Текст книги "Спецзона для бывших"

– Есть выражение, что тюрьма тоже чему-то учит.

– Да чему она может научить? В этой зоне некоторые осужденные до сих пор играют в оперативников. Какие-то комбинации строят, под кого-то копают, чего-то роют, какие-то интриги… Потому что иного они и не умеют делать. Некоторое время я отбывал наказание в обычной бытовой зоне, в Пермской области. Я думал, что мне повезло попасть в зону на территории своего региона. Но прокурорская проверка сказала, что нельзя мне там находиться. Я категорически возражал, я хотел остаться там. Потому что от города моего было всего ничего и ко мне бы смогли приехать родные. И вот я хочу сказать, что на бытовой зоне интриг нет. Там даже попытки пресекаются. А если и происходит что-то, все это разруливается людьми, которые имеют в той среде определенный авторитет и кое-что в голове. На бытовой зоне в плане взаимоотношений между осужденными все намного проще. Если там кто-то захочет заплести интригу, он сто, триста раз подумает, каким это вылезет ему боком. Там больше ответственности. А в милицейской колонии ко всему этому более лояльное отношение. Поэтому в психологическом плане здесь очень тяжело находиться. Какое-то нормальное общение здесь может происходить только с очень узким кругом лиц, которых знаешь ты и которые знают тебя. Вот там нормальные отношения, доверительные, приятельские.

Просто убил

Гитарист из подворотни. – Служба в органах. – «Я убил этого человека!» – В зоне быт заедает. – Концерты строгого режима. – Шуфутинский в законе. – «Мечтаю уехать в Германию».

– Мне сидеть двадцать лет! – восклицает осужденный В. – Но я дал себе установку, что я не в зоне сейчас. Я нахожусь, допустим, в Шаолине, в каком-то спецподразделении: закрытая территория, огороженная колючей проволокой. И мы здесь будто бы к чему-то готовимся.

Осужденный В.

– В детстве я проживал в Астраханской области… На улице научился играть на гитаре. И совершенно случайно оказался в профессиональном вокально-инструментальном ансамбле, где играл вторым составом и пел. …Ансамбль «Дельта» – дипломант международного конкурса. На конкурсы я с ансамблем не ездил, а играл только на танцах. Потом была армия, от музыки я, конечно, ушел. Да и позже только от случая к случаю брал гитару и что-нибудь напевал, в основном, для себя. Работал я в органах внутренних дел Калмыкии, в Элисте. Общий стаж работы в правоохранительной системе десять лет. Начинал службу в ГАИ, затем окончил Волгоградскую высшую следственную школу, три года работал следователем. По идейным убеждениям я уволился из органов – не понравилась работа… Начал заниматься бизнесом. По своим коммерческим делам я в 1997 году находился в Брянской области, где… совершенно случайно (а может, и не случайно?) столкнулся с работником органов внутренних дел, который пытался меня задержать. Рок или судьба… я убил этого человека! За что и отбываю наказание, считаю, что заслуженно. В содеянном я давно раскаялся. Но легче от этого его близким, конечно, не станет.

– Почему он пытался вас задержать?

– Не знаю…

– Как не знаете? Он что-то говорил, когда задерживал вас?

– Да не в том дело, что он говорил или не говорил. Я по жизни никого никогда по беспределу не обидел. Есть хулиганы, бакланы, они без причины могут ограбить, избить. Я такого никогда не совершу. Но мне только не надо переходить дорогу, не надо меня трогать. Я живу по принципу: меня не трогают, я тоже не трону. И вот ситуация: меня тронул человек, и я вынужден был… Я вынужден был! Нюансы своего преступления я вам не расскажу… У меня была безвыходная ситуация. Он меня задерживает. Я по-хорошему ему говорю: давай с тобой расстанемся, ты меня не знаешь, я тебя не знаю. Я ему деньги даже предлагал. Нет, оказывается, он правильный, принципиальный работник… И всё! Я тоже правильный, по-своему принципиальный. У него – работа, у меня – свои проблемы, свои дела, своя жизнь. Мы не сошлись. Мы не нашли общего языка.

– Это не повод убивать.

– А как быть? Я бы в него не выстрелил, так он бы в меня стрелял. Здесь кто первым отреагирует.

– Так у вас оружие было?

– Конечно.

– Незаконное?

– Разумеется, незаконное. Я его приобрел в Чечне, в Грозном, в 1992 году.

– Сотрудник милиции в связи с этим задержал вас?

– Нет, не думаю… Он не знал о том, что у меня есть оружие.

– Вы считаете себя виноватым?

– Да, конечно. Безусловно. Есть закон, и я его преступил. Мало того, есть моральная сторона: не убий, не укради – это еще в Библии написано. Не я жизнь человеку давал…

– Предопределить такую ситуацию вы могли?

– А конфликт весь был вот в чем. Он – представитель власти, я – простой гражданин. Я не подчиняюсь не лично ему, а закону. Если он применяет оружие в отношении меня и убивает, то его не привлекают к уголовной ответственности, потому что он, допустим, правомерно применил оружие. Он лишил меня жизни! Имеет ли он на это право? Это риторический вопрос… А на войне каждый день убивают! Есть ли такой закон, который разрешает одним людям убивать других? Как это все понимать, расценивать? А так, что это норма, оказывается. Это реалии жизни. Это было, есть и будет. Это неизбежно.

– По принципу «кто успел»?

– Да это природа: лиса ест зайца, волк ест лису, медведь – волка, а человек уничтожает и тех и других. Это самый хищный зверь на свете. Да что я говорю, на эту тему диссертации пишут. И тем не менее какой-то один вывод сделать не могут. И не смогут! Потому что есть время, место, обстоятельства, условия, от которых многое зависит. Мы в быту можем супруге нагрубить, ребенка отшлепать, а потом подумаем: елки-палки, неправильно поступил… Поздно заламывать руки! Что сделано, то сделано. Как говорится, никто из нас не застрахован. Есть хорошая поговорка: от сумы и тюрьмы не зарекайся. Человек может оказаться за решеткой совершенно случайно. Едете вы на автомобиле, и вдруг пешеход – случайно! – попадает под колеса. Вы окажетесь в тюрьме. Вместе с насильниками, грабителями, убийцами. Вы будете считаться преступником. У вас будет испорчено будущее, перечеркнуто прошлое. Не скажу, что сидят здесь одни злодеи. Есть люди в колонии всесторонне развитые. Гармоничные ребята, образованные, с пониманием, но… не в ладу с законом. Законы у нас несовершенные, как и само Государство Российское. Ну, вы знаете, экономика, социальная сфера, культура – всё в провале. Отсюда причины… Быт – он заедает. Здесь восемьдесят процентов сидят за совершение бытовых преступлений… на почве пьянства. Делает дело зеленый змий, который никогда не попадет в Красную книгу. Как говорят у нас, у зэков, планка падает. Хочется найти в зоне в чем-то отдушину. Я пытался рисовать, спортом заниматься – гири… пытался отвлечься! Но вы понимаете, здесь психологическая несовместимость постоянно витает в воздухе. В колонии столько характеров, и постоянно напряги, сама атмосфера очень напряжена. Такая скученность людей разного возраста, мужчин… Трудно! Просто трудно здесь жить. Конфликт может вырасти на пустом месте. Я говорил, скученность большая, и вот в умывальнике один хочет помыть ноги, а другой – почистить зубы. Конфликтная ситуация! Это неизбежно. Бытовые условия… они давят: люди сталкиваются друг с другом, просто вынуждены сталкиваться… раздражены, есть люди озлобленные, а есть даже некультурные, невоспитанные, нет у него ни уважения к другим, ни самоуважения. Некоторые так и просят, чтобы их… поставили на место.

Чтобы избегать конфликтов, надо отвлекаться. У нас в отряде был один баян и одна гитара. Мы для души играли. А потом появилась еще одна гитара. Начал организовываться маленький коллектив. Сначала нас было трое, потом четверо… Потом один осужденный выходит с предложением создать ансамбль. Я тогда пошутил про него, назвав министром культуры и просвещения. Стали думать: что будем петь? Чтобы за душу брать, наболевшее всем, чтобы в тему было. Это шансон, Шуфутинский… Не то чтобы блатные – мы не такие, не блатные, вульгарщины не хотим – просто петь задушевные песни. Взяли сделали несколько вещей и решаем: а что если с концертом выступить? Свой ансамбль мы назвали «Кому за двадцать». В группе девять человек, и у каждого срок – двадцать и более лет. И вот первый концерт. В клубе. Сначала был провал… Стали играть, петь, а потом вдруг остановились. Потому что баянист сыграл не то, ансамбль сбился с ритма. Я немножко накричал на него, а потом вышел из положения, кричу в зал: «Братва, технические издержки. Раз, два, три, четыре» – счет, и заново начинаем играть. Люди, конечно, поняли. Ну что взять с нас? Музыкального образования практически ни у кого нет, играем на допотопных инструментах. Ударные звучат, как по кастрюлям. А начинали мы в прямом смысле с кастрюли: у нас Серега приносил с собой кастрюлю, крышку перевернет – у нее получается какой-то звук: дзинь-дзинь… Чтобы сделать что-то похожее на ударную установку, заказали ее на промке. Получилась «тарелка», принесли ее на репетицию – она не звучит. Нужна медь, а нам изготовили из другого металла… Мы сами сделали барабаны: взяли обычный тарный ящик и обтянули целлофаном. Ударили по нему – звука нет! Чтобы звук сделать, мы в ящик, через усилитель, опустили динамик, вживили… А толку, впрочем, мало: музыка у нас усилена, а мы поем без микрофонов. Мы втроем кричим, а нас не слышно. Как можно тише играем, а все равно не слышно, зал большой. А так… люди реагируют, хлопают, просят на бис. После концерта подходят, жмут руки. И мы стали понимать, что делаем хорошее дело. Поем самые разные песни: из репертуара Шуфутинского, группы «Любэ», что-нибудь патриотическое…

– Патриотические песни? В колонии?

– А вы знаете, все мы люди, все мы человеки. Сегодня я убил, а завтра, может быть, совершу благородный поступок. Я это сделаю…

– Вернемся к теме взаимоотношений в зоне: как здесь прожить без конфликтов. Их порождают только бытовые условия? Конфликт в умывальнике – характерный пример?

– Да, пожалуй, что характерный. Но есть еще ссоры, возникающие на почве какой-то иерархии. Правда, в нашей зоне она есть поскольку-постольку, а вот на черных зонах иерархия играет большую роль. Хотя лично мне, например, все равно, с кем общаться. С человеком, у которого авторитет, который сильный, или который обиженный и слабый, – они для меня равны. Я ни этого не трону, ни другого. Я их словом не задену, но… до определенного момента. Другой же осужденный видит, что он сильнее кого-то, и он начинает давить, показывает свой характер, свое нутро. Разные люди… И конфликты опять же неизбежны. Со стороны это хорошо видишь. Но если все это разруливать, к каждому подходить и говорить: «Слушай, ты не прав», то себе дороже выйдет. Правозащитник я, что ли? Или идеалист? У меня у самого куча недостатков, грехов, а я еще буду там кого-то разруливать? Да не до этого вообще. Глаза на все закрываешь. Никого не видеть и не слышать! Это тактика выживания в зоне.

– Какой у вас срок?

– Двадцать лет.

– Вокруг вас, в отряде, такие же убийцы. У всех большие сроки. С какими мыслями люди пытаются прожить такие длинные отрезки времени?

– От человека зависит, его характера…

– Лично вы о чем думаете? Раскаиваетесь? Или наоборот…

– Вы знаете, обо всем передумаешь, прокрутишь прошлое по нескольку раз, но… если мне пришлось бы попасть в ад и гореть там, я бы горел и терпел… так же, как сейчас терплю вот это лишение свободы. Человек ко всему привыкает. Думаешь, конечно, не о негативном, а позитивном: чтобы здесь все было нормально и чтобы в будущем нормально освободиться, не создавая никому никаких проблем, жить дальше, доживать уже… А здесь основная задача – не раскрутиться. В зоне все ходят, как у нас говорят, на ручнике, сдерживают себя… постоянно. Видимое благополучие – только мнимое. Это фальшь. От всего, чтобы уйти, я попал в музыку… Я вот теперь когда выхожу после репетиции, так словно из другого мира. Слышу то здесь, то там, как про кого-нибудь говорят, что он плохой, судят его, замышляют что-то. А мне уже не до этих дрязг, я хожу и напеваю про себя мелодию. Потому что она во мне уже сидит, я каждый день ее репетирую. Я нашел для себя отвлечение в музыке. А у других осужденных, смотрю, уже гон идет: такой сидит и весь день курит и курит. Представляете? Весь день! А мне надо еще письмо написать, успеть что-то почитать, заняться немецким языком… У каждого свой распорядок.

– Немецкий-то для чего изучаете? И кстати, каким образом?

– У нас есть так называемая школа корреспондентского обучения. Это заочное обучение. До того как меня посадили, я четыре года ездил в Германию, перегонял машины. У меня там осталось много друзей. И я хочу после освобождения уехать туда. Сейчас мне сорок четыре года. До звонка если отбуду, выйду из зоны в шестьдесят лет. Жалко годы, бесцельно они просто идут. Не то чтобы бесцельно… С одной стороны, я дал себе установку: да я не в зоне сейчас! Я нахожусь, допустим, в Шаолине, в каком-то спецподразделении: закрытая территория, огороженная колючей проволокой. И мы здесь будто бы к чему-то готовимся, а потом разъедемся… Так вот я хочу уехать в Германию! И я уеду. Я это знаю. А здесь… я все видел в этой стране, я видел этих людей, я здесь не могу жить, как мне это ни прискорбно. Некоторые говорят: родина… А я считаю, что понятие родины – это земной шар. Вот земной шар – это родина человека. Французы едут в Америку, американцы – во Францию, а у нас родина – Советский Союз: колючая проволока по периметру. Ты здесь родился, поэтому должен любить эту родину, а если не будешь любить, то вот альтернатива: статья за измену. Да это неправильно. Так не должно быть! Где хочу, там и живу.

– Почему же вы раньше не уехали из России?

– Все было на грани…

– Думаете, вас там ждут?

– Меня не надо ждать.

– Вы не поняли вопрос. Германия вас ждет?

– Германия? Она очень демократичная страна.

– Приезжих там не жалуют.

– Жалуют. Поверьте мне, я был там, своими глазами видел быт, я его щупал. Это настолько демократичная страна, она принимает всех, кто желает. Русских, турок, поляков, вьетнамцев…

– На что там будете жить?

– Люди живут на пособие по безработице, имеют автомобиль, отличную бытовую технику в квартире, и на столе – покушать. Если кто хочет лучше жить, как сосед немец, он идет ищет работу. Я знаю людей, которые прожили там шесть лет, и не работают. Но у них есть автомобиль «Ауди», восемьдесят пятого года выпуска. А это был 1995 год – десять лет машине, но она в таком состоянии, что не сравнить с нашей десятой моделью. У них «Занусси», «Шарпы», «Сони» – все пахнет и цветет, чистота и порядок, и немцы к ним уважительно относятся. Они за глаза, может быть, говорят: вы, там, русские, второго сорта… Но в глаза никто не скажет. Культурно, вежливо, аккуратно. К любому обратись: покажет, расскажет, встретит тебя – ну все, что хочешь. Если бы там плохо жилось, народ возвращался бы. Обратно, в Россию. Но возвращаются только единицы, кто имеет проблемы с налоговыми службами, с полицией… Или есть такое понятие – русский шовинизм. Это не то что национализм, хуже – он не любит немцев, он ненавидит эту нацию, немецкий язык его просто коробит, и он уезжает. Остальные живут и не хотят возвращаться, палкой не выгонишь. Потому что они смотрят московское телевидение – первый, второй каналы, – а что хорошего показывают? Сплошной криминал. И они уже говорят: «Мы рады, что вовремя уехали оттуда». Родители? Да, их не сдвинешь с места. Люди пытаются перетягивать туда своих стариков, но… В гости только приезжают. Зато дети им материальную помощь оказывают. Тысяча евро там – это копейки, а здесь – большие деньги.

Мнимое самоубийство

«Меня никто не осуждает». – Преступление, совершенное подшофе. – «Настоящих злодеев здесь треть». – Отказ в помиловании.

О своем преступлении – убийстве, совершенном с подельником, бывший военный С. говорит коротко:

– Мы убили такую мразь…

Осужденный С.

– У меня подельник был, старшина-танкист, а я – капитан Вооруженных сил, служили мы в Нижнем Новгороде. Убили одного уголовника, трижды судимого. Он издевался над малолетними ребятишками. Я ходил в гости к старшине, а уголовник был отчимом его женщины, у нее – трое детей, пяти-семи лет. У меня был с этим отчимом разговор, ничего не вышло… Видимо, он затаил обиду, и когда я пришел в следующий раз, он стал угрожать: «Встречу твою семью – жену порежу, ребенка покалечу…» Ну уголовник, что взять с такого. Отморозок. Потом он полез в драку – ударил меня, после чего… Я себя не помню. В какой-то момент словно очнулся и увидел, что я убил его. Подельник был не виноват… Но судили нас обоих и обоим дали по одиннадцать лет лагерей.

– Что значит «не помнить себя»? Вы были невменяемы, в состоянии аффекта?

– Да… нет, мы были… немножко поддатые. Если бы все вернуть… Я не киллер, я нормальный человек. Я в жизни не ударил ни кошку, ни собаку.

– Как ваши родные отнеслись к тому, что вы совершили?

– Меня никто не осуждает. Единственное… я считаю, что приговорили меня беспредельно, на очень большой срок – к одиннадцати годам! Отягчающих нет, характеристики положительные. Убил голыми руками. Ни ножей, ни стульев не хватал.

– Думали вы раньше над пословицей: от сумы и тюрьмы не зарекайся?

– Нет, не думал. Я в семнадцать лет в сапоги влез, надел военную форму. Закончил военное училище. Служил. Но у меня было два случая, когда я ездил в должности начальника караула, сопровождал арестованных солдат. Я когда заводил их на централ, думал, что в тюрьме сидят закоренелые преступники. Однако на самом деле не все закоренелые. Настоящих злодеев процентов тридцать, они и должны сидеть. Остальные… так себе, случайно попали в зону.

– Помните свой первый день заключения?

– Когда меня завели в камеру, я подумал: ну все, жизнь прошла, это конец. Не видать свободы больше. Психологически я не был готов к заключению… Осознать не мог. Ужас! Страшно. Я постарел в камере лет на двадцать. В первый день – оцепенение. С чем это можно сопоставить? Ну, это как потеря чего-то очень дорогого и близкого. В один день ты что-то теряешь. Закрыли хату – и земля ушла из-под ног. Ты вроде живой – и вроде тебя нет. Обидно… В милицию я сам пришел, ничего не скрывал. Думал, правосудие разберется. Я не считал себя невиновным. Но есть смягчающее обстоятельство – явка с повинной. На суде посчитали, что у нас была преступная группа – я с подельником. Но это не организованная группа. Усугубляющих вину обстоятельств не было. И вообще, нас осудили не за убийство человека, а за убийство… трупа!

– В каком смысле – трупа?

– А в таком смысле, что мы думали – убили его. А на самом деле не убили – он был еще живой. Но лежал не шевелился. И у нас первой мыслью было скрыть следы убийства. Мы решили инсценировать его самоубийство: взяли труп, вынесли на балкон и сбросили…

– С какого этажа?

– С четвертого. Был час ночи. Мы его сбросили, потом спустились вниз, вышли из подъезда…

– Зачем вышли-то?

– Чтобы посмотреть на убитого…

– Ну и что, посмотрели?

– Да, вместе с нами из подъезда вышла бабка – соседка. Оказалось, что она все видела. А потом судмедэксперт дал заключение: на тот момент, когда мы его сбрасывали, он был еще живой. Но мы-то полагали, что он мертвый.

– А если бы вы знали, что он – живой?

– Вызвал бы «скорую». Может быть. Впрочем, не знаю, мы убили такую мразь…

– Вы не раскаиваетесь?

– А в чем мне раскаиваться? У нас произошло убийство по неосторожности… Потом был суд, на котором – ни слова о потерпевшем: что он трижды судим, был на учете у нарколога, имел вторую степень алкоголизма. Меня же судили, словно киллера, по 105-й статье, части второй, пункту «ж». Хотя я не говорю, что я невиновен. Но я не хочу быть на одной планке с отморозками, я не такой, а суд в этом не разобрался. Меня судил один человек – судья. И двое кивал сидели. А должен был судить суд присяжных заседателей, такие вот дела… И вообще, если разобраться, так я сам себя наказал. У меня умерла мама 26 декабря, а в январе – бабушка. Суд провели 22 февраля, тогда я еще подумал: как не 23 февраля – в День Советской армии? Специально для меня – кадрового военного. Вот было бы… забавно! После суда я написал письмо президенту и министру обороны с просьбой направить меня в действующую армию на Северный Кавказ, чтобы искупить свою вину. Из министерства пришел ответ: контракт со мной можно заключить только после отбытия срока наказания. Спрашивается, какой контракт? Я ведь просил в порядке помилования направить в армию.

– В зоне трудно адаптироваться?

– Я бы не сказал. В зоне такой же мир, как на воле. В том смысле, что все мы живем на одной земле. Только сейчас нас огородили высоким забором. В зоне смотрят, кем ты раньше был. Если был нормальным человеком, то будешь жить нормально и в зоне.

– Значит, к зоне можно привыкнуть?

– Так тоже нельзя сказать. К неволе привыкнуть нельзя. Какие бы условия здесь ни были. Привыкнуть – это значит забыть то, что было до этого, до зоны.

– Вам снятся сны?

– Да, снится дом. Снится мама. И вообще… я не верю… что она умерла. Просто я… очень давно… не видел ее.