Текст книги "Пурпур и яд"

Александр Немировский
Пурпур и яд

© Немировский А. И., 2015

© ООО «Издательство «Вече», 2015

* * *

Об авторе

Известный отечественный историк-антиковед, писатель, поэт и переводчик Александр Иосифович Немировский родился в городе Тирасполе в семье участника Первой мировой войны. В 1925 году семья Немировских нелегально перебралась из оккупированного Румынией Приднестровья в Москву. Интерес к истории юному Саше Немировскому привил его школьный учитель – будущий академик М. Н. Тихомиров. Вожатые – будущие писатели Д. Данин и Л. Фейгельман – заворожили мальчика своей озаренностью поэзией, пробудили в нем желание писать стихи.

В 1937 году А. Немировский поступил на исторический факультет МГУ, одновременно учился в Литературном институте, в поэтическом семинаре И. Сельвинского, вместе с М. Кульчицким, П. Коганом, С. Наровчатовым. Большую роль в становлении А. Немировского как поэта сыграло Литобъединение при студенческом клубе МГУ, которое он посещал вместе с Н. Майоровым, Б. Слуцким, Д. Самойловым. Первая публикация А. Немировского появилась в 1938 году в газете «Московский университет». В 1941 году он заявил себя как литературный критик публикациями восьми рецензий в «Литературной газете».

Война прервала учебу в МГУ. После окончания Томского военного училища А. Немировский сражался на Волховском, Ленинградском и Первом Украинском фронтах, был ранен в силезском городе Нейсе, награжден орденом Красной Звезды.

Вернувшись к мирной жизни, А. Немировский защитил кандидатскую и докторскую диссертации на темы по истории и культуре Древнего Рима. Во время работы в Пензенском педагогическом институте опубликовал в 1955 году свою первую историческую повесть «Тиберий Гракх».

С 1957 по 1978 год А. Немировский преподавал в Воронежском госуниверситете, где в 1966 году создал и возглавил кафедру истории Древнего мира и древних языков. Научно-исследовательской работе ученого нерасторжимо сопутствовало создание художественно-исторических произведений разных жанров: рассказов, повестей, романов. Стилистической особенностью их был яркий образный язык. Они создавались на материале тех же источников, что и научные монографии и статьи. Многие юные читатели под влиянием книг А. Немировского выбирали себе профессию историка.

С 1978-го и до конца жизни в 2007 году А. Немировский жил в Москве, продолжая заниматься научной и литературной деятельностью. За этот период им было опубликовано около трехсот работ. Среди них серия книг о мифах Древнего Востока, Древней Индии, Древней Греции, Древнего Рима, восемь сборников стихов, а также его последний роман «Пифагор» об ученом, проникшем в тайны природы.

Книги А. И. Немировского переводились на английский, болгарский, литовский, молдавский, немецкий, польский, сербский и украинский языки.

Л. П. Немировская

Избранные произведения А. И. Немировского:

«За столбами Мелькарта» (1959)

«Тиберий Гракх» (1963)

«Слоны Ганнибала» (1963)

«Белая лань» (1964)

«Белые, голубые и собака Никс» (1966)

«Этрусское зеркало» (1969)

«Пурпур и яд» (1973)

«В круге земель» (1995)

«Пифагор» (1998)

Часть первая
Пламя и тени

Посол Рима

Обитые гвоздями калиги колотили по мозаичному полу, развязно шлепая по спинам нереид и пятная воздушные хитоны амазонок.

Пришелец вышагивал так, словно находился у себя в Риме, на Марсовом поле. Гремели фалеры на выпяченной груди. Светлые, навыкате глаза задраны вверх. Что ему дворец Синопы? Что для него эти изнеженные, пахнущие благовониями азиаты? Кому нужны их такие же, как они, никчемные боги и богини? За ним на всем необозримом пространстве от Боспора до Геракловых столпов стоят еще никем не побежденные легионы.

В двух шагах от трона посол остановился и поднял почти квадратный подбородок. В этой позе сквозило оскорбительное равнодушие, с каким владыки мира обращались со своими коронованными союзниками.

– Сенат и римский народ, – отчеканил посол, – желают здравствовать сиятельной Лаодике, а также сыну ее Митридату Евпатору! Да хранят к вам боги свое благоволение на вечные времена!

Он сделал паузу, чтобы перейти от приветствия, обычного в дипломатическом этикете, к сути дела.

– Нам поручено передать, что в твоих владениях скрывается опасный преступник по имени Моаферн. Вот его приметы. – Римлянин неторопливо развернул свиток и поднял его к лицу. – Роста выше среднего. Волосы с проседью. Брови сросшиеся. Нос прямой. Глаза синие. Шрам на левой щеке.

Царица уронила голову на резную спинку трона. «То же имя. Сходятся и приметы, но шрама на лице не было». Смертельная бледность разлилась по ее лицу. В зале засуетились царские друзья и слуги. Над головой Лаодики затрепетали, как пестрые птицы, опахала.

Римлянин читал, закрытый свитком, как щитом. Слова его падали с размеренностью капель в водяных часах.

– Скрывшись из тюрьмы Эфеса, Моаферн прибыл в Гераклею. Оттуда рыбаки переправили его в Синопу. Преступник подлежит выдаче согласно нашему договору о вечном союзе и дружбе.

Закончив чтение, римлянин свернул свиток и на негнущихся ногах важно зашагал к выходу.

Едва стих стук его калиг, как из-за ближайшей колонны к тропу скользнула фигура в длинном жреческом одеянии с белой повязкой, закрывающей нижнюю часть лица. В движениях человека было что-то от летучей мыши.

– Ариарат! Ариарат! – можно было уловить в испуганном шепоте, в шелесте одежд, в шарканье подошв.

Слуги и придворные торопливо покидали зал. Жрец отодвинул с лица на шею свою повязку, поправил запрокинутую голову Лаодики и дотронулся до ее руки. При этом вся его фигура изогнулась и застыла в неестественно напряженной позе.

– Роста выше среднего. Глаза синие… – в беспамятстве шептала царица. – Разве это можно забыть? Полнеба охватила комета. Наступили холода. Умер Аттал. Восстал Аристоник. Родился Митридат… Те же волосы и взгляд, сын Моаферна…

Лаодика очнулась. В глазах появился свет, и она стала различать предметы. И первое, что она увидела, это были вытянутые в напряженной улыбке губы Ариарата.

– Меня напугал посол. – Лаодика вытерла выступивший на лбу пот. – Словно обрушилась какая-то тяжесть. К горлу подступила дурнота, и веки сомкнулись. Кто этот римлянин?

– Маний Аквилий Младший, – отчеканил жрец.

Лицо царицы приобрело белизну мраморной колонны.

– Неужели у римлян одни Аквилии? – почти простонала она.

– У римлян много доблестных родов! – отозвался Ариарат. – Но в Азии, слава бессмертным богам, свили гнездо Аквилии, римские орлы. У них могучие крылья, острое зрение. Им известно все!

Лаодика испуганно вскинула брови. Она не узнавала Ариарата. Когда-то он понимал ее лучше других. И хотя она никогда не раскрывала ему своей тайны, он помог ей избавиться от страха. Его взгляд приносил успокоение. Но теперь в нем появилось что-то новое, незнакомое, пугающее.

– Владычица Кибела поселилась на равнине, – прошелестел испуганный шепот жреца. – Там ее чертог. Ей служат львы, а не дельфины. Она возлюбила пастырей, а не мореходов, не эллинов, а персов и каппадокийцев. Море приносит дурные вести. Горы преграждают им путь. Брось этот город, царица! Верни своему царству благоволение Кибелы!

Жрец обернулся и с отвращением взглянул в пространство между колоннами, заполненное морской синевой. Волны назойливо шумели, словно отвергая его доводы и пытаясь доказывать что-то свое.

Синопа

Далеко уходящий в море мыс, если взглянуть на него с прибрежных холмов, напоминал лопасть кормового весла. Эллины рассказывали, будто оно было брошено гигантами во время их бегства от богов.

В том месте, где лопасть весла скруглялась, плавно переходя в рукоять, раскинулась венчанная морем Синопа. Голубые бухты оттеняли пурпур черепичных кровель и матовую белизну крепостных стен, отделявших город от берега и широкой части мыса. Как пышные персидские тиары, вздымались башни царского дворца. Сверкали колонны бесчисленных храмов. Зеленели сады и оливковые рощи, уходящие к долине Фермодонта. Темные линии виноградных лоз были натянуты на сиреневые холмы, как струны кифары. На всем южном побережье Понта Эвксинского не было лучше этого места, устроенного природой и украшенного изобретательностью людей.

Отдаленное прошлое Синопы овеяно легендами о добытчиках железа – халибах, изрывших окрестные горы в поисках железа и проводивших всю жизнь в подземных штольнях и кузницах. Рассказывают, что и поныне корабли, плывущие вдоль ночного берега, подчас освещаются багровым пламенем горнов. К востоку от Синопы помещали владения самых отважных наездниц – амазонок. От них, изгнавших из своего племени недостойных мужчин, будто произошли древнейшие обитатели побережья – сиры. Что же касается города, то его историю эллины вели с похода аргонавтов, остановившихся во владениях сиров по пути в Колхиду. Синопские судовладельцы, торговцы рабами и лесом, повторяли эту басню, ибо считали себя прямыми потомками отважных искателей золотого руна. Ведь и их богатства притекали с Кавказа, населенного бесчисленными племенами.

Южная гавань была украшена бронзовой статуей Автолика, спутника Геракла. Синопейцы уверяли, что она отлита из меди отслуживших свой век корабельных колоколов и сама по себе гудит, предупреждая о надвигающихся бурях. Эта басня, дополненная рассказом о мореходе, который не поверил Автолику и, конечно, был поглощен свирепым Понтом, оказывала на заезжих купцов неизменное действие: в щель полой статуи сыпались монеты – бронзовые, серебряные и даже золотые.

Оказавшись вне опасности, жертвователи проявляли свойственную человеческой природе неблагодарность и распространяли о синопейцах и их покровителе всяческие небылицы. Каждого синопейца, будь то на море или на суше, вместо обычного приветствия встречали словами: «Ну как, гудит?»

Так за синопейцами установилась слава людей, изобретательных во всем, что касается наживы. И они ею не тяготились, напротив, делая все, чтобы ее преумножить. Они научились извлекать выгоды даже из собственных несчастий!

Когда Синопа была вероломно захвачена каппадокийским правителем Фарнаком, весь греческий мир содрогнулся от негодования. Как только не оплакивали горькую судьбину синопейцев! Но не успели просохнуть слезы сочувствия, как по соседству со статуей Автолика выросла мраморная фигура Фарнака. Этот варвар оказался истинным благодетелем Синопы. Давая своим сыновьям персидские имена, поклоняясь Ахурамазде и Митре, покровительствовал эллинам и эллинской культуре. Он украсил город великолепным гимнасием и пригласил в Синопу выдающихся ученых. Цари, сменившие Фарнака, считали его основателем Понтийского царства и клялись его гением.

Сын Фарнака, Митридат Эвергет, покинул царскую резиденцию Амасию и сделал своей столицей Синопу. При нем была сооружена агора, красотой которой так гордились синопейцы, укреплены стены, насыпан искусственный мол, защищающий гавани от бури. Никто больше его не заботился о процветании торговли Синопы. В обеих гаванях столицы можно было видеть корабли изо всех городов Внутреннего моря. Они уходили, нагруженные рабами, понтийской древесиной, железными болванками, кожаными мешками с красной охрой, известной также под именем «синопиды». Сами синопейцы проникали в долины Кавказа и Таврики, к берегам Каспия, в сарматские степи. Всюду знали и ценили статеры и драхмы, на лицевой стороне которых красовались профили понтийских царей, а на оборотной – орел, терзающий когтями дельфина. Этими монетами синопейцы расплачивались за скифское зерно, родосское вино, иберийское чеканное серебро, одеяния Пергама, затканные золотом.

Херсонеситы на Таврике, с которыми Синопа вела бойкую торговлю, называли синопейцев «рабами царей». Но им, гордившимся своей демократией, можно было напомнить, что они не раз обращались за помощью к царям Понта или правителям Боспора. И лучше подчиняться царям, чем испытывать вечный страх перед нашествием варваров и буйством собственных рабов.

Так думали все синопейцы, владевшие виноградниками, оливковыми рощами, медеплавильнями, соляными варницами, – все, кому принадлежали мастерские и рудники, доки и корабли. Посвятительные надписи в честь варварских царей не были обычной лестью подданных. Это была благодарность за богатства, сыпавшиеся на город, как из рога изобилия.

За Золотым веком следует Серебряный, а Серебряный сменяется Медным. Об этом в старину пел Гесиод, соперничавший известностью с Гомером. Синопейцы почувствовали перемены, когда на статерах профиль Эвергета сменился профилем его супруги Лаодики.

Эллины не выносили женской власти. Одно дело быть подданным варварского царя, другое – подчиняться царице. На блюдах в назидание домоправителям и домочадцам писалось: «Не слушай женщины!» Не случайно Троянская война разгорелась из-за Елены, а Пелопонесская из-за Аспасии!

Но в конце концов, можно было бы примириться и с царицей, если бы не ее покровители и союзники – римляне. Уже Эвергет отправлял им на помощь корабли и помогал им в их затеях своими войсками. Но во всяком случае, он не позволял себе садиться на голову! Теперь же при Лаодике римские корабли освобождены от пошлин, римские откупщики владеют серебряными рудниками Понта. Их рабы источили горы, как кроты. В сам трон вцепился прихвостень римлян Ариарат, соединивший в своих руках несовместимые должности: он и верховный жрец богини Кибелы, и начальник следствия. Темницы Синопы, Трапезунда, Амиса забиты людьми, подозреваемыми в отравлении Митридата Эвергета или в попытках отравления Лаодики. А сам «мастер ядов» – так называли могущественного жреца – не только оставался на свободе, но и судил невиновных.

Недовольство, давно нараставшее в народе, нашло в тот день выход. Стало известно, что прибывший в город римский посол нагло потребовал выдачи Моаферна. Это неслыханно! Ведь Моаферн не какой-нибудь беглый раб, а человек, в жилах которого текла царская кровь! И Ариарат вместо того, чтобы встать на защиту брата Эвергета, разослал по дорогам стражников. Глашатаи объявляют награду за его голову!

Люди, собравшиеся в Северной гавани, менее всего напоминали предприимчивых торговцев или праздных зевак. По хламидам в желтых подтеках можно было узнать горшечников. У плотников волосы были в стружках, а руки в смоле. Писцов выдавали бледные лица и худоба. Всех их привлекла бирема «Беллона», доставившая в Синопу римского легата.

Каждый, кто знал синопейцев, быстро бы сообразил, в чем дело, и не стал бы дожидаться попутного ветра. Но посольство в Синопу было первым самостоятельным поручением Мания Аквилия Младшего. Привыкший к раболепию эллинов Азии, он не обратил внимания на толпу.

Синопейцы не обнаруживали ни почтения, ни страха. Началось с оскорбительных выкриков, кончилось градом камней и черепицы.

Кормчему удалось отцепить сходни и отрезать якоря. «Беллона» отделилась от берега, сопровождаемая негодующим ревом толпы: «Вон! Вон!»

Маний Аквилий чувствовал себя, как Одиссей между Сциллой и Харибдой! Позади – разъяренная чернь. Впереди – встреча с отцом, не прощающим ошибок. Да и как он сможет оправдаться? Не надо было оглашать приметы Моаферна вслух. Достаточно их просто передать Ариарату. Такова инструкция! Но ему захотелось показать этим персам и грекулам, чего они стоят! Отец, конечно, напомнит, что сейчас не время для ссоры с союзниками. Он назовет его «луканской тыквой» и придумает десятки других, еще более оскорбительных ругательств.

«И кажется, он будет прав! – думал Маний Аквилий. – Вместо Моаферна я привезу в Эфес груду камней и черепицы, которыми забросали корабль! Моаферн уже начал действовать. Камни – это только начало!»

Подземные боги

Извилистые и запутанные коридоры тянулись на много стадиев, составляя вторую, подземную Синопу. Это были катакомбы, образованные многовековой выработкой камня, царство мрака и летучих мышей. Ходили слухи, что под землей существует такой же великолепный дворец, как снаружи, и там правит царь с совиными глазами. От его взгляда не ускользает ни один обман, ни одно злодеяние. Он уводит неправедных в свои темницы, и, если приложить ухо к земле, можно услышать их стоны и бесполезные жалобы.

Все эти басни были на руку тем, кто избрал катакомбы своим убежищем. Под землей они чувствовали себя в безопасности. Редкий соглядатай отваживался подойти к лазу. А тот, кому бы вздумалось спуститься, легко мог заблудиться в бесконечных проходах или сломать голову в специально вырытых катакомбах.

Бессилие власти и ее страх перед катакомбами стали предметом насмешек. Прославленный мим Феокл во время представления комедии синопейца Дифила «Непрошеный советник» в том месте, где неудачливый герой должен взывать к богам, упал ниц и приложил ухо к деревянному помосту. Толпа разразилась понимающим хохотом. Всем был ясен намек: надо прислушаться к «подземным богам» и советам тех, кто объявил войну властям, кто прячется в катакомбах от соглядатаев и стражников. Ладонь, приложенная к уху, стала паролем для всех противников продажного и жестокого режима, установленного в стране Ариаратом. Лучше нельзя было выразить то состояние тревожного ожидания, в котором жила Синопа после кончины Митридата Эвергета.

Дрожащее пламя факела выхватывало из мрака бледное узкое лицо. Редкие волосы спускались на лоб, почти касаясь прямой линии сросшихся бровей. Глубоко посаженные глаза выдавали человека решительного, не привыкшего останавливаться перед препятствиями.

Его собеседнику можно было дать на вид лет сорок. На круглом лице живо блестели миндалевидные глаза.

– И в Синопе мне вреден солнечный свет! – с горечью сказал узколицый. – Из темницы в трюм, из трюма в подземелье. Еще немного, Диофант, и я научусь видеть в темноте, как крот.

– Как бог, – поправил Диофант. – Ибо нас называют подземными богами. Мы видим всех, но никто не видит нас. Ариарат дорого бы заплатил, чтобы узнать наши имена.

– Когда я покидал Синопу, этот человек владел землями близ Команы. Он выращивал коней для царской кавалерии. Теперь он жрец Кибелы и второй человек в государстве.

– У нас говорят: «Нечисть заводится в стоячей воде».

– И в этом есть свой закон, – сказал Моаферн задумчиво. – Митридатиды рвались к морю подобно стремительному горному потоку, дробя скалы. Они сокрушали все на своем пути. И вот путь пробит. Нет преград. И у самого моря мелеет могучая река, засоряемая песком. Митридата надо вернуть горам.

– Я не понимаю тебя! – воскликнул Диофант удивленно.

– Я говорю о Париадре. Там реки идут крутым путем, и взору открыт горизонт.

– Но дикие горы – не место для наследника престола. Чему он там может научиться? – возразил Диофант. – Митридат забудет все, чему его учили.

– Горы дадут ему безопасность. А море от него не уйдет.

Автоликии

Ипподром Синопы переливался всеми цветами радуги. Колыхались яркие хитоны и кандии. Ветер надувал пурпурный полог, натянутый над царской ложей, и он хлопал, как парус.

Скачки были любимым зрелищем синопейцев. Их относили к незапамятным временам и связывали с походом Геракла против амазонок. Царица воинственных дев Синопа приняла юного фессалийца Автолика, корабль которого был разбит бурей у ее берега. Вместо ненависти к пришельцу амазонка потянулась к нему всей своей еще не огрубевшей в схватках душой. Она обещала заплатить Гераклу дань, если Автолик победит ее в скачках. В противном случае он должен был остаться с амазонками и исполнять их капризы и прихоти. Автолик, которого на родине называли «покорителем коней», согласился на эти условия. Его не пугало поражение: он полюбил Синопу. Скачки состоялись на равнине, выше Весла. Синода сразу же обогнала Автолика, но у ручья, избранного метой, враждебный амазонкам Гелиос опустил тень. Напуганный конь Синопы поднялся на дыбы и сбросил наездницу. Амазонки, потеряв царицу, откочевали за горы Кавказа в степи Сарматии. Автолик же, опечаленный гибелью Синопы, заложил город и назвал его ее именем. В память о ней он также учредил скачки, проходившие раз в четыре года в начале десия, того месяца, когда весна переходит в лето. Их назвали Автоликиями.

Автоликии славились далеко за пределами понтийской столицы. В них участвовали прославленные каппа-докийские кони, секрет выращивания которых знали лишь обитатели Фемискиры. Уверяли, что их вскармливали не овсом и ячменем, а сахарным тростником, растущим в долине Фермодонта. С каппадокийцами соперничали по выносливости гагры – мохнатые, коротконогие, приземистые лошадки, чем-то похожие на своих неутомимых наездников-пафлагонцев. Кони иберов были мускулисты и коротконоги. Узкие тропы на краю пропасти, переправы через горные потоки, спуск по крутым склонам выработали неповторимую мягкость и эластичность движений, осторожность и цепкость, которые так ценились знатоками. Из-за таврских гор привозили высоких стройных скакунов. В просвечивавших сквозь тонкую кожу жилах текла кровь, горячая, как ветер пустыни. Это были нисейские кони. Одни считали, что их вырастили мидяне, другие – армении. Было известно, что коней этой породы персидские цари предпочитали всем другим.

Скачки собирали знатоков благородного искусства ристания. Их речь густо пересыпана словами, не понятными простому смертному. Они относятся с презрением к входившим в моду перепелиным боям. Они не могут слышать о римлянах только из-за их пристрастия к схваткам гладиаторов. Для них нет зрелища более достойного и благородного, чем бег коней. По неуловимым признакам они могут определить происхождение и возраст скакуна. Тавро на бедре для них – история, уводящая в века Ахеменидов.

Праздник Автолика привлекал и тех, кому ничего не стоило спутать игреневую масть с гнедой, а иноходь с галопом. Им ничего не говорили шея и линия спины, размет передних ног. Они любили скачки за пестроту одежд, за необычное волнение, заставлявшее забыть все будничное. В день Автолика можно было видеть царя, его родственников и друзей. Скачки приносили ощущение близости к тем, кто стоял наверху и жил неведомой народу жизнью.

С незапамятных времен повелось, чтобы Автоликии открывались выездом царя. Старожилы помнили, что Фарнак управлял упряжкой из девяти коней. Конечно, никто не ожидал, что внуку Фарнака доверят хотя бы четверку. Но ведь можно показать свое искусство и в беге на два парасанга с препятствиями или в заезде на три парасанга. Весть, что в состязаниях выступит юный царь, привлекла всех, кому дорога слава Понта и его будущее.

Наездники появились внезапно, словно выросли из-под земли. Тысячи голов повернулись к ним. Четверо в коротких хитонах, перетянутых поясами. Юный царь в голубом, расшитом золотыми нитями. Чалый конь под ним нетерпеливо бил копытами. Его соперники в черном, розовом и зеленом плащах вывели коней вороной масти.

По ипподрому волной прокатился шум. Знатоки заспорили о породе царского скакуна. Удивительно, что он еще ни разу не участвовал в забеге. Он короткоголов, как пафлагонский гагр, но у него сухие и стройные ноги. Те, кто ничего не понимал в конях, восхваляли осанку юного царя, его красоту. «Смотрите, как он высок и строен! Разве дашь ему двенадцать лет?! А волосы, позолоченные Гелиосом! И какая гордая осанка!»

Взоры перенеслись к царской ложе. Мать царя, Лаодика! Она в белой столе с серебряной перевязью через грудь. Нет, это не ее обычный наряд. Так на мозаике в тронном зале изображена владычица амазонок Синопа. Лаодика хочет показать, что она – ее наследница, что ей дорог этот праздник, в котором впервые выступает сын. И синопейцы, кажется, уже не замечали фигуру в черном гиматии рядом с царицей. В конце концов, все на свете имеет свою тень.

Но вот взлетел платок, возвещая начало скачек. И взоры обратились к зеленому полю. Ровно, грудь в грудь, мчались кони. Наездники прижались к их гривам. Сейчас первый ров!

Но что это? Чалый конь стремительно взметнулся на дыбы. Всадник в голубом едва удержался на крупе. Конь, почуяв его слабость, метнулся к барьеру.

Вопль ужаса потряс ипподром. Ариарат склонился над царицей, закрывая от нее зеленое поле своей черной одеждой.

Диофанта пронизала догадка: жрец также делал ставку на Автоликовы скачки! Он подобрал норовистого коня. Смерть Митридата во дворце выдала бы его с головой. Народ помнил об Эвергете!

Мальчик висел на боку у скакуна. Еще одно мгновение, и он ударится головой о мету…

На глазах у зрителей произошло чудо. Митридат подобрал поводья и натянул их одним рывком. Конь повел головой, почувствовав недетскую силу. Он снова вспрянул на дыбы, пытаясь сбросить седока. Но тот словно прирос к его спине. В пестром вихре неслись перед Митридатом проходы между рядами, царская ложа, желтый песок и открытые ворота ипподрома.

Крик ликованья вырвался из тысяч уст. В воздух взлетели войлочные петасы и зонтики. Народ был восхищен великолепным зрелищем.

Эллины вспоминали, что по линии Лаодики Митридат – потомок Александра Македонского. И он повторил его подвиг! Он покорил своего Буцефала. Персам Митридат казался вторым Киром, потомком которого он был по отцовской линии. Кира воспитали пастухи. Он обуздывал диких коней до того, как покорил все народы Азии.

А Митридат словно не радовался своей победе, не замечал всенародного восторга, не слышал обращенных к нему призывов. Прижавшись к мокрой шее покорного скакуна, он мчался к воротам. Царские стражники бросились ему наперерез. Но кто-то из зрителей швырнул в них сосуд с горящим горным маслом. Кони отпрянули в сторону. И Митридат успел проскочить. Мелькнул его голубой хитон и исчез.