Текст книги "Пятый подвиг Геракла"

Часть 82

Мир Мизогинистов, 28 июня 2020 года, утро, бывшее Царство Света, женский репродукционный лагерь в Шантильи (35 км к западу от Шайнин-Сити), бывший дом-особняк управляющего, трапезная

Капитан Серегин Сергей Сергеевич, великий князь Артанский

Утром мы с Лизой проснулись в превосходнейшем настроении, поплескались под душем и вышли в трапезную к завтраку. А там уже вовсю хлопочут наши названные сестрички, накрывая на стол, а чернокожей прислуги не видно. И первое, что бросилось мне в глаза – они улыбались. Прежде я в этом мире не видел ни одной улыбки, все гримасы были либо страдальческими, либо равнодушными, а тут по трапезной порхают четыре улыбчивых солнышка, а рыжуля Линда и вовсе была похожа на сияющую лампочку в сто ватт. Очевидно, вчера Лилия не только исцелила телесные шрамы и ссадины этих четверых, но и взяла их под свое покровительство как богини первой подростковой любви, сняв с ауры самые тяжелые последствия воздействия некротической ноосферы этого мира. Да и генератор магии жизни, выгнавший из этого дома последние следы пребывания предыдущих хозяев, тоже добавляет девочкам оптимизма. Истинный Взгляд говорит, что в нашу с Елизаветой Дмитриевной постель нашим названным сестренкам больше не хочется, ни по обязанности, ни по собственному желанию, потому что им и без того хорошо настолько, что даже не верится. Однако, увидев на столе только две тарелки, я слегка нахмурился и спросил:

– Сестрица Шарлин, а разве вы четверо не собираетесь завтракать вместе с нами?

Девица опустила глаза и, смущаясь, промямлила:

– Извините, господин, но нам, честное слово, пока не хочется, мы поедим попозже, на кухне вместе с прислугой.

– Во-первых, – строго сказал я, – забудьте слово «господин», оно здесь под запретом. Я для вас названный старший брат и еще немного отец, который должен наставлять вас в том, чтобы вы стали полезными членами общества. Неужели трудно произнести слово «брат» или мое имя? В крайнем случае, когда ситуация требует официальности, вы можете называть меня Сергием, сыном Сергия, а мою супругу – Елизаветой, дочерью Дмитрия. Но так можно делать только в том случае, если у нас в доме появились посторонние, не входящие в круг близких друзей. Понятно?

– Да, брат, мы все поняли, – закивала покрасневшая от смущения Шарлин. – Можешь быть уверен, что, если ты указал нам на ошибку, она больше не повторится.

– И еще, – сказал я. – В хорошей семье младшие накрывают на стол, а потом садятся есть вместе со старшими. Есть всей большой семьей вместе – это правило хорошего тона. Вы теперь девушки из хорошей семьи, а не несчастные наложницы обезумевшего слуги Зверя, а потому будьте добры следовать общим правилам. Мы с Елизаветой Дмитриевной готовы подождать, пока вы не приведете сервировку стола в надлежащее состояние. И запомните, что я никогда не шучу с серьезными вещами и никогда ничего не делаю наполовину. Если я сказал, что вы мне теперь младшие сестры, то так оно и есть, несмотря на ваше происхождение. У меня уже имеются примерно восемьдесят тысяч названных сестер с похожим происхождением, которые честно воюют по моему приказу или помогают в других делах и заботах, но никто из них даже не мечтает быть взятой в мой дом. Вы единственные, кто удостоились такой чести, и это накладывает на вас особую ответственность. А сейчас идите и сделайте все как надо.

Надо сказать, что после этой команды девочки забегали как реактивные, в несколько минут восполнив все имеющиеся недостатки. И главным мотивом тут было не самодовольное «господин назначил меня любимой женой», а хорошо развитое чувство ответственности.

И вот мы все вместе сели за стол. Названные сестрицы смущались, краснели, но при этом вели себя за столом вполне прилично, с достаточным умением пользовались столовыми приборами, не чавкали и в случае необходимости утирали рот салфеткой, а не рукавом платья. Очевидно, когда-то наложницы играли в среде высокопоставленных «воинов света» определенную представительскую роль и являлись предметом престижа, вроде дорогих эскортных шлюх нашего мира. Но потом, по мере общего оскотинивания нравов, такое назначение наложниц ушло в прошлое, а вот обязательное обучение хорошим манерам в репродукционных лагерях осталось, ибо, один раз наладив эту конструкцию, демон больше в нее не вмешивался, так как следовал вполне человеческому правилу «не чини то, что работает». Ну что ж, тем лучше. Плохо, конечно, что взрослых племенных маток, скорее всего, ничему не учили, потому что этикет за столом никогда не входил в их обязанности. Не в стойле для скота содержат, и то ладно. Ничего, все эти вопросы мы тоже порешаем, дайте только срок, потому что быстро родятся только мушки-дроздофилы.

Ну а пока я Истинным Взглядом вижу, что девочки хотят что-то спросить, да только не решаются, опасаясь, что это будет воспринято как дерзость.

– Сестрица Шарлин, – сказал я, – я вижу, что вы хотите спросить что-то важное, но не решаетесь, опасаясь что мы рассердимся. Сразу должен сказать, что за прямо и честно заданный вопрос вам никогда не будет никакого наказания, ибо неосведомленность – главная причина ошибок. И, пожалуйста, не надо делать такой непонимающий вид, я же вижу вас насквозь, всех четверых.

Тут девушки запунцовели как майские розы… Я не маг разума, и не могу проникать в их мысли, но, видимо, было от чего. Желание лезть в нашу спальню ушло, а вот связанные с моей персоной эротические фантазии, очевидно, только усилились.

– Нет, – покачал я головой, – ваших мыслей я не читаю, и что вы там себе навоображали с моим участием, не знаю. Воображайте себе все, что хотите, это вообще очень полезное занятие, только не пытайтесь претворить это в жизнь, по крайней мере, со мной. Но если вам вдруг встретится мужчина, который покажется вам подходящим, чтобы воплотить с ним свои фантазии, то посоветуйтесь, пожалуйста, сперва с кем-нибудь из старших, кто может видеть людей насквозь. Я не хочу, чтобы мои сестренки стали предметом манипуляций любого смазливого негодяя, и в то же время в случае серьезных отношений никогда не буду мешать вашему счастью.

– Мы любим только вас, и никакой другой мужчина нам не нужен! – пискнула рыжуля Линда и осеклась.

– Это не любовь, девушки, а Призыв, – серьезным тоном произнес я, – чувство очень похожее, но имеющее другое, совсем не постельное направление. Для того, чтобы вы поняли, что это именно так, должно пройти две-три недели, за которые ваши чувства придут в порядок. А сейчас, Шарлин, будь добра задать мне тот самый вопрос, который ты так долго лелеешь у себя внутри.

– Э, брат, мы никак не можем понять, почему ты с нами так возишься? – наконец решилась задать вопрос самая старшая из моих названных сестриц. – Ведь можно же было нас убить или прогнать прочь, и забыть о том, что такие существовали, но вместо этого ты приближаешь нас к себе и стараешься сделать нас похожими на неведомых нам женщин твоего родного мира. От этого нам и сладко, и страшно.

Я вздохнул и ответил:

– Нельзя мне было вас ни убить, ни прогнать, и забыть тоже, потому что для меня это немыслимо. Ничего теперь не будет таким, как прежде, потому что Господь отдал весь этот мир в мое безраздельное ленное владение, и теперь все в нем будет вершиться исключительно моей волей. Теперь все добрые местные люди, а не только вы, четверо тут сидящих, стали моими людьми, членами одной большой семьи, которых мне надлежит любить холить и лелеять. Просто вы, Шарлин, Эйприл, Линда и Грейс, в первое мгновение оказались ко мне ближе всего, и поэтому ваша жизнь улучшилась первой. Но и остальных не минует чаша сия. Ответил я на твой вопрос, сестрица Шарлин?

– Да, брат, ответил, – сказала старшая из нареченных сестренок, утирая салфеткой слезу. – Мы очень благодарны тебе просто за то, что ты есть. Когда ты говоришь «сестрица Шарлин», у меня возникает такое же чувство, как у кошки, которую чешут за ушком, хочется выгнуть спинку и замурлыкать.

– А что, у вас тут еще и кошка есть? – поинтересовалась Елизавета Дмитриевна.

– Да, есть, – подтвердила Шарлин, – только мы ее прячем, то есть прятали, потому что мистер Эллисон не любил животных, и убил бы ее, если бы увидел.

– Мистер Эллисон теперь в нигде, – назидательно произнесла моя жена, – поэтому можете больше ее не прятать. Я, например, люблю кошек – в доме, где я родилась, их было несколько, и они считались равноправными членами семьи наравне с людьми.

– Да, – подтвердил я, – если ваша кошка ловит мышей и не попрошайничает кусочки возле стола, тогда и я не против ее присутствия. А сейчас, милая, нам пора собираться, сегодня мы перегоняем «Неумолимый» из сорок первого года в семьдесят шестой, и ты должна при этом присутствовать. Положение обязывает.

– Знаешь что, мой дорогой, – сказала Лиза, вставая из-за стола, – я думаю, что девочек тоже надо взять с собой на «Неумолимый». Пока мы будем заниматься делами, в гипнопедическом кабинете им установят нормальный русский язык, чтобы мы могли общаться на нем, а не на этой ужасной американской версии аглицкой мовы, от которой у меня во рту оскомина.

– Да, Лизонька, – согласился я, – это ты хорошо придумала. А сейчас, девочки, встаем и идем с нами. Если жить по-новому, так на всю катушку.

Мир Мизогинистов, 28 июня 2020 года, утро, бывшее Царство Света, женский репродукционный лагерь в Шантильи (35 км к западу от Шайнин-Сити), барак для племенных маток

Мамаша Молли, 30 полных лет от роду, восьмой месяц беременности

Это было несколько дней назад, еще до СОБЫТИЯ.

Корпус, где проходили медицинские осмотры, женщины называли «больничкой». Снаружи здание выглядело вполне благопристойно: чисто побеленные стены, крашеные двери и окна, а вокруг – клумбы с цветами. Внутри же все напоминало преддверие бойни: вымощенные кафельной плиткой полы, тусклый свет, проникающий через мутные оконные стекла. И ряд дверей вдоль стены. Там пахло карболкой и еще чем-то тяжелым – то был запах страха и безнадежности. «Мамаш», которым предстоял осмотр, проводили в узкий коридор по пять голов, остальные ждали очереди у крыльца. Одетые в серые платья с черными вертикальными полосами, в таких же косынках и несъемных серебряных ошейниках, все они были беременны на поздних сроках. За серой дверью под номером четыре их ждал доктор Митчелл…

Женщины, над которыми витала обреченность, были молчаливы. Там, в этом кабинете за серой дверью, любая из них могла услышать приговор, даже та, что беременна второй-третий раз – такое изредка, но случалось. Все зависело от того, как доктор оценит состояние их репродуктивной функции. Доктор считал, что самые верные выводы можно сделать именно на этом сроке – между седьмым и девятым месяцем.

Доктор Митчелл был худой и высокий, с водянистыми глазами без всякого выражения. Тонкие губы его вечно были искривлены, а на впалых щеках, под скулами, лежали темные тени. Кожа его имела бледновато-желтый восковый оттенок. На его лысом черепе, прямо на макушке, еще оставалось несколько рыжеватых волосинок, собирающихся в жалкое подобие чубчика. И это резко контрастировало с лохматой бородой то же цвета (подобное украшение на своем лице имели все «воины света»).

Чубчик лежал на лбу доктора точно приклеенный, потому что лоб этот всегда был влажным, независимо от температуры воздуха. Борода его при этом выглядела всклокоченной и неухоженной.

Влажными были и руки доктора Митчелла. Влажными и холодными… Мамаша Молли всякий раз непроизвольно вздрагивала, когда его длинные костлявые пальцы касались ее живота. С той самой поры, когда Молли впервые, восемнадцатилетней крепкой девушкой, оказалась здесь, в резервации для маток, доктор Митчелл совершенно не менялся, разве что кожа его становилась все желтее, а глаза все водянистее.

Осмотр не причинял женщине боли, но последние года три она его жутко боялась. Боялась услышать, что она уже исчерпала свою детородную функцию и должна пойти на забой. Но у мамаши Молли было хорошее здоровье. И потому она умудрилась дожить до тридцати лет, что было большой редкостью. Многие ее товарки отправлялись на забой гораздо раньше этого возраста… От ежегодных беременностей они чахли, слабели, и уже не могли качественно выполнять то, для чего были предназначены. И тогда их просто убирали из жизни, а тела их шли на пропитание.

Двенадцать детей выносила мамаша Молли, самая старая из маток-производительниц. Дюжину здоровеньких младенцев произвело на свет ее щедрое чрево. Она была ветераншей материнства, профессионалом деторождения. Ее роды всегда проходили без осложнений – среди женщин-производительниц это называлось «выплюнуть».

Собственно, проблемы при родах случались довольно редко. В матки-производительницы отбирали жестко: обязательно красивых, крепко сложенных, широкобедрых, с устойчивым иммунитетом, и непременно тех, на кого в четырнадцать лет при отборе на племя надевали широкий серебряный ошейник, которого были лишены и будущие наложницы, и уж тем более чернокожие няньки[5]5
  Весь чернокожий персонал, обслуживающий репродукционные лагеря, в Царстве Света называли «няньками», только с мамочками в секции репродукции работали «nursemaid», а маленькими детьми до семилетнего возраста занимались «babysitter». Мальчиков старше семи лет переводили в особый подростковый лагерь, а от девочек в этом возрасте отстраняли нянек, и ими начинала заниматься наставники-мониторы из числа «воинов света», морально и физически готовя их к неизбежному убою в четырнадцатилетнем возрасте. И эта система в царстве Света в законченном виде функционировала уже более ста лет.


[Закрыть]. Но все же случалось всякое… И если оно случалось, то и речи не могло быть о продолжении детородной деятельности – женщина тут же выбраковывалась и отправлялась на бойню.

Успешно справившись с предыдущими двенадцатью беременностями, мамаша Молли чувствовала, что эта, тринадцатая, будет последней. Она давалась ей тяжело – уставший от нещадной эксплуатации организм наконец взбунтовался и дал сбой. И мамаша Молли уже на третьем месяце испытала все то, чего всегда так боялась: и дикий токсикоз, и боли в пояснице. Потом началось выпадение волос. Она похудела, хотя старалась пихать в себя еду, несмотря на тошноту. Зубы ее расшатались, стали портиться и болеть, а на шее появилось большое пигментное пятно, переходящее на подбородок. Ее плечи покрылись зудящими пятнами. Суставы на руках и ногах распухли, покраснели и постоянно ныли, а при смене погоды простреливали резкой болью. Она чувствовала, что превращается в развалину, и это означало конец. Иногда она ловила на себе сочувствующие взгляды товарок, понимающих, что на этот раз она обречена. В зеркале она видела изможденную старуху с большим животом, в котором активно шевелился новый организм…

Шустрый это был ребенок. Он так порой расходился, что живот колыхался из стороны в сторону, отчего Молли даже просыпалась среди ночи и гладила свой живот, пытаясь унять находящееся внутри существо. Она не испытывала к нему ни любви, ни нежности, и всего лишь хотела выспаться. Но при этом, по мере того как утихал ребенок от ласковых поглаживаний, какое-то непонятное, но удивительно приятное чувство охватывало ее. Такого с ней раньше не было. Она будто бы погружалась во что-то теплое, мягкое и радостное, бесконечно родное… И это необычное переживание на грани яви и сна было как некий дивный дар ей, уже обреченной, смотрящей в глаза Тьмы…

Как только серая дверь серая открывалась и выходила очередная женщина, тут же в кабинет заходила следующая. Доктор тратил на осмотр минуты три, иногда пять. Выйдя, женщины сразу спешили к выходу из «больнички», и на их лицах нельзя было прочесть ничего.

Вот и подошла очередь мамаши Молли… Прежде чем зайти, она зачем-то замешкалась и сделала резкий вдох. Получилось шумно и похоже на всхлип. Затем ее слегка подтолкнули, и… Молли тут же споткнулась о порог. Обернувшись, она не сразу нашла ручку, чтобы закрыть за собой дверь; кто-то из женщин сделал это за нее.

В кабинете для осмотра царил совсем другой запах, нежели в коридоре. Здесь резко пахло сигарным дымом, одеколоном и какой-то сладкой микстурой. Доктор сидел за деревянным столом; падавший в окно яркий свет хорошо обрисовывал его силуэт, в то же время делая неразборчивыми его черты. Молли подошла поближе и увидела все тот же чахлый чубчик, тонкие губы, белесые глаза. Доктор смотрел на нее равнодушно, как на деревянный чурбак. Он просто выполнял свою работу.

Как она делала это уже много раз, мамаша Молли скинула свое полосатое платье. Не вынимая из угла рта тлеющей сигары, доктор встал и принялся ощупывать ее живот. Уже зная свой приговор, женщина тоскливо смотрела на его влажно поблескивающую лысину, на чубчик, на лохматую бороду. Она вздрагивала от прикосновений его пальцев, но он, казалось, этого не замечал. Ощупав живот и не выказав при этом никаких эмоций, он осмотрел ее грудь, шею, плечи… Выражение его лица ни на малость не изменилось.

– Покажи руки, – сказал он таким же бесцветным тоном, как и его глаза.

Молли вытянула руки ладонями вверх. Доктор Митчелл потрогал распухшие запястья, затем, наклонившись, посмотрел на колени.

– Открой рот.

Молли открыла. Доктор бросил взгляд на ее изъеденные порчей зубы и кивнул. Это значило, что можно одеваться.

Пока Молли неуклюже натягивала свой балахон, он записывал что-то в тетрадь.

– Все, отрожалась ты, – сказал он, не отрываясь от своего занятия и все так же посасывая сигару. – Ты была весьма продуктивна, но теперь твой организм полностью изношен. Сразу после родов ты отправишься на бойню.

Молли медленно двинулась к двери. Выходя, она снова споткнулась о порог…

Ночью мамаша Молли не могла уснуть. Ей не хотелось умирать. Нелепые, на грани безумия, мысли лезли ей в голову. Ей представлялись все рожденные ею дети. Она не помнила, сколько родила мальчиков, сколько девочек. Это не имело никакого значения. Но все они сейчас должны быть живы… Как жив и этот, последний, который сейчас, как ни странно, ведет себя спокойно у нее внутри. Он словно слушает ее мысли… «Слушай, существо, слушай… Ты родишься для того, чтобы умереть. Я никогда не пыталась представить, что было бы, если бы нам позволили жить. В чем смысл того, что нас убивают? Его нет. Если бы он был, мы бы не испытывали такого страха перед смертью. Просто так обстоят дела. Просто так нужно. И этого не изменить. Но если… изменить? Просто если представить себе, что нам не нужно умирать? Ведь, если бы нас не убивали, мы бы, наверное, так и продолжали бы жить… Удивительно… Сколько бы мы жили тогда? Может быть, вечно? Ох, надо же, я никогда об этом не задумывалась… Что тогда было бы? Тогда тебя у меня никто бы не забрал. Зачем, если умирать больше никому не нужно? Слышишь, существо? Мне было бы интересно взглянуть на тебя, каким ты станешь, когда вырастешь… Ты знаешь что… Ты сиди там подольше. Тогда и я проживу чуть подольше. Я завишу от тебя, слышишь? Тебе же там хорошо, правда? Прошу, только не торопись…» Так думала Молли, не замечая, что начинает разговаривать вслух.

– Что за чушь ты там бормочешь, Молли? – услышала она чей-то недовольный голос. – Ты во сне, что ли? Замолчи, а? Спать мешаешь!

Дальше Молли уже следила за тем, чтобы ее мысли никто не слышал. И мысли эти так ее возбудили, что она и не заметила, как настало утро. Фантазии поблекли, и лишь их отблески брезжили где-то в сознании, как угольки потухшего костра… Наступал новый день, еще на один шаг приближающий ее к концу. Как быстро теперь летит время!

Когда первый луч солнца засиял из-за горизонта, женщины стали вставать и заправлять постели. И тут Молли почувствовала нечто странное… Это была какая-то резкая вибрация, воспринимаемая не ушами, а разумом, которая стремительно нарастала до такой громкости, что согнувшейся над свое постелью мамаше Молли захотелось схватиться руками за голову. Но потом все внезапно оборвалось, и мир словно бы издал облегченный вздох, будто у него прорвался исполинский нарыв.

Разогнувшись, Молли посмотрела на других женщин: почти все они замерли, прислушиваясь и оглядываясь по сторонам.

– Вы тоже слышали это? – воскликнула она.

– Да! Да! – закивали женщины, оглядываясь по сторонам. – Что это? Мамаша Молли, что это было?!

– Спокойно, девочки. – Мамаша Молли хранила ледяное спокойствие. – Я думаю, нам нужно выйти из барака и посмотреть, что происходит.

Женщины, толкаясь животами, беспорядочной толпой выбежали во дворик для прогулок, прямо под моросящий дождь.

И тут они обомлели от неожиданности: охранник, который должен был контролировать все их перемещения, выронив свою дубинку, бесформенным кулем черного тряпья валялся у входа и нечленораздельно стонал, как от невыносимой боли. Но про охранника все тут же забыли, когда увидели невероятную в своем грозном великолепии картину… В восточной части горизонта пылало огненное зарево, окрашивая облака в багровый цвет, и посреди этого зарева к небесам вздымалось раскаленное, так что на него было больно смотреть, грибовидное облако. Вот оно стало тускнеть, подергиваться серыми прожилками… И тут до Шантильи докатился раскат отдаленного грома – трубный, торжествующий. И сразу же моросящий дождь усилился до ливня, вмиг промочив женщин насквозь. Однако они и не думали заходить в помещение, и стояли под неистовыми струями, наблюдая странное явление.

– Что п-происходит? – пролепетала самая молодая матка, белокурая Стэйси, беременная первый раз. Она изумленно моргала своими огромными глазищами, прижимаясь к мамаше Молли, как, впрочем, и все остальные наиболее молодые женщины.

– Не знаю, но, думаю, скоро все прояснится. Сохраняем спокойствие, девочки! – ответила Молли, напряженно вглядываясь в горизонт.

Вот стихли последние раскаты, и настала какая-то мертвая, неестественная тишина, в которой раздавалось лишь жалобные стоны охранника, скорчившегося в позе эмбриона. Он дернулся еще раз и затих, напоследок с резким звуком опростав свой кишечник.

– Он что… мертвый? – прошептала Стэйси и еще сильнее прижалась к мамаше Молли.

– Похоже, что так, – ответила та, тоже совершенно ничего не понимая.

Однако она заметила, что мысль о том, что охранник мертв, доставила ей радость. Причем радость не мимолетную, как бывало обычно – нет, радость эта росла в ней, крепла, поднимаясь все выше и выше, почти до степени ликования. То же самое, похоже, происходило и с другими женщинами.

Сам тот невероятный факт, что охранник умер, а они живы, возвращал мамашу Молли к ночным мыслям. И что-то подсказывало ей, что тут есть какая-то связь… И она боялась верить, что такая связь существует, и в то же время так страстно желала, чтобы это оказалось правдой, что руки ее непроизвольно сжались в кулаки. Что-то настойчиво рвалось из нее наружу… И это что-то надо было непременно выпустить. Прямо сейчас.

И тогда она запела…

– Ооо, лулэ!

– Ооо, лулэ! – сразу подхватили остальные.

– Солнце встало и ветер подул, и развеял он мои сны…

– Ооо, лулэ! – подпевал дружный хор голосов.

– Сон мой плохой закончился, и я снова вижу солнце и небо чистой голубизны…

– Ооо, лулэ!

– И тепло мне, и есть у меня кусок хлеба, и одежда моя на мне…

– Ооо, лулэ!

– А значит, я просто порадуюсь солнцу и ветру и тому, что стою на земле…

– Ооо, лулэ!

И вдруг, будто повинуясь словам песни, дождь прекратился, а потом и сами серые тучи стали раздергиваться рваными прорехами, являя взору пятна голубого неба. Еще миг – и на землю хлынул поток утренних солнечных лучей, преображая все вокруг… Голоса звучали все радостнее и громче, женщины хлопали и притопывали в ритм песни, двигали бедрами. Что это была за песня? Никто не знал. Она просто всегда была в их бараке. Одни женщины сменялись другими, а эта песня оставалась… И было еще несколько других, таких же незатейливых. Обитательницы лагеря редко пели. Они даже и не знали, как это называется, и считали, что придумали это сами. В их тоскливой жизни эти вспышки непонятного веселья доставляли им удовольствие. Ибо всегда, при любых условиях, какими бы ужасными они ни были, остается место песне… Это удивительно и необъяснимо, но это так. Очевидно, суть человеческая таким образом ищет хоть маленькую отдушину в беспросветном мраке бытия…

На этот раз женщины пели с особенным чувством. Каждое слово вдруг наполнилось смыслом. И они действительно радовались солнечному теплу, и тому, что еще живы и стоят ногами на земле, и что способны чувствовать свежесть утра, видеть голубое небо, вдыхать ароматы цветов, которые привольно растут тут, рядом, на созданной их руками клумбе… Все они были достаточно молоды, и естественная радость жизни, заглушаемая в них давящим, сковывающим страхом неизбежной смерти, вырвалась на волю точно вода из прохудившихся мехов. Они не думали о том, что будет с ними дальше, – они вообще не привыкли думать за себя, – но этот момент, выбивший их из привычной колеи, пробудил в их душах мечты и желания – смутные, невнятные, но необычайно сильные.

В таком состоянии можно натворить много, ибо невнятные желания толкают на импульсивные поступки. И тут крылась опасность…

Мамаша Молли почувствовала это интуитивно, так как от природы была неглупой женщиной. Кроме того, она была здесь лидером, к которому тянулись, которого уважали.

Когда песня была допета, она хлопнула в ладоши и сказала:

– Девочки мои! Мы не знаем, что произошло и что за сила поразила нашего мучителя, – она кивнула в сторону мертвого надсмотрщика, посмертно благоухающего самым отборным сортиром, – но я думаю, что скоро все прояснится. Поэтому ничего не предпринимаем и ждем наших черных нянек.

Вскоре няньки появились. Но они не отвечали на вопросы женщин. Они просто молча делали свою работу. Казалось, что они тоже ничего не знают.

Потом пришли чернокожие рабочие-женщины, деловито погрузили труп охранника на тележку и куда-то увезли.

И затем все шло своим чередом, словно бы ничего и не происходило, разве что на место умершего охранника нового так и не поставили, и это было странно.

Прошло три дня. Все это время Стэйси хвостиком ходила за мамашей Молли, бессознательно ища в ней хоть какую-то опору в этой непонятной ситуации.

Настало утро четвертого дня.

– Мамочка Молли, а можно у тебя кое-что спросить? – спросила Стэйси, заправляя свою постель.

– Спрашивай.

– Как ты думаешь, это то СОБЫТИЕ так подействовало на охранника, что с ним такое произошло?

– Ну, наверное…

– А почему тогда на нас оно не подействовало?

Все головы сразу повернулись в сторону мамаши Молли. Но ответа она не знала.

– По правде говоря, я понятия не имею…

– А я думаю, что нас хотят забрать отсюда! – вдруг звонко выпалила Стэйси. – Мне в ту ночь, перед тем, как все это произошло, снился сон! Прилетела большая белая птица с человеческой головой, и у нее было лицо мужчины… Только без бороды… И он сказал: «Не бойся меня, Стэйси, ты мне нужна». И голос у него был такой… ну, такой… странный, в общем… И я… я… представляете, не испугалась его!

Все женщины были столь поражены этим рассказом, что, бросив возиться с постелью, кольцом сгрудились вокруг Стэйси.

– Ну? И что дальше?

Стэйси, видя такое внимание, преисполнилась важности и, положив руки на пояс и выставив вперед свой огромный живот, продолжила:

– А потом он укрыл меня своими крыльями и поднял в небо! И, знаете, так это было хорошо! Крылья были такие теплые… И сердце птицы-мужчины билось так: «Тук! Тук!» И мое сердце вдруг в ответ тоже: «Тук! Тук!» А потом начали вместе стучать…

Стэйси замолчала. Женщины молчали тоже. Потом кто-то спросил:

– И что потом?

– А потом сон закончился, настало утро, и я проснулась… – Стэйси вздохнула. – И я подумала: вот приснится же такое… Ну мне вообще часто странные сны снятся… А вам разве нет? Мамочка Молли, а что тебе снилось в ту ночь?

– Ничего, – ответила та. – Я вообще не могла заснуть. Я разговаривала…

– С кем? – воскликнула Стэйси, и все взгляды сразу перекинулись на мамашу Молли.

– С ним. – Она указала на свой живот.

Удивленный ропот пронесся по толпе.

А мамаша Молли в этот момент думала, что, пожалуй, стоит рассказать им об этом. Поделиться ТЕМИ своими мыслями…

– Ты разговаривала с животом? – выкрикнул кто-то.

– Нет. Не с животом. А с тем, кто там, внутри…

Некоторое время царило изумленное молчание, а потом кто-то сказал:

– Ты сошла с ума!

– Нет! Я не сошла с ума! – твердо и громко сказала мамаша Молли. – Он, конечно, не мог мне ответить, но… я просто высказывала ему то, что я думаю. А я думала о том, что было бы, если бы мы не умирали…

Гомон в толпе тотчас стих. Впервые эти женщины задумались о том, что никогда не приходило в их головы…

Няньки в этот день долго не появлялись. И вот наконец пришла одна из них. Ронга была маленькая, крепко сбитая; ходила она немного неуклюжей, косолапой походкой. Когда она вошла в барак, стало видно, что выражение ее лица сильно отличается от обычного. Оно было чрезвычайно взволнованным, и удивление маской застыло на нем.

Остановившись у порога, Ронга начала говорить, и голос ее, обычно громкий и уверенный, звучал сейчас несколько растерянно.

– Эээ… – таким было начало речи; она явно не знала, с чего начать. – Значит, так. Мне поручено сказать вам, что вы отныне свободны. То есть вас никто больше не будет держать здесь насильно и заставлять рожать. Никто не станет бить вас плетью, и никого из вас больше не отправят на бойню… То есть вообще никого и никогда. Боен больше не существует, и все воины света мертвы или вроде того… И Великому Пророку тоже каюк. Наш новый Большой Хозяин мистер Серегин оторвал ему голову и закинул куда подальше. Да… Вот, значит… Ну а те из вас, кому не нравится новое положение вещей, пусть выходит за ворота и идет на все четыре стороны, никто их удерживать не будет… Вас отпускают. Всех. Ну а остальным, кто не захочет уходить, обещано самое уважительное отношение, кров, постель, хорошее питание и настоящая медицинская помощь, чтобы вы все снова стали здоровыми и молодыми. Это распоряжение нового наивысшего начальства мистера Серегина, выше которого для нас только сам Бог. Вам понятно?

Несколько секунд женщины переваривали информацию, а потом зашумели…

– Мисс Ронга, это правда, что боен больше нет?! – спросила одна из маток среднего возраста.

– Да, правда!

– Точно? – переспросили сразу несколько голосов.

– Абсолютно точно! – ответила Ронга. – Этот мистер Серегин и сам не убивает женщин, ни белых, ни черных, и другим не дает. А если кто его не послушается, тому он оторвет голову, как Великому Пророку. Был, мол, такой, и вот его уже нету.

Ронга явно ощущала себя не в своей тарелке среди этих белых женщин, отныне свободных. Выполнив то что ей было поручено, она как бы стала не нужна… Немного помявшись, она добавила:

– Ну, в общем, я все сказала…

И тут же на нее снова обрушился шквал самых разных вопросов, причем некоторые были такими, как будто эти глупые матки вовсе не слушали, что им говорят:

– Мисс Ронга, скажите, что нам делать теперь? Куда идти? И скажите, будут ли нас теперь кормить?

От всех этих дурацких вопросов к няньке вернулось чувство собственной важности. Этих больших беспомощных белых мамочек еще долго надо будет водить за ручку, прежде чем в этом отпадет необходимость… А это Ронга умеет.