Текст книги "Под открытым небом. Собрание сочинений в 4-х томах. Том 4"

Грушенька

Так хотелось, чтобы в моём саду росли груши. И вот наконец-то я посадил две красавицы. Трехлетки. Крепенькие и стройные такие. Одна из них – Куйбышевская золотистая. Сорт другой до сих пор не знаю. Её подарил приятель, которого сорт мало интересовал. Хотелось сделать подарок, он и сделал. Мы стали звать второе деревце Грушенькой.

Было это лет десять тому назад. Теперь та, которую приобрел я, стала большим раскидистым деревом, со свисающими ветвями. Она плодовита. Её удлиненных, бутылочной формы, желтых с небольшим румянцем плодов так много, что кажется, их больше, чем листвы. Ветви её свисают над головой, образуя зеленый навес. Под этим навесом мы поставили круглый столик и шесть стульев. Моим домашним нравится собираться здесь. На свежем воздухе да в надежном тенечке – что может быть лучше?

А у Грушеньки судьба сложилась по-иному. Уже через два года она была выше меня. И немудрено. Близость Волги, обилие света, благодатная почва и своевременный полив вершили своё. Обрезая ветки, я старался, чтобы она, в отличие от своей соседки, была стройной, не развесистой. Так мне захотелось. И деревце тянулось, отзываясь на такое моё желание.

Все ждал, когда деревца зацветут. Я в то время напряженно работал на заводе и вечерами, вырываясь на свою дачку, оттаивал в кругу своих зеленых подружек, в числе которых, кроме груши, были и яблоньки, и сливы.

Сильно начало тянуть к земле!

А вскоре случилась беда.

Однажды я обнаружил у Грушеньки, на совсем небольшом расстоянии от земли, врезавшуюся в ствол синтетическую тонкую бечевку. Когда-то, сажая маленькое деревце, я привязал его к колышку. Колышек я потом убрал, а колечко из бечевки осталось. Груша продолжала расти, бечевка, окольцевав ствол, оказалась в её теле. Чуть припухшая в этом месте кора скрыла её от глаз. Петля, как острая пила, по окружности подрезала молодое тело.

Грушенька с самого начала её жизни в моём саду была обречена. И виновным в этой беде оказался я. Выдернуть бечевку я не смог, она глубоко сидела в древесном теле. Будь петля не из синтетического материала, она бы просто сгнила. Эта же оказалась смертоносной для дерева. Чем ствол становился толще и ветвистей выше петли, тем острее была опасность того, что деревце будет перерезано и та часть его, которая выше петли, рухнет.

Я будто оказался около пораженного неизлечимой смертельной болезнью больного, готовый перенять у него боль и страдания. И не способный сделать это. Я не заметил, как стал, сидя рядом на скамейке, разговаривать с Грушенькой. Кого я утешал больше в такие минуты: себя или её? Сразу и не скажешь.

Страшное различие в диаметрах ствола деревца ниже удавки и выше неё за лето сильно усилилось. Сужение в месте перехвата становилось препятствием для роста Грушеньки. Ей не доставало соков земли. Я взял стамеску и в двух местах, углубившись в кору, перерезал бечеву, но результата это не дало.

В августе она начала желтеть и вскоре надломилась ровно по кольцевой канавке, очерченной бечевой. Все случилось так, как я в тихом отчаянии и предполагал.

Не трогая веток, не обрубая их, я целиком отнес деревце на кучу валежника в недальнем леске. Там Грушенька пролежала на виду до самого снега. Проходя мимо, я не мог спокойно смотреть на неё. Её стройное тело было видно издали. На темной куче валежника она странно мерцала матово-желтым неживым светом. Потом её занесло снегом.

Зимой я часто вспоминал Грушеньку, винил себя за досадную промашку.

А весной случилось чудо.

Из единственной почки на оставшемся невзрачном пеньке развился побег.

Я возрадовался! Появление побега было как бы моим неким оправданием и надеждой, что деревце все же вырастет, что я не загубил хрупкую жизнь. Не пресеклась веточка жизни…

За счет крепких родительских корней побег развивался бурно. Я усердно следил за кроной, едва успевая делать обрезку. Даже летом обрезал ветки, настолько Грушенька торопилась в росте.

Сильно меня беспокоило место сочленении старого ствола и нового. Была некая, по моему разумению, опасность в этом разветвлении. Ветром могло расщепить его.

Все образовалось само собой. Новый ствол так быстро рос, что на четвертый год пенечек пропал в крепком теле молодой груши. Оно его вобрало в себя. И в этом мне увиделся особый смысл.

В мае Грушенька зацвела.

Впереди было лето, и я задумал поменять трубу у баньки. Один из помогавших мне приятелей оступился на крыше и не удержал скользнувшую вниз металлическую лестницу. Она со всего маху обрушилась на Грушеньку.

Приятель тоже упал. Ему повезло: получил ушиб колена и легкий испуг. Грушеньку тяжелая лестница расщепила пополам. Половинки дерева повалились в разные стороны.

Когда я пришел в себя, ничего не оставалось делать, как спилить её, чуть ниже того места, где она раздвоилась. Место спила, большой такой белый пятак, замазал, как положено, садовым варом.

Я все надеялся, что будут побеги. Лето ещё впереди! Подходил к пеньку, на метр торчавшему из земли, и все высматривал: не появились ли? Мне так хотелось, чтобы именно Грушенька возродилась на этом месте. Другое дерево посадить? Я об этом не думал.

Но побегов так и не было.

Потом приехал мой внук. Осенью мы сделали из сосновых желтеньких досочек в виде домика веселую кормушку для птиц. Поставили её на оставшийся от груши пень и прибили гвоздем. Получилось замечательно.

Прилетали в наш трактирчик подкрепиться и воробьи, и синицы, и даже прикочевавшие издалека, гонимые холодом, красивые свиристели. Радоваться бы! Внук и радовался! И не догадывался спросить: что это за пень, на котором так ладненько расположился птичий трактирчик?..

Не знал, что это груша. Он её никогда не видел. А я и на следующую весну все надеялся, что появятся побеги. Но этого не случилось.

Теперь, став с годами суеверным, я думаю: может зря мы приспособили кормушку на Грушеньке? Не поверили ей. В её возрождении усомнились. Лишив своей поддержки и веры – лишили её жизни. Все как у людей?!..

Или это у меня старческое?

2005 г.

Беглец

Те, кто ездил лет пятнадцать назад на поездах, знают, как порой доверительны бывали в разговорах попутчики. Дорога длинная, собеседник во второй раз вряд ли встретится – это облегчает сближение, можно выговориться. Иногда такое откроется в разговорах!..

Теперь особенно в пути не разговоришься. Скукожился народ. Но исключения бывают. Я уже три дня как вернулся домой, а встреча с моим необычным попутчиком продолжает волновать.

* * *

Из Москвы в четырехместном купе я ехал один. В Рязани вошел старик. Провожала его шустрая розовощекая женщина лет сорока. Она как-то быстренько ушла. Видно было, как провожатая обрадовалась своему облегчению. Старик, я понял, плохо видел и был такой ветхий, что забот, очевидно, с ним предостаточно. Намаялась.

Мой попутчик начал потихоньку располагаться.

Был уже вечер. Все шло своим чередом. Я вышел из купе. Когда вернулся, он лежал в заметно поношенном синем спортивном костюме, отложив в ноги аккуратно свернутое серое одеяло.

Лицо его, обращенное к потолку, показалось мне сильно бледным… Я, ещё когда он только появился, заметил, что правый висок его и резко обозначенная скула в больших пятнах запекшейся крови. Сейчас эти пятна были обращены ко мне.

Мне стало не по себе. Стараясь не смотреть на старика, развернул газету. Захотелось пить. Я попросил проводницу принести нам чаю. Когда он приподнялся и сел за столик, его лицо оживила улыбка:

– Всё-таки получилось! Едем!

Я выжидательно посмотрел на него.

– Ото всего разом убежал! А они говорят, что я старик!

Я не торопился с вопросами, почувствовав, что попутчик сам разговорится. Так оно и получилось…

Мы напились чаю. Улеглись в постель. А беседа все текла.

Разговаривали мы с Иваном Ивановичем до двенадцати ночи, пока я не объявил отбой.

Говорил он раздумчиво, тихо. Чаще всего конкретно, без обобщений.

– Невмоготу стало, жил как в колодце. Перед окнами пятиэтажка с облезлыми желтыми стенами. Весь белый свет закрывала. Слева между домами одна только береза стоит. И у той верхушка обломана. Вот и все радости.

А я простор люблю. Всю жизнь меж людей по степи колесил с бригадами. Прикипел к делу.

– А теперь?

– Телевизор смотреть не могу, читать газеты – тоже. Внуков в Рязани нет.

– А что с глазами? – спрашиваю.

– Глаукома, – последовал ответ, – сделали операцию на левом глазу. Поздно. Не спасли. Остался годный один. И на него перешла болезнь. Теперь и правый еле-еле видит. Читать даже с лупой не могу. А тут, – он потрогал наросты запекшейся крови у глаза, – упал, когда ходил к глазнику. Ноги уже не те. Лед кругом. Только с третьей попытки попал в больницу. Сто рублей леваку дал, он подвез.

Врач порадовать ничем не смог: и второй глаз становится совсем не годным. Ещё этот ушиб…

– И куда едете с таким зрением?

– Лечиться, в Самару!

– Зачем же в Самару? Ближе – в Москве, там известный глазной центр Святослава Федорова.

– Не-е, – протянул он, поправляя одеяло, – я, если точнее, не в Самару. У меня другое…

Я ведь был уже слепым, в детстве. В четыре года ослеп.

– Как такое могло случиться? – недоверчиво спросил я.

– Так и получилось. Сильно простудился. Вылечили, но пошло осложнение – стал непорядок с глазами. Мама возила на санках в больницу. Каждый раз мне там закапывали в глаза лекарство, ещё что-то делали.

И вот однажды, когда врач провожал сына в армию, (был уже второй год войны), новенькая медсестра перепутала и закапала мне в глаза совсем не те капли. Не глазные. Они, врачи-то, сами спохватились. Положили меня в больницу, но бесполезно. Через какое-то время выписали из неё совсем слепым.

Он замолчал. Не сразу продолжил:

– И что делать матери? Я до сих пор не могу понять, как она, бедная, выдержала: идёт война, муж не знай где. Теперь я ещё слепой.

…Кто-то ей подсказал из мудрых людей: она пошла за семь километров в село, где был действующий храм, и окрестила меня.

– Помогло?

– А вот слушайте дальше, если хотите…

Стала мама по бабкам да знахаркам мыкаться.

Зима миновала. Чем только она меня ни лечила! Бесполезно! И заговоры разные, и настой голубиного помета – не помогало.

Один старик в дальнем посёлке посоветовал ей сделать настой из дождевых червей.

Накопал в огороде мой дядька Сергей стакан червей (дело было в мае), промыли их хорошенько. Не помню: мать добавила, по-моему, она говорила, одну чайную ложку сахара, поставила на солнышко. Когда содержимое расслоилось, процедила через марлю. Капала по несколько капель три раза в день.

– Неужто вылечились?

– Как видите. Зрение вернулось. Глоукома-то привязалась на седьмом десятке уже.

Спас меня тот старик. И имени его не знаю, всю жизнь жалею. Правда зрение всегда было неустойчивое. То снижается, то к норме идёт.

Мы ведь какие тогда, сельские, были: нам либо море, либо небо подавай!

Рвались в неведомое. Мечтал и я. Но куда мне такому?

Время пришло, закончил Сызранский нефтяной техникум. И проработал около тридцати лет мастером по бурению разведочных взрывных скважин.

Он на некоторое время замолчал. Я впервые слышал о таком бурении, поэтому тут же заинтересовался услышанным. Он охотно пояснил:

– Топографы намечали нам место бурения, профиль. Мы бурили. Закладывали в скважины взрывчатку, заполняли водой. Импульсы ударных взрывных волн фиксировали сейсмостанцией и потом обрабатывались геофизиками.

Семьдесят процентов – таков результат попадания на нефть или газ. И не надо было для разведки бурить глубинные скважины.

– А на сколько вы бурили?

– На десять-двадцать метров глубины. Но были такие установки УРБ-2а – можно было и до ста метров. Данные затем передавались для глубинного бурения.

Работал на земле, а желание летать так и не прошло. И сейчас помню летную школу, которая у нас в селе была…

…Тогда всю Самарскую область я с бригадой исколесил вдоль и поперек. А теперь все, что разведали: и добычу, и переработку в стране – к рукам прибрали те, для кого это как трофей. И отношение к этому трофейное.

Упрямо глядя в стол, спросил:

– И мы не боимся, что они профукают, либо продадут, все за бесценок за границу! С чем останемся? Им что? Горбатились другие…

«Сейчас начнет олигархов чистить. Это будет надолго», – подумалось мне, и я спросил:

– А что же та медсестра? Вы так с ней и не поговорили потом? Ведь она, сделав ошибку, как бы определила всю вашу дальнейшую жизнь. По крайней мере, профессию.

– Вышла замуж и куда-то из села уехала. Я всю жизнь ждал встречи с ней. Но где она, кто ведает? Мне всегда хотелось узнать, как это она умудрилась перепутать капли? И что закапала?

И вот свершилось! Как в кино, через столько-то лет. К дядьке Сергею пришел, года три назад, его приятель, прибывший из Самары, и сказал, что у него есть друг, теща которого и есть та самая медсестра. Живет она в Сызрани, ей уже девяносто лет. Она как-то обо всем рассказала своим.

Сергей прислал мне в Рязань письмо с адресом её места жительства.

– Съездили?

– Нет, – вяло ответил старик.

– Почему?

– Неинтересно стало. Ничего уж не поправишь. Зачем? И потом она сама, наверное, напереживалась, а тут я ещё. Явлюсь к ней, у неё сердечко не выдержит, брыкнется…

Он приподнялся, и я вновь увидел его оживившееся лицо.

– Тут вот какой поворот! Я часто врачам-глазникам рассказывал про лекарство из червей, про народное это средство. Все слушали, пожимали плечами…

И вот один разок попался мне врач. Фамилию запомнил, известная – Ворошилов. Толковый такой. «Народный-то народный, но этот рецепт описан ещё древним ученым Авиценна Ибн Сина», – сказал он мне. Меня это удивило. Представляете? Сколько лет в народе лечили таким лекарством! Забыли, кто придумал. А оно есть и лечит. Вот это ученый!

– Ну а сейчас-то какая цель вашей поездки?

– Не цель – у меня программа! – уточнил мой попутчик, – Первую часть я, кажется, выполнил.

– И в чем она? – спросил я.

– Побег совершил – вот в чем!

Сын и сноха не отпускали. Я знаю, они меня любят. Ну, уважают крепко. Но у меня-то своё…

– Так та, розовощекая? Она не ваша сноха? Которая провожала.

Он рассмеялся тихим смехом:

– Нет, конечно. Она – сообщница. Почтальониха. Я ей заплатил немножко за страх. Она слепого меня и посадила в поезд. Билет она же купила. Долго не соглашалась на провокацию. Донял – сдалась. Ключ от квартиры в почтовый ящик положили.

– А вторая часть программы? – спросил я.

– Хочу попробовать вылечиться от слепоты.

– Где? В своём селе?

– Да, именно в нем.

Мне врач Ворошилов говорил, что тот рецепт, по которому меня вылечили в родной сторонушке, как раз помогает при глаукоме. Я запомнил. И потом – неспроста мне в детстве повезло. Теперь только открылось: силы твои там, где родился, где мать-земля родная. Все в ней! И в божьей помощи! В нашем селе, куда еду, храм восстановили…

Я невольно посмотрел на собеседника. Иван Иванович повернул ко мне лицо с прикрытыми веками. Оно было похоже сейчас на античное. На те, что у древних скульптур. И эти его такие слова…

Старик мне показался современником Авиценны. Мы нынешние, суетливые и неуспевающие, мелковатыми теперь смотрелись…

Я не удержался:

– Тогда в детстве была война, от села до города – сто километров. Безысходность. Вот и хваталась ваша родительница за любую соломинку. Может всё-таки лучше в столице лечиться? Либо в Самаре?

Он не сразу ответил. Нашарив кнопку, выключил ночник. Слова его прозвучали тихо, но внятно:

– Останусь у внучки. Дом окнами в степь смотрит. Море света. В юности о небе мечтал! И теперь душа простора просит…

Мне показалось, что, замолчав, он начал засыпать. А он спокойно сказал:

– И потом… когда случится то, что всем нам уготовано, похоронят там, где зачиналась жизнь, на родной сторонушке. А так, останься я в Рязани, мороки будет с перевозом… Решил успеть… своим ходом, пока могу…

На утро мы проснулись поздно. Объявили Сызрань. Я начал собираться.

Старик сидел, глядя в окошко. Мне показалось, что между нами ни с чего возникло некое отчуждение. Но потом, когда он заговорил, все стало ясно.

– Так хочу увидеть Волгу, соскучился.

Когда женился, жил сначала в Ширяево, потом в Рождествено. Какие села! В Ширяево бывали Репин, Левитан. Вы знаете?

– Да, – подтвердил я. И не удержался, – это ещё и родина поэта Александра Ширяевца, друга Есенина.

– Скажите мне, – он оторвался от окна, – почему сейчас таких людей нет, не стало?

Я не знал, что сказать. А он и не ждал ответа.

– Не прозевать бы, – произнёс старик.

Я видел: он волновался, ожидая встречи с Волгой.

– Будет остановка, мне сходить. Потом – мост через реку, увидите её, – мои слова, кажется, его успокоили чуть-чуть.

– Хорошо бы, – отозвался старик.

Я спохватился:

– Может, адрес свой дадите? Помочь чем-то… Мало ли чего бывает.

– А что может быть? – услышал я в ответ, – меня внучка Варька встретит. Все по плану идёт. Живите счастливо, у каждого своё…

– Я положил в карман вашего пиджака свою визитку.

Он промолчал. Очевидно, не понял, о чем речь.

Когда я уже оказался на перроне, помахал ему рукой. Он не ответил. Не узнал меня через оконное стекло, хотя я стоял всего метрах в пяти от вагона.

…Промчался последний вагон поезда, уносившего ещё вчера совсем не известную мне жизнь.

Я все стоял.

Меня никто не встречал, и мне некуда было торопиться.

2006 г.

Сомятник

Едва я отошел от костра к воде, чтобы умыться, увидел рыбачка. Сидит себе на бревне у самого края завала посреди речки маленький круглолицый мужичок лет сорока. В соломенной шляпе, аккуратный такой. У ног его две удочки. А ниже – большой омут, который мы ночью не видели. Сидит тихо. Место уж больно привлекательное. Только приглушенно урчат большие воронки, выдавая глубину.

Взяв спиннинг, стараясь не шуметь и не оступиться на скользких бревнах, подошёл к нему.

Не успел я заговорить, как довольно толстый конец одной из его удочек ушёл под воду.

Не торопясь, рыбачок подсек. Не опасаясь обрыва, дотянулся до лесы и стал, как на мотовило, наматывать её на руку. Руки его были в кожаных потрепанных перчатках.

– Леска у меня один миллиметр толщиной, Ему не оборвать, – пояснил деловито.

Он подвел под рыбину большой самодельный черпак.

– Ловко вы его, – не удержался я. – Кэгэ на три будет.

– Будет, – прозвучал ответ.

Оказалось, что таких сомят у него в мешке, прижатом бревном, уже два.

– На вот, – он протянул несколько дождевых червей. – Насаживай прямо на тройник у блесны и бросай.

Я соорудил насадку и попробовал укрепить удилища меж бревен.

– Надежнее воткни, утащит, – вполголоса посоветовал рыбак.

Я послушался его.

Мы поймали по одному соменку. Он – такого же, как и предыдущий. Я – чуть меньше и рад был беспредельно.

Глубина ямы здесь, по его словам, до девяти метров. Приехал сюда на рыбалку Андрей на велосипеде из Сорочинска, где гостит у матери. Живет и работает в Оренбурге. По профессии – сварщик.

– Не могу летом без Самарки, к матери и к Самарке каждый выходной почти приезжаю. Эти места мои, с детства.

Вскоре он стал собираться.

– Хватит. Клева больше не будет, я с пяти часов здесь.

Подошёл Юрий, с которым мы сплавляемся по реке в резиновых лодках.

– Рыбка-то есть? – спросил он, поигрывая красивым и, по-моему, не опробованным ещё спиннингом.

Лицо его, заросшее густой рыжей щетиной, сейчас было самым примечательным в нем. Походил он на какого-то сказочного персонажа. Будто специально придумано неким художником и собранно воедино: тельняшка, ладненькая куртка, брюки защитного цвета и большие, явно великоватые кроссовки. Глаза – синие, большие, широко открытые. Они поражают своим детским светом.

Рыбачок, видимо, уже освоился, понял, что мы не опасны. Повернув голову от полиэтиленового шевелящегося мешка с рыбой, который он собирался завязывать, поинтересовался, будто не слышал вопроса.

– Лицо… того… красное какое… ошпарил, что ли?

– Да видишь, – доверительно признался Юрий, – не было со мной такого раньше: комары и занозы полюбили меня. Пухнет лицо от укусов. Не бреюсь, все равно жалят. Голова от укусов страшно болеть начала.

– А мазь? – спросил Андрей.

– А что – мазь? Они к ней привыкли, зверюги!

– Попы поют над мертвыми, а комары – над живыми, – утешил Андрей.

Увидев мою добычу, которую я, держа на кукане, прятал за спиной, Юрий сделал круглые глаза:

– Ты поймал соменка?

– Да, вот сейчас.

Он уперся взглядом в шевелящийся мешок с рыбой.

– Ну, вы, мужики, даете!

Отложив в сторону спиннинг, он левой рукой поддерживал край мешка, правой тронул за ус одну из рыбин.

– На червя? – деловито спросил он.

Андрей не спеша ответил:

– На пучок дождевых, штуки три-четыре на двойник сажаю и – хорош! Первый раз, что ли, видишь сома так близко?

– Э-э-э, ошибаешься, молодой человек, – сказал Юрий и выпрямился, передав край мешка Андрею. – Я на Волге вырос! Обижаешь!

– Ну и что? Видел я некоторых. На Волге живут, а червяка на крючок не могут насадить. Один разок у моей мамы такой квартировал, только молоко козье пил да книжки читал. Шкет такой…

– На квок сома можешь ловить? – небрежно спросил Юрий.

– Слышал, но не довелось.

– А на воде живешь ещё. Деревня.

Парень не обиделся.

– Посмотреть бы, тогда оно, конечно…

– А зачем тебе, – вступил я. – У тебя и так все отработано. Без добычи, как я понял, не бываешь?

– Не-не, – возразил рыбачок, – сам процесс тоже очень важен.

– Процесс вот какой, слушай… – Юрий, нащупав в разговоре особое своё место, преобразился с полуоборота: – Квок – это такая штука, которой лупят по воде для привлечения сома. Он думает, что его так зовут к завтраку его сородичи. А возможно, кумекает что-то другое – наукой не установлено. Но факт: идёт он на этот звук! Лодка должна быть деревянная, другие, резонируя, издают непривычные звуки, и сом пугается. Лупить надо так, чтобы лодка тряслась.

– А как квок сделать? – поинтересовался Андрей, закуривая и присаживаясь на лесину.

– Квок? – переспросил Юрий и молча потянулу руку за сигаретой к Андрею.

Тот с готовностью подал курево. Потом ловко кинул коробку спичек, и Юрий так же ловко её поймал.

– Квок лучше купить, их сейчас продают. Конечно, «сомовку» можно сделать из чего угодно, хотя бы из надвое разрезанной пластиковой бутылки или стакана. Но самому сложно попасть на удачную конструкцию. Это что-то наподобие «ноу-хау».

– Сам-то рыбачил? – поинтересовался я осторожно.

– Мои деды так рыбачили. Отец рассказывал, и я рыбачил.

Рыбалки лучше, чем в дельте Волги, нет. Там водится до шестидесяти видов рыб. Некоторым везет. Я видел: на квок ловят сомов до десяти пудов весом.

Мы слушали. Он продолжал смаковать:

– Звук образуется при выходе квока из воды. Длина ножа квока должна быть не менее двухсот двадцати миллиметров, ширина – от двух до шести миллиметров, смотря из какого материала: дюраль или дерево.

– Ловить-то на наживку? – уточнил Андрей.

– Конечно, – подтвердил Юрий неторопливо. – Он же хватает все: от утят до червей, ты знаешь.

– И лягушек, – подсказал я.

– Во! Лягушка для него – лучше всего.

– Я попробую обязательно в этой яме на квок, – загорелся наш новый знакомый. – Нож у квока делать деревянный или металлический? – уточнял он, обращаясь к Юрию.

Основательность ответов Юрия меня изумляла.

– Если металлический, то лучше брать титан, а деревянный – березу.

– Юрий, – не утерпел я, – ты так много наговорил, а я не понял, как устроен квок.

– У костра за чаем растолкую, малограмотным, – пообещал новоявленный сомятник.

«Странно, – думал я, когда мы, расставшись с Андреем, возвращались к костру. – Юрий так много знает, но порой обнаруживает удивительную непрактичность».

Вчера, вручая мне вентерь, который купил года два назад, он прочел мне целую лекцию о том, как его ставить.

Я спросил тогда:

– Юра, ты когда-нибудь сам это делал?

– Ты знаешь, – нисколько не смутившись, ответил он, – ни разу в жизни. Руки не доходили, но так попробовать хочется.

2007 г.