Текст книги "Пурпур и яд"

Неаполь Скифский

Каменистая тропа упорно ввинчивалась в лес, и каждый виток удалял сверкающее внизу море. Понт раздвигал свои могучие плечи, и казалось, еще немного, и будет виден противоположный берег с милой сердцу Синопой.

Воины шли по двое, а в узких местах по одному. Тропа использовалась прежде таврскими охотниками и пастухами. Трудно было думать, что кто-нибудь решится провести по ней войско, тем более гоплитов. На этом был построен план операции, разрабатывавшейся Диофантом в течение нескольких месяцев.

Были заранее намечены места привалов, места, где можно было ожидать засады и куда следовало выслать разведку, заготовлены части осадных лестниц, так что оставалось их лишь скрепить. Весь путь от Евпатория до Неаполя должен был отнять сутки. День был отведен подъему в Таврские горы, ночь – спуску к скифской столице.

К вечеру войско достигло края гор, за которым начиналась плоская равнина. Она полого спускалась к черневшим вдали лесам предгорья. Если раньше воины обливались потом, то теперь они дрожали от холода. Ветер пронизывал насквозь.

Архелай и несколько его друзей, воспользовавшись ровной местностью, решили показать свое искусство в беге. Но Диофант остановил их. Здесь нужно было быть осторожным.

Воины лежали по краю обрыва, наблюдая, как колесница Гелиоса исчезала в море. Они думали о своих друзьях и близких, которых не видели больше года.

С наступлением темноты, как это было заранее намечено, войско двинулось в путь. Удар должен быть нанесен внезапно.

Уже светало, когда кончились мелкие заросли. Внизу, на холме с плоской вершиной, возник Неаполь. Стена, опоясывавшая город неровным квадратом, была сложена из грубых неотесанных камней.

Диофант знал, что они противостоят ударам таранов лучше, чем квадры. Его взгляд уловил, что стена выше с той стороны, которая обращена к степи, а в сторону гор она возвышается едва ли на десять локтей, но верхняя ее часть по варварскому обычаю укреплена палисадом из заостренных бревен. Они могли защитить от стрел, но не от огня!

Диофант сделал знак сотнику, и вот, прижимаясь к земле, ползут «слуги Прометея». Так называли тех, кто был обучен обращению с новым оружием. Это круглые сосуды с узким отверстием, куда заливалось земляное масло и вставлялся фитиль. Искусство состояло в том, чтобы зажечь фитиль и бросить сосуд в то мгновение, когда пламя уже коснулось масла, но не успевало вырваться наружу. В противном случае сам «слуга Прометея», похитителя огня, превращался в горящий факел.

Ожидая начала огненной атаки, понтийцы сосредоточились в ближайшем к городу овраге. Было слышно, как кричали петухи – глашатаи утра. Но они не спасли Неаполь, как гуси Рим. Стража, оставленная Палаком, спала, а сам царь со всем своим войском ожидал Диофанта близ Хабей, где проходила единственная дорога из Херсонеса. Палак не подозревал, что враги могут воспользоваться тропой, ведущей через горы.

В воздух взметнулись черные шары, и вот уже пламя охватило частокол. Столбы дыма поднялись над бревнами, а за ними над каменной стеной выросли огненные гребни, закрывшие город, и в это мгновение загудели трубы. Напуганная стража забыла о воротах. Туда с грозным ревом ворвались понтийцы.

Скифы почти не оказали сопротивления. Понтийцам пришлось сражаться с огнем. С треском он двигался к дворцу, где были собраны пленные. Пришлось перекопать улицы, чтобы остановить своего союзника, переметнувшегося к скифам и готового лишить победителей крова.

Пропахшие дымом, с черными руками и лицами, понтийцы были похожи на печников. Они сидели кучками или лежали, прислушиваясь к пению цикад и крикам ночных птиц.

В середине ночи послышался какой-то шелест, напоминавший хлопанье крыльев. Может быть, город покидали скифские боги, бездомные, лишенные алтарей.

Брошенный город интересен следами былой жизни. Вещи порой говорят больше, чем люди. Они рассеивают предубеждения и показывают своих прежних владельцев с неожиданной стороны.

Мог ли Диофант рассчитывать, что увидит агору со зданиями из отесанных квадров, а в ее центре конную статую царя Скилура? Наклонившись над постаментом, он прочел посвящение на эллинском языке. Но более всего его удивила библиотека, занимавшая все правое крыло дворца. Скифский царь занимался физикой и геометрией, читал Аристотеля! На краях свитка «О кораблях» были заметки, свидетельствовавшие о намерении Скилура строить флот. Скиф оспаривал мнение, что первым кораблем, проплывшим по Понту, был «Арго». «Эллины привыкли считать себя первыми. Но наше море до них не было безлюдной пустыней: Ээт преследовал аргонавтов на кораблях».

Итак, то, что произошло в Керкинитиде, не было случайностью. Палак выполнял план своего отца. И вообще эти скифы не дикари, как думают все, кто пользуется слухами или читает историков давних времен.

Диофант повернул голову. Он услышал цокот копыт. Алким спешился и отвязывал притороченную суму. На вытянутых руках он нес что-то завернутое в холст.

– Наконец-то! – воскликнул стратег. – Я уже вспоминал притчу о черепахе, которую орел отправил за зайцем.

– О нет, это я был зайцем, посланным к черепахе, – засмеялся Алким. – И справиться мне с нею было потруднее, чем орлу. Не мог же я поднять ее в воздух, чтобы разбить о скалы. Повертелся я вокруг Тересия. А он как за панцирем: «Быстрота, мол, по части Архелая, а я ведь не бегун, а мастер».

Алким развернул материю. И Диофант уже не думал о старом мастере, о его чудачествах, не слышал окончания рассказа Алкима. Он был поглощен кратером.

Вглядываясь в фигурки на выпуклой поверхности, Диофант размышлял: «Этот, в длинных штанах и капюшоне, скиф, тот, в длиннополом кандии, перс. Они пьют из одной чаши… Побратимы. Но сойдут ли они в степь?»

Диофант обратил лицо к Алкиму:

– Твой Тересий – провидец, а не художник. Он проник в царскую мысль. Победить и сделать друзьями. В этом кратере надежда на мир.

– Мир! – воскликнул Алким. – Зачем мириться с варварами?! Ты захватил их город. Пусть они бродят в степях.

– О нет! – отрезал Диофант. – Митридату не нужны бродячие псы. Ему нужны воины.

Алким хлопал глазами. Ему были чужды далекие замыслы и планы Диофанта. Отказываться от победы! Отдавать варварам такой кратер!

Посол Палака

Диофант стоял в тени одинокого платана. Воины окружили стратега кольцом. На их лицах можно было уловить нетерпение. Что несут послы Палака? Возвращение на родину к теплым берегам Понта? Блуждание по степям в поисках ускользающего врага? Плеск вина в фиалах или свист стрел? Объятия жен или тяжесть чужой земли?

Широко расставляя ноги в кожаных штанах, шагал старый скиф. Лицо его было темным, словно оно вобрало в себя копоть степных костров. Выделялись лишь белки глаз, придававшие ему облик маски. Костлявые руки, высовывавшиеся из мехового хитона, странно подергивались.

Воины зашумели. Посол, как жрец, должен быть здоровым и сильным. Ибо мир так же священен, как служение богам. Небожители, следящие за клятвенными союзами, договорами и перемириями, не выносят уродов.

За старшим послом брел скиф с мешком за плечами. На юном лице застыло простодушное удивление, смешанное со страхом. Кажется, он видел впервые чужеземцев и не понимал, почему его оторвали от отары овец.

Старый скиф остановился и небрежно указал своему спутнику на мешок. Тот сбросил его с плеч и привычным движением вывернул. Блеснуло золото. К ногам Диофанта покатился его кратер.

Прошло несколько мгновений, пока воины осознали, что произошло. И тогда раздался ропот. Послышались выкрики: «Проклятые варвары!», «Мало мы их били!»

Диофант поднял руку, сдерживая воинов. Конечно, Митридату там, в Синопе, виднее, как воевать и как мириться. Но попробовал бы он сам иметь дело со скифами, на которых не действуют ни угрозы, ни обещания, ни подарки, ни даже смерть. Человеческая жизнь здесь не имеет цены. Сменяются поколения, оставляя после себя лишь курганы.

– Нам не нужно твоего золота, эллин! – прохрипел скиф. – Богатство, как глоток воды в жаркий день, вызывает еще большую жажду. Нам достаточно даров, оставленных нам богами, – ярма, плуга, чаши и секиры. Мы насыщаемся плодами земли, вспаханной плугом, и делимся ими, если к нам приходят с добром. Из чаши мы вместе с друзьями пьем кумыс и вино, а секирой мы рубим головы тем, кто отвергает наших богов.

– Ваши быки и плуг у нас, – отвечал Диофант. – Вы бросили их, убегая. Плоды вашей земли превратились в уголь. Вы сами этого захотели. Чаши у вашего пояса пусты. А боги отвернулись от вас, даровав нам счастье победы.

– Наложи узду на свое счастье! – молвил скиф. – Оно, как взбесившийся конь, не знает, куда несет. Степь взрастила наше племя. Она приняла нас, а когда нужно, мы вернемся.

– Не вернетесь, – послышался за спиной Диофанта голос.

Просвистел дротик. Старый скиф закачался и упал, прижав руки к груди.

Диофант обернулся. Алким стоял, выставив вперед ногу. Лицо его было искажено яростью.

– Что ты наделал? – крикнул Диофант. – Царь тебе этого не простит. Ты убил посла!

– Какой это посол! – воскликнул херсонесит. – Это грубый варвар. Отвергнуть такой кратер! Да ведь лучшего не выходило с улицы ювелиров.

Понтийцы угрюмо расходились. Ушел молодой скиф, качаясь под тяжестью мертвого тела. Алким унес золотой кратер. Диофант остался один. Он поднял с земли кожаный мешок, пропахший дымом, и вывернул его до конца, словно рассчитывая найти в нем другие дары.

Тревога

Из отверстия в стене дул ледяной ветер. Он шевелил края свитка, и Диофант прижимал его пальцами к доске, заменявшей стол. Мог ли он предположить, что ему придется заканчивать свой труд в скифской степи? Его история рождалась в тепле, при мягком свете масляного светильника. Она сохранила отпечаток домашнего уюта и неторопливых раздумий. Она была созданием человека, привыкшего оценивать поступки с высоты разума и справедливости. Но жизнь, являющаяся объектом истории, неизмеримо сложнее и противоречивее того, что выходило из-под его стиля. Добро и зло выступают в масках, и никогда нельзя понять до конца, кто перед тобой.

Все это Диофант понял здесь, в полуразрушенном варварском городе.

Негнущимися пальцами Диофант выводил: «Отправляя войско в Пергам, Митридат Эвергет рассчитывал на получение от римлян Фригии. Он не задумывался над последствиями своего решения или, может быть, полагал, что, обладая Фригией, сумеет противостоять Риму с большим успехом. В конце жизни он убедился, что победа Аристоника принесла бы ему больше выгод и избавила бы от сильного и опасного соседа. Он начал переговоры с царем Армении, предлагая ему союз, отправил послов к Скилуру с просьбой прислать конных стрелков. Римлянам это стало известно, и они устранили царя с помощью его жены Лаодики».

Диофант отложил стиль и задумался. Так ли проста роль, которую он отводит в своей истории матери Митридата? Может быть, Лаодика не просто орудие в руках римлян? Устраняя Эвергета, она расчищала путь к власти своему сыну, рожденному от Моаферна. Но бегство Моаферна и появление римского посла нарушили ее планы.

За стеной послышался шум и бряцание оружия. В дверь ворвался воин. Глаза его были круглыми от ужаса.

Стратег отложил стиль:

– Что случилось?

– Идут! – выдохнул разведчик. – Их мириады! Палак привел роксоланов.

Воины выстроились у городской стены. Шесть тысяч голов повернуто к возвышению, на котором стоял стратег.

– Воины! Палак не захотел мира с Митридатом и привел из степи воинственных кочевников. У нас остается время, чтобы отойти в горы. Но тогда ничто не удержит варварский поток. Я решил дать варварам бой. Они отделены от нас двухдневным переходом. Этого достаточно, чтобы наточить мечи и принести жертвы богам.

Из рядов вышел юноша и торжественным шагом направился к полководцу.

– Что ты придумал, Архелай?

– Разреши предупредить херсонеситов и привести тяжеловооруженных!

– Через два дня варвары будут здесь.

– Херсонеситы будут раньше. Клянусь Девой!

Гелиос был подобен диску, выкованному молотом Гефеста. Невидимые щипцы медленно опускали его в воду, и он передавал свой багрянец Понту.

Прежде в это время с клеров возвращались виноградари. Шатаясь от усталости, они несли ивовые корзины с гроздьями Диониса. Весь город высыпал им навстречу, радуясь обильному урожаю.

Теперь все тихо и мертво, будто в Херсонесе не осталось ни души. Только на угловой круглой башне цитадели видна одинокая и неподвижная фигура. Нет, часовой не любуется закатом. Он смотрит на дорогу, машет рукой, и площадка башни мгновенно заполняется вооруженными людьми.

На повороте дороги, соединявшей Херсонес с Керкинитидой, показался человек. Судя по тому, как незнакомец отрывал ноги от земли, каждое движение стоило ему невероятных усилий.

– Да это Архелай! – крикнул один из стражей.

Все они много раз видели атлета. Все они помнили его улыбающимся, с венком на голове. Но теперь Архелай был почти неузнаваем. Его лицо почернело, губы запеклись, волосы слиплись.

Подбежав к открытым перед ним воротам, Архелай протянул свиток.

По звуку колокола гоплиты Херсонеса выбегали из ворот и строились за протейхизмой. В лунном свете доспехи отливали серебром.

– В путь! – крикнул Дамосикл.

Колонна качнулась и двинулась. У поворота дороги Дамосикл оглянулся. Факелы освещали уже закрытые ворота с чудовищным ликом Горгоны.

К тому времени, когда херсонеситы прибыли в Неаполь, битва была уже в полном разгаре. Роксоланы, потерпев неудачу в первой атаке, снова съезжались в ряды. Кони кружились под ними, словно исполняя диковинный танец, ржание, гортанные выкрики всадников, зловещее уханье барабанов, стоны раненых – все это наполняло воздух, сливалось в чудовищную музыку боя. В ней исчезали отдельные голоса. Каждый уже не принадлежал себе, становясь частицей чего-то огромного и непостижимого. Словно на этом поле столкнулись сами боги – Зевс и Папай.

Короткая передышка, отвоеванная понтийцами, была достаточной лишь для того, чтобы стереть со лбов пот. Вновь неслась лавина из лошадиных и людских голов с опережающим ее зловещим посвистом стрел. Но и новая атака разбивалась о железную стену из лат и шлемов, ломалась и дробилась на части. Перед фалангой возвышались островки конских крупов, образуя извилистые проходы. И по ним неслись с той же неиссякаемой яростью новые и новые волны.

Дамосикл едва успел поставить своих гоплитов рядом с понтийцами, как раздался рокочущий гул. Из-за холма выкатились повозки роксоланов, превращенные варварами в боевые колесницы. За спиною возничего, управлявшего конями, стояли стрелки. Они с удивительной ловкостью сохраняли равновесие, успевая выпускать стрелу за стрелой. Это была последняя надежда Тасия, рассчитывавшего смять и уничтожить пришельцев. Но железная стена фаланги расступилась, пропустив варварские телеги в тыл, и там засыпала их копьями и дротиками.

И все стихло. Тишина была такой же неправдоподобной, как победа. Напрасно воины Диофанта и Дамосикла ожидали новой атаки. Несколько десятков всадников уходило в степь. Это все, что осталось от варварских полчищ.

Митридат углубился в свиток. Между буквами, выстроившимися в ряды, вырастала фаланга. На латы и шлемы, на медные лица гоплитов ложился отблеск скифских костров. И над всем этим звучал приглушенный шумом боя голос, подобно художнику пояснявший смысл нарисованной картины. В ней были разбитые враги, брошенное ими оружие, ликование эллинов, встречавших победителей. Не хватало лишь одной детали, без которой, однако, победа не бывает полной. Митридат не видел Палака, склоняющего голову или протягивающего руку при заключении мира. Палак ускользал от взгляда, превращаясь в неуловимую и тем более страшную тень. Диофант, описывая свои победы, ничего не сообщал о Палаке, о его намерениях и планах. Римлянам они были известны лучше.

Митридат вспомнил недавнюю встречу с римским сенатором, прибывшим на поклонение Кибеле. Римские паломники все чаще появлялись в Синопе и спешили оттуда в Коману, где был храм великой богини. Но этот сенатор привез послание от консула Гая Мария. Ссылаясь на жалобу Палака, консул просил Митридата, как друга и союзника римского народа, воздержаться от враждебных действий против скифов. Он напоминал, что Боспор Киммерийский разделяет Азию и Европу, а Европа, согласно договору с Фарнаком, принадлежит римлянам.

«Эти римляне вездесущи, – думал Митридат. – Даже теперь, когда им угрожают кимвры, они думают о скифах. Они всюду суют свой нос, вмешиваются в чужие дела. Но теперь, кажется, им можно ответить, что Европу и Азию разделяет другой Боспор, что он, Митридат, защищает эллинов всюду, где у них хотят отнять свободу и жизнь».

Крушение

Триера вышла из Пантикапея на рассвете. Чтобы избежать встречи с гениохами, начавшими нападать на понтийские суда, Памфил решил добраться до Евпатория, а оттуда взять курс на Синопу. Боспорец, которому Перисад доверил послание к Митридату, чувствовал себя избранником судьбы. Все впереди было светлым и безоблачным. Предстоявшая встреча с Митридатом не только льстила самолюбию выскочки, но и сулила ощутимые выгоды. Царь не может остаться равнодушным к посланию Перисада, и при известии о свалившемся на него наследстве наградит гонца. Воображение Памфила уже рисовало новый дом на агоре Пантикапея, виллу под Мирмекием. Он уже слышал почтительный шепот пантикапейцев: «Смотрите, это царский друг».

И наверное, поэтому Памфил не обратил внимания на встревоженные взгляды мореходов. Туча на горизонте увеличивалась. Море потемнело. Небо затянулось в рваный черный хитон. Сквозь его разрывы Гелиос порой освещал свинцовую поверхность Понта и плясавшую на ней триеру. Волны врывались в отверстия для весел, били через нос и корму. Они налетали, как хищные звери, почуявшие легкую добычу.

К гневу Посейдона вскоре прибавилась ярость тучегонителя Зевса. Он вспорол своей молнией тучи. Из разверзшихся хлябей хлынул ливень. Казалось, стихии соревнуются друг с другом в стремлении погубить беззащитное судно. Но так как ни одна из них не хотела уступать другой, оно все еще держалось между морем и небом.

Наутро небо стало светлеть, волны успокаиваться. Справа по борту вынырнул берег, покрытый черным лесом. Кормчий искал глазами место для высадки…

И вдруг триера содрогнулась от чудовищного удара. Памфил не успел опомниться, как его швырнуло за борт. Он уже не видел погружавшейся в волны триеры и матросов, цеплявшихся за ее обломки. Он плыл к скалистому берегу, захлебываясь, теряя силы. В то мгновение, когда он уже ни на что не надеялся, ступни его ощутили каменистое дно. Скользя и спотыкаясь, глотая горькую воду, он выполз на берег и в изнеможении свалился на песок.

Когда он очнулся, весело и задорно светило солнце. Море было пустынным. Равнодушные волны выбрасывали на берег бревна и доски, покрытые зеленоватыми водорослями. На одной из них Памфил увидел изображение глаза. Это все, что осталось от судна. Памфил нетерпеливо ощупывал свои ноги и бедра, словно не веря тому, что один избежал ярости Понта. Послание Перисада украл Посейдон, но Перисад напишет новое.

Памфил встал и прихрамывая побрел вдоль берега к видневшимся вдали лесистым холмам. По солнцу он легко определил направление, в котором должен был находиться Пантикапей. Но долог ли до него путь?

Памфил не догадывался, что находится в землях дружественных Палаку тавров. Он не видел глаз, давно и пристально следивших за ним.

Прозрение

Савмак скакал, прижавшись разгоряченным лицом к конской гриве. Раздув ноздри, он вдыхал терпкий аромат выгоравшей полыни, смешанный с дорожной пылью. Это был острый и дразнящий запах детства – того становья, куда ныне не приведет ни одна тропа. И только память еще находит к нему свои непроторенные пути.

Он, Савмак, еще ребенок, тянется к псалиям. Конь косит на него свой огромный глаз и шевелит блестящими черными губами, словно хочет что-то сказать. Но сильные руки подхватывают Савмака, и вот он на конском крупе. Отец Скилур передает ему узду.

Как же случилось, что он ее не удержал? Почему он оказался среди чужаков, отвергнутый братьями и самой степью? Сколоты считают его эллином, а эллины – сколотом. Где та невидимая грань, которую он перешагнул? В чем его вина?

Вот и шатер у сломанного дерева. Савмак спешился и, приподняв полог, скользнул внутрь.

Брат повернулся. На его лице мелькнуло подобие улыбки.

– Ты услышал меня, – сказал Палак глухо.

– Да, хотя твой голос был невнятен, а ты все эти годы был глух к моим крикам.

Палак поднял руку, как бы отстраняя все, что до сих пор разделяло их.

– У нас одни боги, один отец. Ты вырос у эллинов, но у тебя душа сколота. Ты не пришел ко мне во дворец. Ты явился в шатер.

– Меня призвало горе! – сказал Савмак. – У нас не осталось ни одного города. Неаполь, Хабеи в руках эллинов. Мы, как киммерийцы, рассеяны по степи. Одичали брошенные кони и зимой выбивают себе копытами корм. Женщины и дети в неволе. Они состарятся на чужбине и забудут язык отцов. Вот чего добился ты, присвоив власть, данную мне Папаем.

– Нет! – злобно воскликнул Палак. – Это все сделал твой побратим, эллин, с которым ты обменялся кровью.

– Митридат не эллин. Его отец перс. А матери он не выбирал. Он ненавидел ее и бросил в тюрьму, как только вернулся в свое царство.

– Пусть так! Но эллины его друзья. И он поставил во главе своего войска эллина Диофанта. Эллины отдали ему наше царство.

– О чем ты говоришь?

– О царстве наших отцов, о землях от Керкинитиды до Пантикапея, которые Перисад уже передал Митридату.

– Это ложь! – вспыхнул Савмак.

Палак усмехнулся, вскинул вверх обе руки:

– Клянусь очагом отца, правда! А если не веришь величайшей из наших клятв, послушай, что тебе скажет этот человек. Он должен быть тебе знаком.

Палак шагнул в угол шатра, поднял край войлока и повернул пленника, лежавшего лицом к земле.

Савмак узнал Памфила, боспорца, возвышение которого казалось всем странным.

– Это правда, Савмак, – захлебывался Памфил. – Диофант и Перисад договорились о передаче власти Митридату и отправили меня в Синопу. Но справедливые боги не захотели этого, они разбили корабль о камни и сохранили жизнь одному мне. Ты же знаешь, Савмак, что я всегда был другом скифов, тебе известно…

– Молчи, змея! – Палак толкнул пленника ногой.

– Теперь ты видишь, – обратился он к Савмаку, – кто прав?

Они шли, обнявшись, как в детстве. Никто не слышал, о чем они говорили, но не прошло и месяца, как вся Таврика почувствовала силу сомкнутых братских рук.