Текст книги "Критическая теория"

Страда, кстати, пообещал Бахтину, что издаст его книгу о Достоевском как дополнительный том к итальянскому собранию сочинений писателя, и Бахтин выполнил новую редакцию труда «Проблемы творчества Достоевского» под названием «Проблемы поэтики Достоевского». Но здесь уже советские чиновники испугались, что получится, как с «Доктором Живаго», и нужно Бахтина скорее издать на русском в СССР, литературных чиновников в этом убедил критик Вадим Кожинов, умевший находить с ними общий язык. Пока сложные тексты Бахтина переводили на итальянский, они вышли у нас. Потом Страда поддерживал Солженицына тоже как критика сталинизма и выступал уже как левый социалист.

Самым верным соратником Че Гевары выступил не Фельтринелли, а француз Режис Дебре, ученик Альтюссера, первый французский интеллектуал, отправившийся на Кубу в меру сил поддерживать Фиделя, автор книг «Введение в медиологию» и «Революция в революции?». Последняя представляет собой теоретическое обобщение позиций Че Гевары, его учения «фокизма», что вооруженные партизанские отряды должны стать очагами («фоко») борьбы широких народных масс за права. В Боливии Дебре был арестован, и его жена, всемирно известный антрополог Элисабет Бургос, венесуэлка, приложила много усилий для его освобождения, также за него заступился Андре Мальро, о котором мы скажем чуть ниже. Дебре и Бургос были экспертами для Че Гевары, изучив ситуацию в Боливии, можно ли там поднять восстание. В 2006 году. Дебре стал эмиссаром Жака Ширака в Сирии и показал умение договариваться с руководством этой страны.

«Введение в медиологию» Режиса Дебре (2000, рус. пер. 2009) – до сих пор одна из лучших книг по теории медиа. Начал Дебре с того, что различил «коммуникацию» как передачу сообщения в пространстве, например в дискуссии, и «трансляцию» как передачу сообщения во времени, например при миссионерстве идей. В современном мире коммуникация вытесняет трансляцию: все смотрят футбол, обсуждают футбольный матч, но вовсе не думают ни об опыте прошлого, ни о том, как даже уроки футбола могли бы сделать мир справедливее. Дебре критиковал великого теоретика медиа М. Маклюэна (о нем будет в завершающей лекции) за то, что у него любое высказывание может превратиться в сообщение, а поэтому и само функционирование медиа превращается в сообщение. Дебре заметил, что все же есть ряд высказываний, которые остаются имманентными истинами, как 2×2=4, которые нельзя превратить в сообщение.

На это мы бы возразили, что их можно превратить в сообщение, если сделать из них метафоры – например, как Иван Карамазов у Достоевского мечтал о схождении параллельных прямых, как в геометрии Лобачевского, или как поэт Велимир Хлебников видел в выражении √-1, не имеющем арифметического смысла, но только общематематический смысл, не просто мнимую единицу, число i, а основу радикального действия, преодоления привычных земных условий существования, сознания нового бытия с новой математикой и физикой. Но Дебре говорил, что развитие современной техники опережает производство метафор, и поэтому в его системе невозможно основать революционное действие (то, что мы бы назвали «стасис») на метафорах.

Вместо радикализации слова и действия Дебре предложил «внутрисистемную интеракцию»: интенсивное развитие системы, при котором производимые внутри нее сообщения будут требовать выхода. Например, рабочий читает книги, не обязательно по политике или экономике, а, допустим, художественную литературу. Рабочий при этом много думает о справедливости, и тогда в книгах он будет находить не просто примеры борьбы с несправедливостью, а определенное действие, скачок: герои книги, как живые, подскажут ему, какой должна быть справедливость. Здесь Дебре опирался на Андре Мальро, французского коммуниста и художественного критика, который одно время был министром культуры и одним из самых влиятельных, наравне с Сартром, людей послевоенной Франции. Мальро считал, что, ощущая искусство, мы начинаем интенсивно сравнивать репрезентации с той образностью нашей жизни, которая сложилась у нас в головах, и поэтому искусство может при определенных условиях произвести революционное действие, поставив под сомнение все привычки нашей жизни. Просто Дебре распространил утверждения Мальро на различные медиа, включая уже появившиеся в 2000 году электронные.

Мальро тоже был не первым в открытии внутрисистемной интеракции, наивно ее открыл писатель Ромен Роллан: приветствуя французский перевод романа Н. Островского «Как закалялась сталь» (1934), Роллан заметил, что советский писатель добился того, о чем мечтали символисты, – сделать жизнетворчество реалистическим, так, что можно будет создать нового человека буквально, что он будет жить не просто в тексте, а среди современников, среди рабочих, – и действительно, в СССР были улицы Павла Корчагина, корчагинское движение, литературный персонаж воспринимался как один из реальных революционеров. Так внутрисистемная интеракция, соответствие романа Н. Островского ожиданиям рабочих, произвела действие по созданию совсем живого революционера.

Заметим, что Б. Л. Пастернак в романе «Доктор Живаго» сделал на более сложном уровне то же самое, показав, что революционное действие из-за бюрократизации и прочих опосредований оказывалось не столь удачным в сравнении с той работой Юрия Живаго над собой, которую мы не можем не принять как утверждение Живаго в качестве живого человека, со своими слабостями и своим способом соотнестись с искусством и с вечностью. Внутрисистемная интеракция, включающая жизнь и смерть, сделала так, что Юрий Живаго стал даже благодаря не очень удачному фильму для Запада «русским вообще». Пастернак, сказавший, что Библия – «записная тетрадь человечества», или Томас Манн, увидевший в той же Библии возможность для Иакова и Иосифа сконструировать гуманизм вопреки инерции традиции, выступают не как символисты, а как постсимволисты, потому что исходят из того, что жизнетворчество не дается как готовая данность, а может быть перебрано, став результатом пересборки, а не просто учреждения.

В книге Дебре еще очень много тонких наблюдений. Например, он применил концепцию «двух тел короля» Э. Канторовича к медиа, сказав, что в медиа есть тело «инструментальное» и тело «жестовое». Как только тело «инструментальное» начинает создавать обычаи, например поддерживать сохранность высказываний с помощью письменности, тело «жестовое» в ответ учреждает социальные институты, например ту самую связку власти и письма, о которой часто говорит критическая теория. Здесь он, как и Канторович, явно опирается на Э. Дюркгейма, доказавшего, что одними ценностными рядами никогда невозможно объяснить поступки, связанные с сохранностью или несохранностью тела. Но важно, что Дебре обосновал, как медиа могут стать действующей силой независимо от того, в какие именно ценностные порядки мы их встраиваем.

В титовской Югославии появилась «Школа Праксиса» при журнале «Праксис», который издавал Гайо Петрович. Участники этой школы вслед за Лукачем равнялись на Гегеля и раннего Маркса. Главная идея группы состояла в том, что никакая практика не может быть сведена только к производству: это всегда творческая реализация человека. Даже таская ящики, человек развивает свои мышцы. Поэтому если капитализм пытается свести все практики к производству, например требуя от человека с развитыми мышцами, чтобы он использовал их в рутинном труде, то настоящий социализм превращает эту творческую сторону практики в ее «осуществленность» – человек радуется тому, что наконец реализовал свою природу что природа сказалась через него наилучшим образом.

Конечно, это очень напоминает гуманизм 1960-х годов, где тоже была важна творческая самореализация личности как главный признак построения социализма, и наши педагоги, под влиянием Ильенкова и других, говорили о «творчески развитой личности» как субъекте социализма. Но в СССР творческая личность оказалась присвоена надличными структурами, например «физики» работали в закрытых городах, а «лирики» – в редакциях журналов. Они могли самореализовываться, но их самореализация заведомо принадлежала их институциональной рамке действия, определявшей их параметры взаимодействия с окружающим миром.

Чтобы избежать такой опасности свести действие к готовым структурам действия, без настоящего критического разбора этих структур, один из этих югославских философов, Милан Кангрга, противопоставил под влиянием идей Беньямина «историю» и «историографию». История всегда направлена в будущее, потому что требует от человека принять решение вопреки всем структурам отчуждения, поэтому Коперник и Тесла – исторические личности. Историография, наоборот, вписывает человека в заранее обоснованные решения, по писанным правилам, где человек соответствует тому, как письменные источники и расписанные ожидания его представляют. Поэтому Муссолини или Франко – не исторические, а историографические личности: они не создают исторического выбора, а следуют представлениям и предчувствиям, как должен вести себя деятель на их месте. В любом монархе, в любом, кто даже невольно ставит себя над другими, есть историографичность, хотя бы на малейшую долю, просто тираны по своему эгоизму занимают этой долей все пространство.

Можно сравнить это с тем, как наш великий структуралист Б. А. Успенский заметил, что у некоторых правителей России была историографичность, хотя не в их личности, а в общественных представлениях и предрассудках: многие ждали самозванца, и вот явился самозванец; многие ждали явления Антихриста, и вот Петр I стал вести себя провокационно как Антихрист, провоцируя всех консерваторов. Конечно, Успенский выступает не так наивно, как югославские неомарксисты, потому что описывает не личность, а исторические социальные механизмы возникновения «мнений», в том числе о личностях.

Фрейдомарксизм отсчитывает свою историю с 1929 года, когда вышла работа Вильгельма Райха, одного из первых пропагандистов сексуальной свободы, «Диалектический материализм и психоанализ» в журнале «Под знаменем марксизма»; он выходил в Москве одновременно на русском и немецком языках, и там часто печатались немецкие марксисты. Фрейд был очень недоволен, что Райх «занялся политикой». В 1939 году Райх по приглашению эмигрировавшей Франкфуртской школы переехал в США, где, пытаясь поправить свое здоровье, занялся биоэнергетикой и китайской медициной, основанной на энергии ци. И Маркузе, автор книги «Эрос и цивилизация» (1955), и Альтюссер, и выходец из Франкфуртской школы Эрих Фромм были фрейдомарксистами, хотя Фромм считал себя скорее сторонником гуманистического социализма, чем марксистом. Но книга Фромма «Бегство от свободы» (1941) написана полностью в рамках идей Франкфуртской школы, основная мысль этой книги та же, что и в писавшейся в эти годы «Диалектике Просвещения» Хоркхаймера и Адорно: индивидуализация человека, стремление к индивидуалистической культуре делают человека заложником бессилия структур, внушающих человеку чувство бессилия и тем самым манипулирующих им.

В чем сходились Райх и Фромм – в понимании невроза, для них любой невроз и комплекс связаны с системами авторитарной власти и подавления. Например, согласно Фромму, эдипов комплекс – результат не столько властолюбия Эдипа или обиженности на отца, сколько того, что в принципе отец, даже мертвый, продолжает подавлять его, формируя все более глубокий невроз. И согласно Райху, сексуальная несвобода – результат общественных иерархий, в которых время рабочего присвоено эксплуатацией, и тем самым формируются многочисленные неврозы и чувство бессилия у многих людей.

В Латинской Америке критической теории оказалась близка педагогика Паулу Фрейре, который считал себя последователем не только марксистов, но и христианских экзистенциалистов, Эммануэля Мунье и Мигеля де Унамуно, и был близок «богословию освобождения» – так называли в странах Латинской Америке священников, разделявших марксистские цели классовой борьбы. Но сейчас я вижу, что время лекции подошло к завершению.

Лекция IV
Британский марксизм и исследования культуры

Следующим этапом развития критической теории, вслед за деятельностью Франкфуртской школы, стала английская школа неомарксизма, и первым здесь был кружок «молодых кембриджцев». Образовался этот круг в 1946 году, когда Эдвард П. Томпсон вместе с Эриком Хобсбаумом, Кристофером Хиллом, Родни Хилтоном создал Группу историков при Коммунистической партии Великобритании. В 1952 году группа стала издавать журнал по социальной истории «Прошлое и настоящее» (Past and Present). Самые известные из этих историков – Реймонд Уильямс, один из создателей Бирмингемской школы исследований культуры, о которой будем много говорить сегодня, и Эрик Хобсбаум. Сам Томпсон не принял дальнейшего развития неомарксизма, причем как франкоязычной, так и англоязычной его ветви; во многих статьях 1970-х годов и книге «Нищета теории» (1978) Томпсон бранил и Луи Альтюссера, и Перри Андерсона, считая, что они, полагая человека лишь моментом сети отношений, тем самым предают теорию как достояние человеческого взгляда, которая все же должна быть гуманистической, не сводить человека лишь к отдельным параметрам действия социальных и культурных систем. Теория должна, по Томпсону, смотреть больше на то, как возникает человек, а не как он исчезает.

Французской теории (ей будет посвящена следующая лекция), которая благодаря лингвисту Э. Бенвенисту и своей традиции антропологических исследований, начиная с Л. Леви-Брюля, выводит социальное поведение человека из языковой нехватки, из компенсации институтами провалов языка и речи, Томпсон противопоставил программу изучения «моральной экономики», господствующих в народе представлений, что законно, что незаконно, что правильно, что неправильно, что справедливо, а что нет. Хотя термин «моральная экономика» вполне философский, его употребление у Томпсона требовало ограничиться социологическим анализом готового материала, без полного цикла критического рассмотрения механизмов, создавших эту мораль и экономику.

Хотя после Второй мировой войны развитие англоязычной мысли также поощрялось эмиграцией из Европы самых разных людей от Поппера до Ауэрбаха, обычно связанных друг с другом биографически и институционально, например Фейерабенд был переводчиком Поппера, а Эрнст Гомбрих – редактором, расхождение между «континентальной» и «англо-американской» философией стало неминуемым, о причинах чего мы еще скажем. Новая волна авторов, перешедших с немецкого языка на английский, носит название «постпозитивизм», это были люди, претендовавшие определять, как вообще возможно научное знание в качестве достоверного, в какой момент знание начинает функционировать как научное. Поэтому они без труда вписались в британский и особенно американский истеблишмент – на фоне маккартизма и преследования профессоров за коммунистические взгляды университетам нужно было публично доказать, что именно они знают, кто и как делает науку, а не какая-то маккартистская комиссия: постпозитивизм, утверждавший автономные и при этом ситуативные критерии верификации научного знания, здесь очень пригодился. Вообще, маккартизм был жестоким временем, например актриса Фрэнсис Фармер только за то, что следовала системе Станиславского, была помещена в психиатрическую клинику и подвергнута лоботомии – в честь нее, кстати, Курт Кобейн назвал свою дочь Фрэнсис.

Реймонд Уильямс начинал как исследователь драмы эпохи модернизма (Ибсен, Брехт, Элиот), как Беньямин начинал как исследователь драмы эпохи барокко (мы уже говорили о диссертации Беньямина «Происхождение немецкой барочной драмы», 1925) – они пришли к сходным выводам, что в театре переломной эпохи противопоставляются не долг и чувство, а свобода и природа, и чем больше эта драма становится оформленной, продуманной, доделанной, тем больше она подменяет борьбу за будущее, эсхатологическую направленность, простой передачей политической борьбы, погружением в мир иллюзорной природы. Поэтому самые удачные модернистские драмы, по Уильямсу, это драмы как будто недоделанные, как «Убийство в соборе» (1935) Т.-С. Элиота, где до конца не раскрыты характеры, но очевидно, что правота – на стороне мученика, открытого будущему, а не текущей борьбе за власть.

Эрик Хобсбаум – уже не раз упоминавшийся нами историк, соединявший полевые исследования с широкими обобщениями. В книге «Примитивные бунтовщики» (или «Первобытные бунтовщики», 1959) он показал, в том числе на материале многочисленных бесед и интервью с земледельцами в разных странах, как возникают крестьянские бунты и войны. Сам по себе неурожай или голод еще ничего не решают, но чтобы земледельцы взяли в руки вилы или ружья, должны сойтись три фактора.

1. Часть крестьян должны быть привержены какому-то радикальному религиозному учению, например о близком конце света, о радикальной испорченности мира. Это именно часть, а не все участники восстания, потому что, взаимодействуя с другими крестьянами, которые думают о земном, они и устанавливают смычку земного и небесного, практики и радикализма. Можно вспомнить весьма косвенную роль старообрядческих толков в восстаниях Степана Разина и Емельяна Пугачева.

2. Среди крестьян возникает своеобразная крестьянская аристократия, которая и может взять на себя лидерство и одновременно учредить ритуалы, объединяющие всех остальных. Таким ритуалом может быть, например, регулярное общее собрание, спортивное состязание, ярмарка, карнавал, даже рассказывание анекдотов. Тем самым крестьяне заражаются друг от друга идеями и смелее берут оружие в руки.

3. Возникает разделяемая всеми местными крестьянами культурная практика, например вести торговлю с городом, ездить на ярмарку, водить хороводы, хоронить своих на общем кладбище. Тем самым крестьяне привыкают к тому, что мир может стать и другим, а тем самым и принять участие в восстании.

Эти же три фактора, но на более изощренном уровне, Хобсбаум выделял и в истории рабочего движения нового времени. Например, в качестве разделяемой культуры современных рабочих он называл джаз и блюз, противопоставляя его поп-музыке, требующей принять ценности господствующих классов. Когда Маргарет Тетчер, боровшаяся против любых забастовок, сказала, что «общества не существует», она выступала не столько как критик социологии вообще, сколько как противник таких социальных механизмов солидарности, которые оказались несовместимы с ее экономическим проектом.

Уильямса часто называют отцом cultural studies, наравне с его младшим товарищем и тоже одним из создателей Бирмингемской школы исследований культуры Стюартом Холлом. Книга Уильямса «Культура и общество» (1958) остается одной из самых востребованных книг по критике культуры. Основная мысль Уильямса состояла в том, что культура – сфера одновременно производства и воспроизводства, она представляет собой механизм, который воспроизводит в обществе определенные ключевые стереотипы. Стюарт Холл добавил к этому выводу идею идентичности и «производства кризиса»: так как никакая идентичность, даже самая устойчивая, не является окончательной, даже идентичность тирана, то критически мыслящий человек должен производить кризисы, чтобы подрывать различные крупные и мелкие тирании. Уильямс был также романистом и медиатеоретиком, в своей книге «Телевидение: медиатехнология и культурная форма» (1974) он заявил, что технические возможности телевидения сами оказываются производными от социальных процессов, где трансляция, экранизация и прочее – необходимые процессы позднего капитализма, который любит собой красоваться, себя запечатлять, себя выставлять напоказ, здесь он близок синефобии Адорно, в противовес синефилии, например, Делеза.

В 1964 году в Бирмингеме был открыт Центр современных исследований культуры, который в 1969 году возглавил Стюарт Холл. Именно Бирмингемская школа и создала норму cultural studies (исследований культуры) для англоязычного мира. Одно из достижений Стюарта Холла – понятие «кода», под которым он имел в виду возможность превратить нейтральную коммуникацию в идеологическую. Например, нейтральное слово, вроде «страна» или «элита», начинает использоваться для обозначения инстанции власти, и тем самым оно как бы оттягивает на себя все принятие решений и помечает все высказывания своим авторитетом. Так, в Британии закрывались заводы, потому что это становилось невыгодно, и замена слова «рабочие» на слово «горожане» должно было не дать рабочим артикулировать свои интересы. Так «гегемонистский код» блокирует ту радикальную позицию, которая появляется, когда рабочий, по Альтюссеру, прочитывает Маркса. Гегемонистский код можно увидеть в русском языке, например слово «человек» того же корня, что «челядь», изначально означало слугу («подошел человек и убрал поднос»), и превращение его в общее обозначение вместо «господин», «хозяин», конечно, утверждало гегемонию системы, на словах отменившей частную собственность. Известно, что слова «молодой человек» напрямую содержат в себе такое принижение, демонстративную гегемонию.

Бирмингемская школа, возникшая как лаборатория на факультете английской филологии, стала возможна благодаря внеуниверситетским связям ее основателей. Формально это был кружок, в котором занимались вещами, совсем не свойственными британской системе образования: обсуждением теоретических трудов Фуко или Бахтина с учетом их в собственной научной работе. Британское образование обычно имеет в виду скорее интерпретацию текстов, тогда как дискуссию положено проводить по отвлеченным вопросам, а не по текстам. Здесь же, дискутируя по текстам, как бы все невольно оказывались в самой гуще социально-политических споров.

Кстати, в Бирмингемском университете до 1950 года преподавал брат Михаила Бахтина, Николай Бахтин, главной идеей которого было «новое Возрождение», необходимость актуализовать литературные смыслы для переустройства общества; и он сыграл свою роль в становлении школы. Николай Бахтин был членом Коммунистической партии Британии и по политическим взглядам скорее анархистом.

Первый директор Центра, Ричард Хоггарт, был одновременно редактором и консультантом издательства Penguin Books, лидера по изданию недорогой литературы в мягких переплетах, в том числе интеллектуальной, как издательство Reclam в Германии. Такое издательство может выпустить в мягких обложках античных классиков, современные экспериментальные романы и интеллектуальные программные сочинения того же Беньямина. Это издательство научилось делать бестселлеры, например «Одиссея» в переводе Рью или «Любовник леди Чаттерлей» Лоуренса благодаря правильной продаже (а Лоуренс – благодаря судебному процессу, где как раз участники бирмингемского кружка выступали в защиту, и Хоггарт добился оправдания) стали бестселлерами, хотя сначала казалось, что эти книги будут далеки от запросов широкой публики.

Самая известная книга Хоггарта называется «Применения грамотности» («The Uses of Literacy», иногда переводят «Назначения грамотности» или «Полезности грамотности», что, как мне кажется, менее точно) (1957), и она представляет собой исследование, с некоторыми автобиографическими заходами, как массовая бульварная литература, разные глянцевые журналы и любовные романы, создают собственную среду идеологического производства, отличающуюся как от прежних установок людей, так и от просто обеспечения широкой массовой коммуникации. При этом «грамотность» даже низов остается привилегией обладания властью, то есть рабочие, читающие бульварную прессу и верящие в «хеппи-энд», вместо борьбы за свои права, считают и ощущают, что им как бы поручена некоторая власть над судьбой, и тем самым принимают ту картину, которую создает власть. Хоггарт, как мы видим, усматривал в «грамотности» не только конструирование сообщества профессионалов, сколько систему эмпатии и пассивности просто потому, что понимал «грамотность» широко, как в том числе умение читать газеты и примитивные пропагандистские тексты, ну как советский (или французский) рабочий мог от души критиковать «непонятных» модернистов, чувствуя над ними свою власть. Он здесь рассуждал как Николай Бахтин, для которого грамотности недостаточно для справедливого культурного действия, нужно еще выбирать среди разных способов «переводить» смыслы самый справедливый.

В 1970-е годы исследования бирмингемцев оказываются востребованы из-за целого ряда процессов в британском обществе: кризис школьного образования, усиление субкультур, включая крайне правые (скинхеды), рост расизма, забастовки и обострение вопросов гендерного неравенства. И в Британии, и в Германии, и отчасти в США экспансия cultural studies (или Kulturwissenschaften по-немецки) в бирмингемском виде произошла в 1980-е годы прежде всего благодаря реформе технических вузов – из них делали университеты; и если в старых классических университетах закрепились социологи и антропологи, как обслуживающие большие системы, дающие консультации правительству, то в этих новых университетах специалисты по культуре занимались тем, что было интересно инженерам: коммуникациями, созданием новых узлов и новых видов профессиональной коммуникации, исследованием медиа, где нужно объединять усилия технических специалистов и гуманитариев, и изучением молодежных субкультур, которые всегда влиятельны в технических вузах.

В США cultural studies, как и французскую теорию, также поддержали молодые менеджеры, такие «новые» менеджеры, которые хотели не испытывать давления старых элит с их старыми культурными привычками. В этом смысле молодые менеджеры – новый вариант «дендизма» (об этом понятии есть целая прекрасная книга О. Б. Вайнштейн), культурного нонконформизма низшей части элит. Сам Стюарт Холл поэтому довольно критически относился к своим американским адептам, считая, что они превращают его подход в создание просто альтернативного культурного канона, где вместо Горация будет современный верлибр, но суть поклонения канону не изменится, в утверждение новых привилегий, уже своих. Американский дендизм, с его точки зрения, возвращается к тому, от чего он ушел.

Есть влияния, объединяющие французскую теорию и Бирмингемскую школу. Прежде всего, это уже упомянутое влияние мысли М. М. Бахтина: его понятие «речевой жанр», представление, что даже самая ситуативная наша речь устроена по каким-то жанровым принципам, было переведено как «дискурс» и уже вернулось к нам как ключевой термин французского постмодернизма, означающий устроенную по некоторым правилам речь, так что существеннее воздействие на нас этих правил, чем содержания сообщения. Стюарт Холл заимствовал у небирмингемского Бахтина понятие диалога, указывающее на то, что смысл никогда не дается в готовом виде, но всегда детерминируется неготовыми ситуациями и практиками. Поэтому цель исследователя и интеллектуала, по Холлу, – показать, как именно смысл может быть произведен в данных практиках и какой именно это смысл оказывается в наличии.

С Франкфуртской школой Бирмингемскую роднит понятие о культуре как индустрии, которая скрывает социальные различия и тем самым блокирует борьбу за справедливость. Для обеих школ понятие «культура» – прежде всего массовая культура, некоторый набор практик, которые и должны подвергаться постоянно теоретической критике. В этом смысле позиция французской теории сложнее, ведь, кроме связки теории и практики, она говорит о «поэзии», которая и может оказаться таким внезапным переживанием истории, отменяющим прежние порядки.

Но, как мы видим, и в системе Стюарта Холла смысл может оказаться внезапно сконструирован, тем самым заставляя пересмотреть прежние конструкции понимания, прежние убеждения. По сути, Холл все время спорил с устоявшимся в английском языке пониманием beliefs как некоторых самоочевидных представлений, возможно ошибочных, но задающих некоторые рамки поведения, и вместо этого выдвигал всем известное понятие identity, идентичность, которая понимается как результат действия социальных и исторических факторов, но никогда не сводимая к этим факторам. Поэтому исследование идентичности – изучение того, как агенты действия в социальном мире видят себя и остальное; почему они именно так «кодируют» мир, будучи сами результатом такой-то «кодировки».

Другое направление влияния Бахтина на Бирмингемскую школу, которую еще называют школой «дискурс-анализа» культуры, – само понятие текста и знака, восходящее к работам М. М. Бахтина и написанным при его участии работам его друзей В. Н. Волошинова и П. Н. Медведева. Согласно Бахтину, любой языковой знак уже социален: любое слово уже было в употреблении и использовалось различными социальными группами и классами. Значит, социально-классовая борьба является и борьбой за слово; и проблемой для критической теории является то, что Грамши называл «гегемонией»: господствующий класс весьма идеологичен, но так подает эту идеологию в повседневной речи, что всем кажется, что все нормально, что все содержание высказываний отвечает здравому смыслу. Например, расистские высказывания провокационны сами по себе, но высказывания вроде «местные жители хорошо работают» или «приезжие не сразу умеют работать как надо» создают вполне продуманную идеологию, ложное сознание, хотя и кажутся сначала описанием действительного положения дел.

Дискурс для Холла – это однозначно «код», иначе говоря, идеологическое сужение высказывания, сводящее его к определенности, а значит, тенденциозности, например когда слово «человек» по умолчанию означает «белого человека из развитых стран». Первый признак гегемонизма – отсутствие разрыва между кодированием и декодированием: между тем смыслом, который в слово вкладывает производитель, и тем смыслом, который считывает аудитория. Мы сейчас видим такой гегемонизм, доведенный до предела, во всех странах мира, когда люди высказывают как свою позицию мнение из телевизора. Примерно так же простые люди реагировали на ярмарочные развлечения или на иллюзорную живопись – «петух как живой», «Петрушка пляшет как живой», – когда узнавание вещей было обязано принятию тех же представлений о жизни, которые есть у публики и у художника.

Но Бирмингемская школа обращает внимание и на те случаи, когда происходит разрыв, когда телезритель не соглашается со всем, что говорят в телевизоре, не испытывает эмоции узнавания, которая и дает услаждающее ощущение пропитанности той же идеологией. Классический пример – анализ бирмингемцами таблоидов, которые создают режим «сенсаций», не до конца совпадающий с режимом производства нормирующего высказывания, и потому оказываются поневоле менее идеологичными, чем серьезная деловая пресса, поддерживающая культурную логику капитализма.