Текст книги "Пурпур и яд"

У Боспора Киммерийского

В утренних сумерках, окутавших город подобно покрывалу из полупрозрачной косской ткани, стала выделяться громада дворца на акрополе. Она освещалась лучами Гелиоса, поднимающегося где-то за проливом, и словно висела в воздухе над агорой и улицами, еще погруженная во мрак. И по мере того как вырисовывались застывшие в грозной неподвижности квадратные башни цитадели, город наполнялся звуками: звоном цепей, освобождавших путь судам в гавань, скрипом отодвигаемых засовов, хлопаньем ставен, цоканьем копыт. По пыльным, покрытым чахлой травой улочкам, протирая глаза, спешили грузчики, плотники, мелочные торговцы – весь люд, кормившийся морем, все, кто надеялся получить случайную работу или сбыть чужеземцам свой нехитрый товар.

Но Гелиос и на этот раз обманул ожидания пантикапейцев. Вместо больших торговых судов из Родоса или Афин, вместо пентер или триер с палубами, усеянными людьми, в гавань бочком входила камара. По наклону ее корпуса можно было догадаться, что над нею жестоко потешилась буря. Так что, очевидно, она пришла не из Фанагории, что на том берегу пролива, а из Питиунта или Диоскурии. На таких суденышках гениохи привозят в Пантикапей рабов или подарки от царьков, желающих напомнить о себе могущественному северному соседу.

Многие из тех, кто проснулся с криком первого петуха и шел этим утром в гавань, разочарованно, потоптавшись на месте, повернули назад. Другие продолжали идти как бы по инерции или, может быть, еще на что-то надеясь.

Человек в потрепанном гиматии, покрывавшем тощее тело, остановился и погрозил костлявым кулаком дворцу, венчавшему пантикапейский холм.

– Что ты делаешь, Памфил! – остановил его спутник, судя по одежде, такой же бедняк. – Наш добрый Перисад не виноват в твоих несчастьях. Словно ему самому не хочется сбыть зерно, что гниет в царской гавани?

Тот, кого назвали Памфилом, обратил на говорившего насмешливый взгляд.

– Давно ли, Аристогор, ты стал оправдывать Пери-сада! Ты веришь жрецам, приписывающим все беды и радости воле богов. Но если в нашей жизни есть хоть какой-нибудь смысл, кто-то должен ответить за то, что мой гиматий состоит из одних заплат, а мои дети забыли вкус оливкового масла. Или ты хочешь сказать, что я лентяй и бездельник, каким величает меня моя жена?

– О нет, Памфил! Я знаю, что ты не брезгуешь никаким трудом. Но ведь и Перисад ни при чем. Он не виноват, что мореходы и купцы забыли дорогу в наш город. Можешь мне поверить, виновники всех наших несчастий – римляне. С тех пор как они захватили Элладу и превратили царство Атталидов в свою провинцию, наши товары перестали привлекать чужеземцев. Сицилийское зерно дешевле нашего, наши рабы упали в цене. Каждая война, которая ведется Римом в Ливии или Сардинии, заканчивается продажей тысяч невольников. Ты слышал их поговорку «Дешев как сард»?

Беседуя, друзья подошли к молу, вдоль которого шла камара. На ее носу стоял человек с канатом. Лицо его показалось Аристогору знакомым.

– Да ведь это Грилл! – воскликнул Аристогор.

– Ну и что? – отозвался его спутник.

– А то, что Перисад отправил Грилла в Трапезунд за юным Митридатом. Царь бежал от своей матери или был похищен друзьями своего отца. Болтают разное! Но я знаю одно: римляне не допустят, чтобы Митридат вернулся в Синопу. Можешь себе представить, какая заварится каша!

Аристогор не успел высказать свои соображения. К ногам упал канат, и он поспешил замотать его вокруг сваи. Памфил бросился к корме.

С камары спустили сходни. По ним сбежал мальчик, золотоволосый, с живыми глазами. Он обвел взглядом город и повернулся к следовавшему за ним мужчине лет сорока в темном дорожном плаще:

– Скажи, Диофант, мы уже в Европе?

– В Европе! – ответил человек в плаще. – Ибо этот пролив, который эллины называют Боспором Киммерийским, а местные жители Пантикапом, отделяет Европу от Азии. Такого мнения придерживается большинство географов. Некоторые же считают, что границей Европы и Азии является река Ра, впадающая в Гирканское море. Но я думаю…

– А римляне отсюда далеко? – перебил мальчик.

Пантикапейцы не услышали, что ответил учитель юному царю. Их внимание привлекли двое юношей, спускавшихся по сходням. Лицо одного было обожжено солнцем, другой был бледным, словно провел жизнь в заточении. Но ростом, осанкой, чертами лица они были поразительно похожи.

Появление близнецов считалось и в Пантикапее хорошим предзнаменованием. Оно, согласно старинным повериям, сулило успех во всех начинаниях. Неудивительно, что Митридат и его спутники были окружены кучкой любопытных, превратившейся вскоре в шумную толпу. Люди сопровождали прибывших до дворца и разошлись лишь после того, как стражи закрыли перед ними обитые медью ворота.

Первое знакомство

В зал вошел человек лет пятидесяти. Коренастый, лысый, с брюшком, он напоминал сатира, каким художники рисуют этого спутника Диониса на деревянных досках и вазах. По тому, как все устремили к вошедшему почтительные взоры, Митридат заключил, что этот забавный человек и есть Перисад.

– Вот и ты! – сказал Перисад, остановившись перед мальчиком. – Путешествие было интересным? Не устал? – Повернувшись к Диофанту, он продолжил: – Признаюсь, что я удивлен этой встрече. По твоему письму я рассчитывал встретиться с ребенком, которому нужна нянька. Но твой Митридат выше меня и мог бы, наверное, состязаться в силе с моими телохранителями.

Голос у царя был будничным, бесстрастным, как у людей, потерявших интерес к жизни и вкус к ней. Но глаза казались острыми и внимательными. Видно, боспорец старался понять, чего можно ожидать от Митридата и его спутников. Видимо, удовлетворенный результатами своих наблюдений, он молвил радушно:

– Меоты выловили и принесли мне рыбешку, а мой повар Ксур успел ее приготовить к вашему приезду. Сейчас мы за нее возьмемся!

Он потирал руки с видом человека, предвкушавшего удовольствие.

Только в зале пиршеств, куда слуги ввели гостей, Митридат понял, чему радовался хозяин дома. «Рыбешка» оказалась настоящим чудовищем и имела чуть ли не пять локтей в длину.

По острому хребту и узкой длинной пасти было видно, что это гигантский осетр. Не менее, чем рыба, поражало серебряное блюдо, на котором она покоилась. Митридат готов был поклясться, что блюдо имело ту же форму, какой на кожаном щите Диофанта обладала Меотида, ограниченная берегами Таврики и противолежащим побережьем земли меотов. В довершение сходства с Меотийским болотом блюдо было заполнено застывшим желе с узором в виде гребешков волн.

Митридат не стал дожидаться приглашения и отважно кинулся к рыбе. Его примеру последовали близнецы и Диофант. К тому времени, когда вошел Перисад в сопровождении мальчика лет четырнадцати, между головой и хвостом «рыбешки» образовалась солидная брешь.

– Быстро вы вывели моего осетра на чистую воду! – добродушно смеялся Перисад.

Но Митридат, кажется, не понял шутки или даже не слышал ее. Он продолжал есть, наслаждаясь легким и ароматным мясом. Розовый жир тек по его подбородку и пальцам. Лишь насытившись, он откинулся на спинку кресла. Незнакомый мальчик не отводил от него пристального взгляда. В нем можно было уловить любопытство.

– Я не познакомил вас, – сказал Перисад оживленно. – Это мой воспитанник Савмак. Я думаю, вы будете друзьями.

После обеда Перисад увел Диофанта с собою. Ушли близнецы. Мальчики остались одни. Савмак, казалось, был смущен. На его скуластом лице выступил румянец.

– Ты здесь давно? – спросил Митридат по-эллински.

– Шесть лет, – ответил мальчик неохотно.

Он произносил слова с легким акцентом.

– Из какого города?

– Из Неаполя…

– Ого! – злобно выдохнул Митридат.

Он слышал о Неаполе от Моаферна. Судя по его рассказу, это был эллинский город в стране римлян. Туда Аристоника, Моаферна и других пленных гелиополитов привезли на триреме, а оттуда в Рим они шли пешком по мощеной дороге, подгоняемые копьями легионеров. И этот мальчик, наверное, сын одного из тех неаполитанцев, которые были свидетелями позора Моаферна и его друзей.

– И чего тебе здесь надо? – спросил Митридат вызывающе.

– Не тебе знать! – ответил Савмак, дерзко вскидывая голову. – Можешь убираться в свою Синопу.

Митридат сжал кулаки. Так с ним еще никто не разговаривал. Даже Ариарат, хотевший его смерти, держался как почтительный слуга.

– Перисад сказал, что мы будем друзьями, – продолжал Савмак, все более возбуждаясь. – Но я вас ненавижу. Вам мало своей земли, вы хотите отнять наши степи, а нас сделать своими рабами.

Этот вихрь неприязни ошеломил Митридата. «Конечно, это римлянин, – думал он. – Римлянин из Неаполя. Ведь бывают же римляне из Афин, Пергама, Александрии!»

– Выйдем отсюда, римская змея! – сказал Митридат, подходя вплотную к Савмаку. – Я покажу тебе, как разговаривать с царями!

– Римская змея? – В голосе его противника звучало недоумение. – Это ты сам змея. И твоя мать продалась римлянам.

Этого уже нельзя было стерпеть. Митридат схватил Савмака за горло. И вот уже, сцепившись в клубок, они катаются по полу, ударяясь о ножки стола, сбрасывая посуду.

На шум прибежали слуги, растащившие мальчиков.

– Ай-ай! – сказал Перисад, входя в зал. – Что же это такое? Вас нельзя оставить ни на минуту одних. И как ты, Савмак, посмел обидеть гостя?

– Он назвал меня римской змеей! – пожаловался Савмак.

Митридат молчал. Он считал ниже своего достоинства оправдываться. Жаль, что у него не было бича, чтобы отхлестать этого дерзкого мальчишку.

– Ну зачем же? – Перисад смущенно разводил руками. – Какой он римлянин! Савмак – скиф…

– Но он из Неаполя! – бросил Митридат.

Перисад с недоумением смотрел на обоих, видимо не понимая, почему происхождение из Неаполя могло послужить причиной ссоры.

Потом, догадавшись, в чем дело, расхохотался:

– Да это же не римский Неаполь, а скифский. Неаполь скифский!

Теперь ты можешь понять, – молвил Перисад, возвращаясь к прерванному разговору, – каковы эти дикари…

– Но ведь виноват был Митридат, – сказал Диофант. – Он принял твоего питомца за римлянина. Этого было достаточно для ссоры. В горах Париадра Митридат прошел настоящую школу ненависти. Его дядя Моаферн провел много лет в римском плену и передал свои чувства племяннику.

– Может быть, – неохотно согласился боспорец. – Но и Савмак вел себя дерзко. Скифы неисправимы!

– Если ты такого о них мнения, что заставляет тебя держать при себе скифского мальчишку?

– Это длинная история! – сказал Перисад после паузы. – Начну с того, что Савмак не простой скифский мальчишка. Он сын даря Скилура от эллинской женщины. Скифские цари давно уже любят все эллинское. Уже во времена Геродота один из скифских царей был убит за свое пристрастие к вакханалиям!

– И ты веришь галикарнасцу! – воскликнул Диофант.

– В рассказах Геродота о Скифии немало вымыслов, – продолжал Перисад. – Но обычаи скифов отец истории описал со знанием дела. Ты сможешь в этом убедиться, выслушав мой рассказ до конца. Пока был жив Скилур, Хлоя, так звали мать Савмака, гасила все время прорывавшиеся вспышки ненависти к эллинам. В Неаполе и других скифских городах эллины благоденствовали. Но едва прах Скилура внесли в мавзолей, как возмущение вырвалось подобно пару из кипящего котла. Тысячи эллинов были убиты. Хлое удалось бежать в Херсонес. Херсонеситы не приняли ее в страхе перед гневом сводного брата Савмака, ставшего царем. Палак, так звали его, объявил, что каждый, кто окажет гостеприимство Хлое, его враг. Несчастная женщина попросила у меня убежища. И я обещал ей его из одного лишь человеколюбия. Но боги не дали Хлое увидеть стены Пантикапея. Она умерла в Феодосии, как я слышал, отравленная одною из своих скифских рабынь. Я приказал доставить ее сына во дворец. Тогда Савмаку было семь лет. Решив дать ему эллинское образование, я приставил к нему учителей. Но они не могли с ним справиться. Он стрелял из пращи камешками для счета, а стиль превратил в наконечник для самодельной стрелы. Грамматику Эвполиону, прибывшему по моему приглашению из Гераклеи, он прокусил ухо. Пришлось предоставить его самому себе. Слишком в нем сильна скифская кровь. Савмак скачет так, словно родился на коне. Ни один из моих стрелков не может состязаться с ним в меткости…

– Вот обрадуется Моаферн, когда узнает об этом! – воскликнул Диофант.

– Обрадуется? – удивился Перисад. – Что ему до меткости моего скифа?

– У персов – а Моаферн перс по происхождению и духу – в старину дети обучались лишь верховой езде, стрельбе из лука и правдивости. Не знаю, как в отношении последней, в первых двух Митридат получит наставника, которым мог бы гордиться сам Кир.

– Но почему ты думаешь, что Митридат захочет брать уроки у Савмака?

– Я в этом уверен, – сказал Диофант, – так же как в том, что они будут друзьями. Остальное я возьму на себя.

– Что ж! Пусть тебе помогают боги! Я могу лишь тебе дать один совет. Старайся держаться в тени. Пусть думают, что ты приехал для написания истории Боспора и тебя ничего не интересует, кроме древних преданий и старинных свитков. Тогда тебе будет легче завершить воспитание Митридата, а мне защитить его от коварства врагов.

– О чем ты говоришь? Ведь, выбирая Пантикапей, я полагал, что здесь царь будет в полной безопасности. Такого же мнения придерживается Моаферн.

– Вы ошибаетесь. Если Митридату и удалось на время скрыться от старых недругов, здесь у него появятся новые. Среди моих подданных немало тех, кто сочувствует римлянам. Не менее опасны те, кто возлагает надежды на победу Палака. И для тех и для других Митридат представляет опасность. Пусть твои слуги будут на страже.

– Ты говоришь о близнецах?

– Да! Но их нужно разделить, чтобы не привлекать внимания толпы. Пусть один останется здесь. Другого я отправлю в Фанагорию.

– Это хорошая мысль! – сказал Диофант.

Деньги вперед

Незнакомец небольшими шажками прохаживался в пространстве, образованном колоннами. Это был человек лет сорока, плотный, с бритым лицом и мясистым багровым носом. Край небрежно заброшенной за плечо тоги волочился по каменному полу.

Ариарат показался из-за алтаря. При его появлении незнакомец остановился и сжал подбородок в кулаке таким образом, что нижняя толстая губа легла на согнутый указательный палец.

Этот жест, казалось, был воспринят как условный знак. Во всяком случае, жрец также сдавил кулачком свою бородку.

В такой странной позе оба стояли не шевелясь несколько мгновений. Первым нарушил неподвижность Ариарат. Отведя руку от лица, он положил пальцы в почтительно протянутую ему широкую ладонь незнакомца. Это было обычным приветствием, принятым среди паломников храма Кибелы или тех, кто прибывал под их видом.

Не спуская настороженного взгляда с незнакомца, жрец сказал:

– Судя по табличкам, которые мною получены, тебя направил Маний Аквилий Старший.

Бритолицый кивнул головой. При этом глаза его загадочно блеснули.

– Мой друг и покровитель пишет, – продолжал жрец, – что ты известен повсюду, как человек отважный и умеющий хранить тайны. Будто бы ты не раз выполнял его поручения.

– Было дело, – вырвалось у посетителя.

– Но почему я впервые слышу твое имя? Среди знакомых мне имен знатных римских родов Харонии не попадались.

Незнакомец захохотал. Смех у него был густым и раскатистым.

– Ха-ха-ха! Ну и насмешил! Он нарек меня Харони-ем! Ха-ха!

Ариарат отступил на шаг.

– Так ты не Луций Хароний Приск? Консуляр пишет не о тебе?

– Я – папа Харон! – гоготал пират. – Сыночки мои повсюду – и на скамьях для гребцов, и на рудниках, и в богатых домах, да и у тебя в храме. Ромей боится длинных языков. Вот он и приказал мне сбрить бороду и облачиться в этот наряд.

Ариарат не мог скрыть радости. Губы его вытянулись в удовлетворенную улыбку. Наконец-то нашелся человек, который положит конец затеям Моаферна. Жрец был уверен в том, что бегство Митридата дело его рук. Скрываясь где-то в Синопе, этот беглый мятежник подготавливает возвращение Митридата и свержение Лаодики.

Пират сжал кулаком подбородок. На этот раз это означало, что он намерен перейти к делу.

– Маний Аквилий сказал, что деньги я получу от тебя. Ты знаешь, сколько стоит борода Харона?

– Я заплачу за каждый волосок, как только станет известно…

– Не выйдет! – перебил пират. – В моем храме тот же закон, что и в твоем: деньги вперед!

– Пусть будет так! – сказал жрец с поспешностью. – Только сумеешь ли ты замести свой след?

– Не беспокойся! Все сделают мои помощники.

Побратимы

Степь летела им навстречу, седая, в темных полосах, оставленных прошедшими на заре телегами, в рябинках сусличьих нор. Цокот копыт сливался с криком птиц, с треском потревоженных кузнечиков. И над всем царил тонкий и горький запах полыни.

Савмак обернулся и свистнул. Из травы показалась мохнатая собачья голова с длинными ушами. Пес тянулся, как бы желая объяснить, что он на месте и догонит, как только справится с куропаткой. Но, поняв, что хозяина интересует другая добыча, он обиженно взвизгнул и понесся, приминая траву.

За городскими воротами Савмак преображался. В том, как он держался на коне, как по мельчайшим, едва заметным признакам находил звериные логовища, чувствовался номад, хотя на самом деле только его отдаленные предки были кочевниками.

Митридат не уступал своему другу в силе и ловкости. Но ему не хватало того, что называют «чувством степи». Эта плоская, как ладонь, равнина казалась ему однообразной и тоскливой. А для Савмака каждый куст, каждое растение, не говоря уже о птицах и насекомых, имели не только имя, но и историю, полную глубокого смысла.

Вот этот встрепанный, застрявший между двумя камнями шар-«сирота». Созревая, он отрывается от своего корня и скитается, гонимый ветром, перекатывается из ложбины в ложбину, от одного куста к другому, словно ищет родное становье. А эти зеленоватые кустики, поднимающиеся то здесь, то там в волнах белесого ковыля, Савмак назвал «киммерийцами».

Было когда-то такое могущественное племя, которое владело степью от Истра до Танаиса и питалось молоком кобылиц. Гордые своей силой, отравленные ядом могущества, киммерийцы бросили вызов самим богам. Они потребовали у них бессмертия. Разгневался Папай и иссушил степь. Она покрылась морщинами, как лоб столетнего старца. Сгорел ковыль. Высохли реки. Звери и птицы ушли в леса и горы.

Напрасно упрашивала Папая Табити, его добрая супруга, не таить зла на землю, породившую киммерийцев. Папай был неумолим.

И прилетает к нему в небесный чертог Сколот, птичка, вьющая гнезда на крутых берегах. И жалуется она Папаю, что в стране, где она теперь живет, земля тверда как камень, студеный ветер пронизывает насквозь, и птенчики превращаются в ледышки.

Не выдержал Папай. Из его глаз, огромных и темных, как грозовые тучи, хлынули слезы. Высохшие русла степных рек наполнились светлой влагой. Поднялся ковыль. На том месте, где пали рассеянные Папаем киммерийцы, выросли кустики, наполненные ядовитым белым соком. Звери и птицы обходят их.

И не было лишь в степи человека. Тогда Папай спустился на землю и соединился с прекраснейшей из рек Борисфеной (эллины называют ее Борисфеном, а северные варвары – Данаприем). От этого брака родился Тарги, получивший от Папая лук со стрелами и власть над степными зверями и птицами. У Таргисая было три сына: Липак, Арпак и Колак. Бросил им Папай с неба секиру, ярмо, соху и чашу, чтобы они могли вырубать леса, запрягать быков, вспахивать землю и доить молоко кобылиц. Были эти вещи из чистого золота, иначе не привлекли бы они грубых охотников.

Потянулся к золоту Липак, и вспыхнуло оно ярким пламенем, обжигая ему лицо и руки. Арпак поплевал на ладони и подступил к небесным дарам. Загорелись они и опалили Арпаку волосы (до сих пор его сыновья плешивы). И только Колаку золото далось в руки. Он унес его к Борисфене, там, где пороги, и воздвиг там свой шатер.

От Колаксая и происходят саи, которых эллины называют царскими скифами. Сами же они именуют себя сколотами в честь птички, вернувшей степи расположение Папая.

Митридат был захвачен красотой и скупой силой скифской легенды. Он удивлялся тому, что учителя-эллины, забивавшие ему голову мельчайшими подробностями о своих богах и героях, не обмолвились ни единым словом, что у скифов есть мифы. Они считают скифов варварами, полагая, что варвар во всем ниже эллина и должен быть его рабом. Но не восходят ли эллинские мифы ко временам того же варварства, когда птицы умели говорить, а люди летать, когда с неба падали вещи из золота, которым еще не знали названия и цены.

У костра, метавшего искры в ночное небо, за ритоном, переходившим из рук в руки, текла неторопливая беседа. Оба изгнанники, лишенные отцовского крова и материнской ласки, они ощущали себя братьями. Прислушиваясь к скифской речи, Митридат находил много общего со своим родным персидским языком. Присматриваясь к поведению Савмака, он узнавал своих предков, какими они были четыреста лет назад. Видя, с каким почтением и любовью скиф относится к псу, Митридат вспоминал рассказ о царе Дарии, считавшем достаточной причиной для объявления войны Карфагену то, что карфагеняне ели собак. Эллины не ели собак, но они их презирали. Они называли синопейца Диогена собакой, потому что он бросил вызов их утонченному и лживому образу жизни.

Погрузив пальцы в густую шерсть собаки, Митридат обратился к ней с шутливой речью:

– Чем, Тавр, ты хуже их? У тебя тело покрыто шерстью. Ты не умеешь говорить. Но ты не кусаешь друзей и не знаешь, что такое ложь. Ты благороден по природе, Тавр. И мои предки ценили твою жизнь в тридцать раз дороже, чем жизнь человека.

Тавр крутил хвостом, стараясь прижаться кудлатой головой к бедру Митридата! Савмак улыбался.

– Он понимает тебя, хотя ты говоришь, а не лаешь. Так и люди, говорящие на разных языках, могут стать друзьями.

– Ты прав, Савмак, – соглашался Митридат. – Надо сохранить нашу дружбу. Настанет время, и я вернусь в Синопу, а ты в свой Неаполь. Я пошлю тебе письмо: «Савмаксай! Враги угрожают моей жизни. Помоги!» Явишься ли ты?

– О Митридат-сай! – воскликнул скиф. – Явлюсь, если и останусь просто Савмаком.

Он подошел к камням, наклонился и поднял обеими руками колючий шар. Сделав усилие, он разорвал его. И оказалось, что это две сцепившихся «сироты».

– Так и мы с тобою, – продолжал Савмак. – Ветер оторвал нас от родных корней, но мы нашли опору друг в друге. Если нас разделит судьба… – он бросил колючие растения, и они тихо покатились по примятому ковылю, – останется память!

Он вытащил меч и сделал острием глубокий надрез на левой руке. Капли крови выступили на загорелой коже. Савмак повернул руку, и они потекли в подставленный Митридатом ритон. Потом Митридат провел мечом по своей руке, и их кровь слилась как весенние потоки.

Пока Митридат доливал ритон вином, Савмак установил свой меч острием вверх, подвалив к нему камни.

– О Акинак-сай! – сказал он, обращаясь к мечу. – Ты соединил нашу кровь в этой чаше. Пусть враги Митридата будут врагами Савмака, а враги Савмака – врагами Митридата.

Обнявшись, они пили из ритона напиток дружбы.