Текст книги "Одесская сага. Ноев ковчег"

Юлия Верба
Одесская сага. Ноев ковчег
Книга 2

© Ю. А. Верба, 2020

© М. С. Мендор, художественное оформление, 2020

© Издательство «Фолио», марка серии, 2019

* * *

Моей бесконечно любимой и родной молдаванской семье. Вы всегда со мной!

Саша Крылов, спасибо за Гордееву

1925

– Не-ет! – Фира заорала так, что Ксюша чуть не выпала из окна. Она качнулась в сторону улицы и вцепилась в тяжелую набивную гардину.

– Мам, ты чего?

Фира, не соображая, в ужасе сгребла Ксюшу вместе с занавеской и рванула вниз. Сначала Ксения Ивановна получила оглушительную затрещину, а потом мамины же поцелуи пополам со слезами.

– Не сметь меня так пугать! – Фира снова замахнулась, но запуталась рукой в оборванной шторе. – Ты, мишигинер[1]1
   Дурочка, больная на голову (идиш).


[Закрыть], куда ты выдряпалась? Убилась бы сейчас! В лучшем случае ноги бы поломала!

Ксюша, которая больше испугалась маминых воплей, чем возможного падения, всхлипнула и потерла макушку:

– У-у-у-у! Мама, больно!

Фира прижимала к себе вырывающуюся дочь и не могла понять, что с ней самой происходит. Ноги свело судорогой, руки онемели, в горле комом застряло и не давало дышать слово «смерть». Это оно только что бумажной ласточкой осязаемо и страшно порхнуло возле ее семьи, коснувшись гардины. Оно, это страшное непроизносимое слово, металось, царапало коготками грудь и глотку, билось перепуганной летучей мышью, влетевшей в их с Ваней спальню.

Если бы Фира продолжала общаться со своей бывшей заклятой подругой и уже свахой – Еленой Фердинандовной Гордеевой, то наверняка узнала бы, что это «сердечный невроз», который через шестьдесят четыре года будет квалифицирован в «паническую атаку».

Ксюша вынырнула из-под Фириной руки:

– Мама, ты чего такая? Мам, водички?

Дорога в облаках

Иван Несторович с ухающим сердцем сел в кабину.

– Что-то я волнуюсь, как гимназистка…

– Давай, Ванька, сейчас руки сами все вспомнят! – радовался, как мальчишка, главный конструктор бывшего одесского авиазавода Анатры Василий Хиони. – Давай, заводи шарманку!

Шарманка была после ремонта – знаменитый бомбардировщик «Анадва», он же «Двухвостка Хиони», – двухфюзеляжный трехстоечный биплан с крыльями большого размаха и двумя двигателями «Самсон» мощностью 140 л. с. С семнадцатого года он уже был на вооружении военных летчиков.

– Ну что – прогуляем лошадку?

Иван Беззуб неожиданно легко и уверенно поднял машину в небо, сделал круг над летным полем.

– Давай! – орал Хиони. – Давай! Он до ста тридцати разгоняется! Ванька! Ванька?!

Ваня сидел задохнувшись, вцепившись в руль – резкая загрудинная боль осиновым колом пробила сердце. Он практически не дышал, не слышал, только сжимал штурвал…

«Слушай!» – В Ваниной голове внезапно зазвучал голос деда Ивана Несторовича, казацкого полковника-пластуна. Этот навык выплыл откуда-то из глубин детской памяти, вколоченный намертво затрещинами деда. И Беззуб переключился с пронизывающей боли на слабый звук – так, на одной ноте, бесконечно долго выла Ира, когда убили их сына. Боль не отпускала, но в ней начали появляться просветы, которые словно прорывал, просверливал этот монотонный гул. В просветы он увидел небо и приближающееся поле.

– Ирочка, ну что ты, я же обещал, что не брошу тебя.

Биплан, задыхаясь, с ревом, подломив обе стойки шасси, рухнул брюхом на поляну возле авиазавода.

– Ваня, да что с тобой! Что ж ты воешь волком так, что кровь в жилах стынет! Машину швыряешь, как мамзель сумочку?!.

– Ванечка… – Хиони осекся.

Ваня судорожно вздохнул и, отлепив руку от штурвала, потрогал лацкан: – Дай…

– Ванька, да как же?

Василий Хиони залез в нагрудный карман Беззуба, вытряхнул все таблетки, трясущимися руками сунул в сухие Ванины губы половину. Потом взял пару и затолкал себе в рот.

– Да ну тебя, Ванька, чуть в штаны не наложил! Я ж тоже сердечник!

Аварийная Аня

Аня открыла глаза – перед ней стоял живой, невредимый и совершенно обескураженный Борька Вайнштейн. Заросший практически по глаза курчавой бородой с проседью, в татарском малахае на нечесаной голове. Чумазый, воняющий костром, бараньим салом и еще бог весть чем не очень приятным, но все равно узнаваемый.

– Боря?.. Тебя же расстреляли… – прошептала Аня и снова потеряла сознание.

Боря, подбираясь к разбитой машине, успел подумать о чем угодно – о хорошем оружии, нормальной одежде и новых документах, если повезет с трупом или раненым пассажиром… Машина-то шикарная. Была. Не иначе – какая-то партийная шишка. Водитель ясно – не жилец, а пассажир… Он провел по карману, проверяя, на месте ли нож, и рванул дверь…

В машине, в залитой кровью блузке, сидела Анька Беззуб, его соседка, малáя с их двора. В прошлой жизни он вообще ее не замечал – Женька, черноглазая оторва, ее младшая сестра, будоражила и манила, а эта белокурая чахоточная революционерка просто жила рядом.

Но теперь, когда Борька, загнанный в угол, потерявший всё и всех, выживающий диким зверем по глухим татарским поселкам, увидел обломок своей прошлой жизни, его прошиб ужас: «Не умирай! Только не умирай!» Он сильным, но бережным рывком выдернул Аньку из машины и перенес в тень ближайшего куста.

Что было дальше, она так никогда и не вспомнила. Сознание подкидывало ей только какие-то обрывки – спуск с горы еле заметными тропами, ветки, хлеставшие ее по телу и лицу, несколько падений, достаточно болезненных, вкус чего-то очень кислого и прохладного на губах и вода, несколько раз вода – холодная и желанная, усмиряющая нестерпимую боль и жажду, колючая жесткая ткань, трущая по разбитому лицу, и острый, тяжелый запах мужского немытого тела.

Как потом ей рассказали сотрудники санатория «Красный Шахтер», какой-то глухонемой татарин в замызганном халате принес ее на руках к проходной санатория и знаками показал, что была авария выше в горах на шоссе и ей нужна помощь. На все вопросы отвечал непонятным мычанием, а когда послали за директором санатория, вообще сбежал.

Директор сразу узнал Анну Ивановну, грозу всего Южного побережья, проверяющую агитационно-культурное содержание досуга и оформления санаторно-курортных госучреждений. Своей должностью он косвенно был обязан ей. Именно Анна Беззуб накатала телегу и разгромное письмо на его предшественника и начальника. Ну и правильно, нафиг было подкатывать к такой одержимой. По ней же видно – сумасшедшая идейная коммунистка. А за спасение такой можно не только индульгенцию получить, но и повышение. К проходной моментально был вызван санаторский фельдшер, и под его причитания на машине директора Аню экстренно доставили в военный госпиталь в Симферополь.

Сломанный тазобедренный сустав, множественные переломы обеих ног, треснувшие ребра и чудовищная кровопотеря. Как она выжила и продержалась до госпиталя, вообще не понятно. Три операции, остановка сердца, гипсовый корсет…

Лежа на вытяжке, Анька напряженно вспоминала, и сильнее боли в ногах ее мучили вопросы: Борька Вайнштейн, официально расстрелянный и оплаканный всем двором, это был плод ее угасающего сознания или все-таки реальный человек? Но как?

И кто же все-таки нес ее несколько километров по склону на себе, спасая от неминуемой смерти? Кто наложил жгут и сделал подобие шины из ветки, а еще и повязки со странно пахнущей густой и черной мазью? Куда делся тот немой татарин-спаситель?

А еще она ждала. Ждала, что сейчас скрипнет дверь палаты и, не поворачивая головы, не открывая глаз, она узнает посетителя. По неповторимому звериному запаху. Ее первую и единственную любовь, Макса – (Менделя) – Дейча, бывшего председателя одесского Губчека. Он порвал с ней так же уверенно и аккуратно, как и лишил невинности. Но она верила. Однажды Дейч почти вернулся к ней, в ее сад, в ее дом. Она почуяла и боялась шелохнуться, чтобы не спугнуть, но Макс так и не решился подойти к ней… Может, сейчас, узнав о ее практически гибели, человек победит зверя? Или все же дикий зверь, живущий внутри него, победит чекистскую стальную клетку и он рванет к ней? Но нет. Прошел месяц, потом второй…

Преступление и наказание

Мадам Голомбиевская, она же Нюся-полячка, так и не догнала свою пропащую дочь Полину. Шутка ли – в тринадцать лет целоваться среди бела дня и во втором ряду иллюзиона! Она! Ее надежда! Ученица лучшей балетной школы Одессы! Да еще и с кем! С Котькой Беззубом! С этим кошмаром! Нос флюгером! Ноги – как руки, руки – как спички, соплей перешибить можно! Недоразумение, а не мужик! И ни одной юбки не пропускает! Ты что, ослепла, дура малолетняя? Ты мне в подоле принести хочешь?!

Это и многое другое об анатомии младшего Беззуба, венерических заболеваниях и тяготах жизни падших женщин узнала Полиночка, когда в сумерках зареванная прокралась домой.

Ривка вышла снимать белье и подняла голову в небо:

– Ой, Анюта, оставь дите в покое! Вот кто бы говорил!

– Ривка, ты сейчас тоже получишь! – рявкнула Нюся. В ее комнате что-то громко погибло насильственной смертью об стену.

– Ах ты шалава малолетняя! – снова заорала она.

Мадам Полонская встала рядом с Ривой.

– Нет хуже моралисток, чем бывшие бляди… – философски заметила она.

– Почему бывшие? – удивилась Ривка. – Она ж до сих пор в профессии.

– Тем более. Как думаешь, может, ее отвлечь?

– Оно тебе надо? Мама всегда права.

– А что Фиры не слышно? Ни Котьки битого, ни Нюськи заткнутой. Не похоже на нее совсем.

А Фире было не до того. Она сидела рядом с Ваней и обцеловывала его руки:

– Адиёт! Адиёт! Как же ты меня напугал! Никаких самолетов! Никаких рэволюционеров! Ты поедешь в санаторий! Я все устрою!

– Ирочка…

– И никаких возражений! Ты меня знаешь!

– А что там Котька учудил, что мадам Голомбиевская через слово его поминает? – улыбнулся Ваня.

– Вот еще этим ты не беспокоился! Что Котька? Целовался с Полиночкой.

– С ума сошел! У нас в семье что, дальше двора пару искать лень? Ты посмотри, они через одного здесь себе все нашли! Что Лидка, что Женя…

– Вот только этим ты не волновался! Как говорила моя бабушка: целоваться – не отдаваться…

– Я с ним поговорю, – вздохнул Ваня.

– Я сама, любимый, не волнуйся, – прервала его Фира.

Полину посадили под домашний арест. А пока она страдала, соседский Котька упивался своей новой страстью, которая затмила всех девчонок, вместе взятых.

Никаких отцовских инженерно-технических изысканий, никаких полетов! В двадцатые все одесские мальчишки от пяти до пятидесяти бредили футболом.

Не только и не столько дворовые пацаны гоняли мяч на пустырях. «Канатчики» с завода «Стальканат», «январцы», «петровцы» с табачной фабрики имени Петровского, «пищевики», команда милиции «Олимп» и даже «Спартак», состоявший из сотрудников ГПУ, сражались до темноты на полянах и площадях. Но все же главной футбольной звездой Одессы были портовики. Еще в двадцать втором они собрали команду «Местран» и регулярно становились чемпионами Одессы.

Главной базой для игр и тренировок стало Куликово поле возле железнодорожного вокзала. И если Ваня, возвращаясь из депо, относился к этим баталиям со снисходительной улыбкой, то Котька пропадал там с утра до ночи. Мало того, что площадок и импровизированных полей хватало и для взрослых, и для пацанов, так здесь совершенно бесплатно можно было посмотреть на грандиозные баталии! Шутка ли – «Местран» встречается со сборной СССР!

Шестого мая среди пяти тысяч зрителей, удобно разместившихся на камнях Куликового поля, сидел возбужденный и дрожащий от нетерпения Котька, который занял место еще на рассвете. Он, как и все Беззубы, к бесконечному счастью Фиры, тоже нашел свою главную страсть. Какие девчонки, когда тут такая игра?!

А еще рядом с ним подпрыгивает от нетерпения и становится на цыпочки, чтобы увидеть все поле, и этот забавный, сам похожий на мяч, Исаак Гросман, уже в возрасте – лет двадцати пяти, главный одесский болельщик. Исаак здоровался со старшими, приветственно махал рукой футболистам и бурно комментировал всю игру. Котька уже однажды сидел с ним рядом и ловил его оглушительные эмоциональные комментарии. Это было даже увлекательнее самого матча.

Драматизм зашкаливал – игра закончилась со счетом 0:0. Следующий матч – через три дня.

Помимо сборной поиграть с портовиками регулярно приезжали команды из Москвы, Киева, Харькова, Донбасса и Северного Кавказа.

После очередного возвращения потного, чумазого и возбужденного Котьки Фира громко огорчалась: – Котя, я понимаю, что твое призвание – стать врачом по-женски или мастером куафюр, но ты можешь уже определиться, что конкретно? Потому что этот мяч тебя не прокормит. А если ты порвешь еще одни штаны, то гулять будешь в зимних кальсонах!

– Мам, дай тряпочку, – Котька терся своим орлиным клювом о Фирино плечо.

– Шморкаться?

– Нет, побольше – мячик набить.

– По-моему, ты в доле со старьевщиком Яшей. Если собрать все, что ты вынес, – можно было уже набить дачу Анатры под крышу! Вы что, едите эти тряпки?!

– Мамочка, ну ты что, набиваем.

– Чем?

– Ну как чем? Ногой!

Ваня, подбрасывая на ладони очередную модификацию имени Котьки – увесистый гибрид мяча и кистеня, набитый песком, задумчиво сообщил:

– А протопоп Аваакум предлагал тех, кто мяч гоняет, на кострах жечь.

– Ой, папа, ваша религия уже не модно, смотри, как я могу!

Котька был чемпионом «хутора» и мог чеканить свою песчаную битку часами не роняя.

– А руками, сыночка, ты работать совсем не хочешь? – смотрел поверх очков Ванька.

Котька действительно не очень любил руками. Как все молдаванские пацаны, он был ловким, но не мастеровым.

Несмотря на пророчества Фиры, он, тяжко вздыхая, все же пошел на завод. И хотя она радовалась, что ребенок все-таки решил продолжить дело отца, причина такого странного выбора была, честно сказать, очень далекой от трудовых династий: новоиспеченная «Январка», завод имени Январского восстания, возникший на базе кустарных артелей и железнодорожных мастерских, тоже имел свою футбольную команду. Но игроков в ней не хватало…

В профиль

Женька крутилась перед зеркалом – ну не видно ничего! Зато ее практически плоская грудь внезапно налилась и припухла.

– Ого! – восхищался Петька. – Вот это премиальные к лучшей новости в городе! Маме сказала уже?

– Еще нет. Хочу, чтобы сама заметила.

– Ну ты кремень! А ты как себя чувствуешь? Я знаю, что там недомогания всякие дамские… Тошноты…

– Какие тошноты? Ты явно у своей мамы клиенток наслушался, – Женька победоносно улыбалась. – Я только жрать хочу, как биндюжник. Мяса хочу… Хотя, может, я у тебя просто обжора? Может, это еще показалось…

– Что-то тебе второй месяц кажется. Ты посмотри, какая ты красивая. Там точно пацан! Мяса просит!

Петька нежно поцеловал Женькин плоский живот.

– Эй, гражданин! Вам курочку или вырезку? Кстати, может, к маме моей сходишь? Она же лучшая по родам. Вон тебя у Ирины Ивановны принимала…

Женька насупилась:

– Смерти моей хочешь? Ты забыл, что она даже на свадьбу не пришла? Я сдохну, а к ней не пойду!

Гром не грянул

Гедаля сидел посреди двора, вытянув свои длиннющие ноги. Между ног стоял табурет, на нем – бутылка водки и полный стакан. Гедаля задумчиво смотрел, как греется на солнце водка.

– Гедаля, ты что, тренируешь силу воли? – выплыла из двери мадам Полонская. – Давай я буду принимать ставки: через сколько минут ты не выдержишь?

– Они… они закрыли синагогу, – выдохнул Гедаля. – Они ее отдали еврейскому рабочему клубу…

– Ой, можно подумать, – махнула рукой мадам Полонская, – иначе называется! Главное – есть повод и место, где собраться.

– Ты не понимаешь, – чуть не со слезами продолжал он, – не понимаешь! Теперь Бродская синагога – это клуб Розы Люксембург по просьбе молодых еврейских безбожников! И в этом клубе мой Макс! Мой старший!

– Гедаля, – мадам Полонская оперлась на его плечо, – ну что ты сокрушаешься? Можно подумать, ты был сильно набожным или сильно чтил субботу! Или ходил в Бродскую синагогу! Ну что помимо мезузы на двери и мацы на Песах у тебя было?

– Они все забрали! Они забирают веру, они забирают детей… – рыдал Гедаля.

– Если это твои дети, так они вернутся. Пей уже, хватит греть, – вздохнула мадам Полонская.

Здание Бродской синагоги после торжественной передачи еврейской молодежи на основании постановления Всеукраинского Центрального исполнительного комитета УССР и Одесского губисполкома, а также решений общих собраний рабочих и служащих предприятий Одессы, собрались лишить последних религиозных признаков. На входе стояли белоснежные мраморные скрижали с золотыми буквами заповедей. Но даже нанятые русские рабочие не осмеливались осквернить святыню, опасаясь кары Божьей.

Но пришла на помощь отважная безбожница из Евсекции – Еврейской коммунистической секции, созданной при компартии. В задачи этой организации входило подавление проявлений религиозности и «буржуазного национализма» в еврейской среде.

Пролетарская культура и диктатура пролетариата вместо еврейской местечковости. Евсекция была создана еще 1918 году, но в Одессе популярность набирала относительно медленно. Тем не менее, ярая сторонница прогресса выхватила молот и сделала первый удар. По скрижали с грохотом пробежала огромная трещина.

– Вот видите‚ ничего не случилось! Гром не грянул! Можете продолжать! – улыбнулась революционерка.

Гедаля допил, аккуратно поставил стакан и посмотрел на Софу Полонскую:

– Вы же будете следующие. Ваши храмы тоже закроют.

Мама приедет

– Анна Ивановна, феникс вы мой сизокрылый, – похлопал Аньку по гипсу завотделением хирургии и травматологии. – Танцуйте! К вам гости!

Анька повернула голову – на пороге стояла мама, Ирина Ивановна Беззуб, и внезапно вытянувшийся еще больше, худой и нескладный Котька.

– Доченька… Доченька моя, – прошептала Фира, делая шаг к кровати.

Анька стиснула зубы и отвернулась.

– Анечка, ты можешь говорить?

– Владимир Львович, можно, я посплю? Что-то я устала.

– Ничего, еще отоспишься, давай, не смущайся. А вы чего оробели – обнимайте! Только на гипс не садитесь.

Фира дрожащей рукой погладила Анину щеку, потом загипсованную ногу на вытяжке и улыбнулась:

– Ты ж моя несгибаемая…

– Скорее ненужная.

– Анечка, ты что? Я приехала, как только узнала.

– Через два месяца? Вы пешком из Одессы шли?

Анька зажмурилась, чтобы скрыть слезы, и отвернула голову:

– Не хочу вас видеть! И разговаривать не хочу!

Фира присела на край кровати и погладила ее по коротко остриженной светлой голове.

– Ну и не говори. А я рядом посижу. И вообще, придется тебе, девочка, мучиться моим обществом, пока гипс не снимут. Так что давай, выздоравливай.

Аня отвернулась. Фира просидела минут пять молча, поглаживая одеялко, а потом слизала проступившую кровь с прокушенной губы и поднялась.

– Пойду пищеблок ваш проверю, а то как ты тут выжила без нормального бульона, даже не представляю.

Котька плюхнулся рядом с Аней и потрогал ее за плечо:

– Ань, Анечка, ну открой глаза, ну поговори со мной… А? Ну я все понимаю, ну нельзя так, ты ж не знаешь, что дома случилось. Ну не могли мы раньше…

Аня повернула голову к Коте и прошипела:

– А что такое могло случиться, чтобы к родной дочери, которая при смерти, вся переломанная, приехать два месяца нельзя было? Вам что, не сообщили?! Не верю! Забыл, кем я работаю?!

– Анька, ты не понимаешь…

– Да все я понимаю! Задолбались вы меня спасать, видимо…

– Дура ты! – вспыхнул Костик. – Дура! Папа умер!

Анька остекленела: – Как? Когда?!

– 11 июня. Сердце. Сначала в аэроплане удар случился.

– В каком аэроплане?

– Ты ж дома сколько не была? Он с железной дороги ушел, точнее, его ушли. Его удар хватил, но Лелька откачала. А потом он пошел в авиамастерские устраиваться. Взлетел, и второй удар случился. Но он машину удержал, и сел. И домой доехал… Он сказал, что не мог умереть, не попрощавшись с мамой. А потом… потом, через два дня, во сне… Гордеева на вскрытии была, сказала, что в сердце там половина умерла еще в самолете. И как он столько протянул, непо– нятно…

Анька запрокинула голову в потолок и ладошкой оттирала льющиеся слезы.

– Прекрати! Слышишь, прекрати, мама меня убьет, она запретила тебе рассказывать, – плакал рядом Котька. – Он во сне ушел. Без боли. Заснул и не проснулся. Мама рядом спала… даже не услышала. Ты, ты не представляешь что с ней было… Она, когда гроб опустили, в могилу за ним спрыгнула. Трое мужиков еле вытащили. А ты на нее кидаешься. Мы думали, она не выживет. Ты же знаешь, как она папу любит… Мы с Петькой держали, а Гордеева колола что-то, чтоб спала. Две недели такого кошмара. А тут как раз на девять дней телеграмма из твоего госпиталя. Лидка забрала. Собрала всех и сказала маме пока не говорить, что она точно не переживет. Мама случайно узнала. И выехала через два часа. Господи, что она нам дома устроила, а потом на вокзале в кассах! Меня взяла только потому, что я поклялся, что ничего не знал про тебя… Анька, слышишь?

– Па-аапочкааа…

– Ах ты ж засранец! – Фира подняла Котю за ухо с кровати. И Анька посреди слез непроизвольно хихикнула. Котя был выше мамы на две головы и склонился вопросительным знаком к ее поднятой руке.

– Ну все, Константин Иванович! Вон пошел из палаты!

– Мамочка родная! Мама, наклонись ко мне, – попросила Анька.

Фира, не отпуская уха Котьки, наклонилась к ней:

– Девочка моя любимая! Не надо было тебе говорить! Не сейчас!

Ира целовала ее мокрые щеки, колючую, пахнущую больницей и стирочным мылом макушку.

– Надо! Надо! Мамочка, любимая, держись, пожалуйста!

– Да куда я денусь! С вами ни сдохнуть, ни даже поскорбеть нормально нельзя! Уже по двадцать лет коровам, а не видать мне покоя!

Через три дня Фира смешила целый этаж госпиталя.

– Не! Ну вы это видели! – орала она на все отделение. – Вот скажите мне, гражданка Беззуб, ну неужели нельзя было хоть одно лето вести себя прилично и не ломать ноги? У нас же Лидка по театральным спецэффектам. Тебя чего угораздило? Что за упаднический декаданс? Олени, серпантины, переломы – как в дешевой фильме, ей-богу! Давай, красная командирша, ложечку за маму! В вашем Крыму просто беговые куры – я ничего пристойного на бульон не нашла. Спасибо Коте с его мужскими чарами: пошел по дворам – вернулся с трофеями. И заметь, я даже не спрашиваю, на что он выменял эту синюю птицу!

Фира успела вовремя. – точно к самому тяжелому восстановительному этапу.

Гипс заменили тугими повязками и начали восстановление атрофированных и порванных мышц. И Аня в голос сокрушалась, что не умерла сразу в машине. Бесчувственные ступни, спичечные икры и дикая боль в каждой кости.

Но Фиру это не волновало. Все ее нереализованные медицинские мечты и приобретенные навыки многодетной матери обрушились на дочь. Она начинала с массажа, потом таскала Анькины ноги в примитивной гимнастике. А когда та отворачивалась к стене – читала вслух вынесенные из местной библиотеки «Вопросы жизни» Николая Пирогова. После обеда и сна все повторялось по кругу.

– Котя, я тебя умоляю, забери маму! Она меня замучила… Замучила совсем. Своим бодром голосом, этими хиханьками, вычиткой врачебной, бульонами бесконечными… Ну не помру я уже. Честно. Не в этот год. Дайте покоя. Дайте мне время…

– Как тогда в санатории? – с готовностью переспросил Котька.

Анька помрачнела, но Котька этого заметил.

– Точно. Как тогда в санатории. Но как тогда – больше не будет…

Именно там, в закрытом номенклатурном санатории для политкаторжан она познакомилась со своей первой и единственной любовью – Максом Дейчем. Тот злополучный аборт и его сегодняшнее равнодушие не давали ей ни дышать, ни жить обычной жизнью. Она горела неугасимым синим пламенем обиды и ярости – на него, на себя. Бесконечно перебирая в голове варианты – где не то сказала, где недожала, что пошло не так, а что было бы, если… И это «если» болело сильнее сломанных костей.

Фира пришла как обычно – после утреннего обхода. С привычным одесским радушием, подарками и шуточками она влюбила в себя все смены и врачей, и младшего персонала. За эти пару недель она стала своей в этом проклятом госпитале.

Вытащила чугунок:

– Я принесла тепленькой картошеньки! Со сливочным маслом, как ты любишь!

– Не хочу «картошеньки»! Мама, ну пойми!

– Ну тогда эклер с заварным крэмом. Я не видела еще баб, которые бы отказались от моих эклеров. Ты не представляешь, как их сложно готовить в печке!

И тут Анька взорвалась:

– Мама, ты так и не выросла! Где ты застряла? В детстве? В переезде в Одессу?! В куклы недоигралась – вот сейчас мы больному мишутке дадим конфетку, и он сразу выздоровеет!.. Мама, ноги не ходят, все срослось углами, я – инвалид! К тому же чахоточный! Смирись уже, что торт не поможет! Ну судьба у меня такая!

Фира отставила корзинку с едой. И развернулась к Ане:

– А по-моему, это ты не выросла. И думаешь, что будет, как в детстве: заболела – и все хороводы вокруг водят. Можешь не рассчитывать. На судьбу так точно. Второй раз не сработает. Несчастной и больной ты ему точно не нужна. Да, я пытаюсь тебя отвлечь, я стараюсь тебя раздражать, потому что в эти моменты ты злишься и сражаешься – хоть со мной, а не упиваешься персональным горем. Мужик ее бросил! Делов-то! Сколько уже прошло? Год? Другого найдешь!

– Не найду я такого! Не нужен мне никто!

– Это я не найду. И не нужен. А твой живой-здоровый, да еще и на таком посту. Хочешь вернуть? Стань, как он. Удиви его своей силой. Стань художницей, чиновником, да все равно кем. Ему доложат, не сомневайся. А там и встретишься, и докажешь, и тогда ты, ты, а не он, будешь решать, нужны эти отношения или уже нет. И я надеюсь, что ты скажешь: нет. А потом встретишь, полюбишь нормального человека, достойного. Детей родишь!

– Да не будет у меня никаких детей!

Фира хмыкнула:

– Надо же, поверь, деточка, я тоже когда-то точно так же считала.

– Да выскоблила меня твоя Гордеева! И авария! Ты думаешь, там что-то осталось?!

– Что значит Гордеева выскоблила?! Лелька?! Когда?! Тогда? И не сказала… Он знал?

– Он отправил.

– Ах сука какая… Лелька – сука! Девочка, Анечка, что ж ты ко мне не пришла?

– А что бы ты сделала?

Фира помрачнела.

– Убила бы его. Лелька тварь. Не прощу никогда.

– Ей приказали. Как и мне. Что ты так? Все равно уже.

Фира поднялась с кровати, расправила, разгладила одеяло на Аньке.

– Ладно, достала я тебя, пойду собираться, пока мне твой брат гарем крымский не привел. Ты уже дважды от смерти ушла, там, где другие давно в земле гниют. Захочешь сделать ему больно – сделаешь. Захочешь встать – встанешь. Ты одна в Беззубов пошла. А они клятые. Жду тебя в Одессе.