него, что никаких чувств уже давно и нет, что всё это сожительство абсолютно бестолково. Так вот зачем он тебе? Бери эти деньги и покупай там, где хочешь, квартиру. Хоть в Санкт-Петербурге, хоть в Крыму. И она даже задумалась, представляя домик рядом с морем, пусть небольшой, пусть только для двоих, но им с Мариной большего и не надо. Задумалась о том, что может изменить свою жизнь, что для этого нужен только один шаг, что на него не так сложно решиться, что очень просто всё будет сделать. Но так и не сделала. Они продали квартиру в Санкт-Петербурге, купили квартиру в Пензе, погрузили все свои вещи в железнодорожный контейнер, остатки разместили в машине, посадили кота и дочку, помахали Северу, которому были отданы десятилетия, и оставили его за спиной. А если бы она решилась? В Питере бы получила на руки несколько миллионов от проданной квартиры, села бы на поезд с Мариной, уехала в Крым, там по объявлению нашла бы симпатичный домик, отдала бы деньги, поселилась на берегу моря. Саша бы остался за полярным кругом, в их служебной квартире, из которой его когда-нибудь бы выгнали, однозначно бы спился. Так он уже спивается, а так они бы с Мариной всего этого не видели бы, она бы не вытирала пол, не перетаскивала его стонущее тело, не видела бы страх в глазах Марины. Если бы да кабы!

А ты знаешь эту историю, папа? О том, как твоя старшая дочь перебиралась из города в город, как её терзали сомнения, как тяжело было принимать верное решение, как некому было дать совет, кроме твоей же младшей дочери? Что ты знаешь о нас, пап? Всё молчишь? Были годы, когда он не отвечал на их звонки и сообщения по совершенно непонятным причинам, – время необъявленной войны. Они с Олей его исправно поздравляли со всеми праздниками, а в ответ звучала равнодушная ко всему тишина. На всё воля твоя, да, пап? Хочешь – отвечаешь, не хочешь – не отвечаешь. Старшего сына она назвала в честь отца, хоть и сложны были отношения, настоял Илья, её первый муж, он восхищался её отцом, тем, что как-никак тот был главным инженером на самом большом предприятии города. Это вам не это! Илья уже уехал по распределению служить, когда она лежала в роддоме, поэтому её отец забирал их из роддома. Именно её отец, Алексей Михайлович, держал новорождённого первенца и заворожённо смотрел на красное лицо в свёртке из простыней и одеял. В те периоды, когда они с отцом находились в состоянии перемирия, он всегда спрашивал про старшего сына. Только она мало что про него знала. Её старший сын уехал сразу после школы поступать в военное училище. Поступить ему помог Саша, у которого оказались знакомые в военкомате и в самом училище: поехал вместе с ним тем летом, поселился рядом с лагерем, прожил там около двух месяцев, до зачисления. Хоть что-то помог. Может, именно тогда он начал пить? Примерно после возвращения из Санкт-Петербурга. А год спустя и младший уехал учиться в Нахимовском. Её отец даже спросил почтовый адрес училища, в котором старший учился, чтобы писать письма. Письма Алексей Михайлович писал всегда знатные! На несколько листов мелким почерком. Пап, а мне ты писал письма, когда я уехала из дома? Память молчала, а все сохранившиеся письма были от матери, да и вряд ли на самом деле он что-то писал – только крайне редкие звонки на телеграфе напоминали о его причастности к её жизни.

Надо было покупать домик на берегу моря и бежать от них всех! Она вздрогнула от такой мысли и прислушалась к глубине квартиры, будто Саша мог услышать её мысли. Испуганно посмотрела на окно, за которым шевелились извивающиеся тени веток, там тоже никто не сможет услышать её мысли. Сбежала бы тогда, и всё. Сыновья всё равно сами по себе, Марина так же была бы рядом, зато не было бы вечной домашней нервотрёпки. Не было бы пьянства. Хотя она специально приносила домой с работы спирт, специально его убирала в известное Саше место, которое специально не запирала. Специально, чтобы был соблазн достать и выпить, и всегда это срабатывало. На что она надеялась? На что-то надеялась. На заслуженное спокойное одиночество, где нет всех этих истерик и концертов. Я уже отдал Родине всё что отдал и ты мне ничего не можешь показать а кто может где Марина она хоть нормально учится почему ты на меня так смотришь не смотри я эту квартиру заработал и нечего мне тут рожи строить. Она не хотела больше это слушать, но было страшно при любом раскладе. Было страшно, когда она приносила спирт и буквально предвидела последствия: как Саша его находит, выпивает и устраивает представление, после которого она машет тряпкой по всей квартире. Было страшно что-то ему говорить трезвому, потому что он улыбался так же, как и двадцать лет назад, шутил так же, как и двадцать лет назад, и пусть чувство влюблённости или любви давно испарилось, щемящая нежность в такие моменты ещё оставалась. И что было делать? Зашивала его несколько раз, злилась и договаривалась сама с собой. А что было делать? До-го-ва-ри-ва-лась! Слышишь, папа? Наперекор всем своим страхам и злости. А ты? Тебе не хватило смелости остаться с нами, решил просто сбежать.

Она вдруг ощутила в руках холодную кружку, которая держала в себе холодный чай, которую она держала тёплыми руками. Сердце едва слышно постукивало в грудную клетку немного быстрее, чем обычно. Тук-тук, тук-тук, тук-тук. Словно просило: «Выпусти меня отсюда, пожалуйста». Обёртки от конфет замерли на столе в рваных позах, словно разбросанная одежда, которую в спешке сняли в коридоре. Только одна конфета была одета в обёртку и лежала немного в стороне, наблюдая за беспорядком. Окно подпирала ночь, привалившись своим тяжёлым плечом, не выпуская наружу свет. На кухне сидела она, Лена, где-то в глубине квартиры спали её муж Саша и дочь Марина, пока она пила тут чай с конфетами. Где-то далеко отсюда были её сыновья – Лёша и Денис, которых она редко слышала по телефону, ещё реже видела своими глазами. Ещё дальше её сыновей где-то стоял на берегу моря домик, в котором счастливо улыбались его жители, просыпаясь утром и выходя с кружкой чая на улицу, чтобы посмотреть на безмятежную бирюзу вдоль горизонта. За домиком простиралась её нафантазированная жизнь, до которой нельзя было ни на чём ни доехать, ни долететь, ни добежать, о которой можно только читать или мечтать. Немного подальше жил своей далёкой жизнью её отец, бросивший их с мамой ради какой-то Лиды, всё время обижающийся, как будто не он их всех бросил, а они бросили его. Здесь же была только она со своими не своими конфетами и чаем, с усталостью от конской работы, с гуляющим по городу вирусом, загоняющим народ в больницы и могилы. Усталость резко потянула веки вниз, закрывая глаза от бьющего света одинокой лампочки под потолком, и Лена решила, что на сегодня достаточно посиделок и размышлений. Завтра с утра снова на смену, снова залезать в этот скафандр, мобильный телефон оборачивать в целлофан, сообщения и звонки только во время короткого перерыва, бесконечные уколы и капельницы, бесконечные боли и страдания, сгоревшие молодые жизни – и всё это за смену в двадцать шесть часов, за которые бухгалтерия обязательно что-то да не доплатит, ведь им тоже хочется кушать не просто хлеб с маслом, но с икрой, а главному врачу дачу хочется достроить и детей в Москву отправить учиться. Её дети отучились, и теперь она их редко видит, зато часто видит Марину, хотела бы реже видеть Сашу, хотела бы совсем другой жизни, хотела бы сбежать, но жизнь держит за ноги кандалами. Вот бы жизнь так отца удержала, но никто его удержать не смог, смогла удержать только Лида. Теперь вечно его держит возле себя, а он держит внутри обиду, хотя это они все должны держать обиду, хотя она не держит обиду на сыновей, которые так далеко и так редко с ней разговаривают, младший ещё ничего, по нескольку раз в месяц она его слышит, да и Саше Денис звонит периодически, только Лёшу она слышит редко, реже, чем раз месяц, но у него своя семья, и он не обижается на что-то непонятное, и она не обижается.

А как же ты, папа?

На все воля божья.

Она собрала разбросанные фантики в кучу и отправила их в темноту мусорного ведра под раковиной, одинокую одетую конфету вернула в жестяную банку, чай выливать не стала, потому что с утра можно попить холодный вместо воды, просто убрала кружку со стола, выключила свет на кухне, отчего темнота ввалилась с улицы в квартиру. Пока чистила зубы, рассматривала уставшее лицо с явными мешками под глазами и явными морщинами вокруг глаз и рта. Но не на пятьдесят выглядит её лицо, гораздо моложе, поэтому и отправляют на все эти соревнования спортивные, нынешняя молодёжь вряд ли к пятидесяти годам будет выглядеть хотя бы так же, они скорее будут похожи на смятый пакет из магазина. Ей будет целых полвека! Какой ужас! Время летит неумолимо. Старшему сыну в этом году уже сколько? Лёше исполнилось двадцать восемь. Целых двадцать восемь лет! Он же приезжал после своего дня рождения. Точно! Она оставила зеркало в ванной висеть в темноте, прошла в их некогда общую с Сашей комнату, в которой тот уже давно не спал, говорил, что матрац неудобный, уходил всегда во вторую комнату. Она была не против, одной спать удобнее, она не стала включать свет, прислушалась к тишине квартиры, в которой отчётливо звучало дыхание спящего супруга. Лёша тогда их не предупредил заранее, позвонил уже из отходящего поезда, сказал, что приедет, переночует – и на следующий день обратно. Она сняла всю одежду, почувствовав неожиданное облегчение от оставшейся позади двадцатишестичасовой смены, прохладное постельное бельё с радостью приняло её к себе, обняв и укрыв, свет возле кровати она тоже не стала включать, хотелось побыть в темноте под звуки часов на кухонной стене. Когда Лёша приезжал в последний раз, они сидели втроём на кухне под звуки часов на стене, в основном слушали его, его торопливый рассказ, он в основном смотрел на эти часы на стене, а не им с Сашей в глаза.