Текст книги "Последний фронтовик"

– По машинам! Расчёты, приготовиться к бою!

Шереметьев, как его учили, опустил на стекло броневой лист, в котором находились лишь две щёлочки – для водителя и командира, залез в кабину и стал напряженно ждать. Он слышал только команды:

– Заряжай! Прицел! В укрытие!

В кабину влетел молоденький щуплый лейтенант Серков, который только что закончил краткосрочные командирские курсы, захлопнул дверцу, молодым баском спросил:

– Ну, что, Шереметьев, готов?

– Так точно – готов.

Хотя чего готов, шофёру по команде надо было всего лишь быстро покинуть позиции и следовать в том направлении, на какое укажет командир расчёта. Снова напряжённое ожидание. Наконец, долгожданная команда:

– Пли!

Серков врубил рубильник на панели, крутанул ручку магнето. Ефим ждал мгновенного звука выстрела, но машина сначала дрогнула, закачалась, что-то зашипело, в щиток и в капот ударил огромный клубок пламени с клубами чёрного дыма – казалось, что кто-то невидимый спереди брызнул на них из огнемёта. Послышался удаляющийся вой, словно заиграл орган. Шереметьева и Серкова невольно отбросило на спинки сидений. Ефим взглянул в прорезь и с удивлением увидел удаляющиеся огненные хвосты. Спросил командира:

– Что это, товарищ лейтенант?

Серков усмехнулся:

– Это, Шереметьев, новое оружие, которым мы будем громить фашистов. Чего ждёшь, направляющие уже убрали. Трогай!

Вечером курсанты оживлённо обсуждали первый боевой пуск.

– Ну, ребя, с нашими БээМами немец против нас не устоит.

– Не скажи: на каждую старуху всегда находится проруха.

– А силища какая!

– Чего-то я силищи никакой не почувствовал.

– Так, эрэсы без боезарядов были.

– Хорошо, что так, а то бы от нашего расчёта ничего не осталось.

– Почему?

– Так одна наша ракета почему-то не улетела, прямо перед самым носом упала. А если бы была с боезарядом да бабахнула бы, то – привет, прабабушка родная!

5

Октябрь выдался на удивление тёплым – припозднилось бабье лето. Леса вокруг монастыря ещё стояли в зелёном уборе, лишь кое-где подкрашенные багрянцем, желтизной и краснотой. Жители ближайшей деревни ещё собирали опят и обабков и приносили их вёдрами к проходной, чтобы продать командирам на жарёху. Ещё выгоняли стада на пожелтевшую отаву. Казалось, осень прошла стороной, решив порадовать людей летним великолепием.

Однажды курсантов подняли среди ночи:

– Подъём! Боевая тревога!

Выехали. На этот раз колонна свернула не на полигон, как обычно, а в сторону Москвы. Шли без огней. Впереди грохотали трактора СТЗ-5-НАТИ, на которые тоже были навешены рельсы, за ними ЗИСы-6 и грузовики со снарядами и расчётами. Колонну сопровождали два лёгких танка и два отделения автоматчиков. Стало ясно, что дивизион выдвигается к фронту. Ефим ничего не спрашивал у Серкова – и так было всё понятно по его хмурому лицу. Командир расчёта нервничал, то и дело доставал из нагрудного кармана чью-то фотографию, включал в кабине фонарь, нарушая светомаскировку, и долго смотрел на девушку с вьющимися волосами. Шереметьев гадал: жена, невеста, а, может, мать или сестра. Серков ответил сам, спрятав фотографию, спросил:

– Скажите, Шереметьев, у вас есть невеста?

– Нет, товарищ лейтенант, не успел обзавестись.

– Это хорошо, – подытожил вдруг лейтенант.

– Почему?

– Если что случиться, страдать будет некому.

– Да что же вы, товарищ лейтенант, заранее себя хороните.

– Да это я так, тоска что-то заела.

За несколько километров до Москвы колонна неожиданно свернула в лес и остановилась на большой поляне. Поступила команда – маскироваться. Расчёты рубили подлесок и накрывали им машины, хотя этого можно было и не делать, потому что над головой шумели от свежего ветра густые кроны деревьев. Снова тронулись в путь, когда спустились сумерки. Стало понятно, что дивизион продвигается на позиции скрытно. На следующую ночь прокатился слушок: не пришли бензовозы. Шоферня загудела.

– В чём дело?

– Говорят, разбомбили.

– Да ну! Откуда знаешь?

– Командиры говорили. Только это предположение. Замдивизиона предположил, что колонну захватили немцы.

– Да ну! Что, фашисты уже так близко?

– Вон занукал! Говорю же – предположение.

Утром совсем недалеко, там, где располагалось охранение, раздались взрывы гранат и автоматные выстрелы. Все схватились за оружие и рассредоточились вокруг лагеря. Подрывники приготовились к самому худшему, чтобы в случае опасности уничтожить секретное оружие. Всё кончилось часа через два. Вернулся взвод охраны. Энкаведешник, командир отряда в звании капитана, грязно матерился – были потери: двое убитых и пятеро раненых. Оказывается, на охрану нарвался диверсионный отряд немцев из восьми человек. Пришлось повоевать. Взяли двоих пленных, остальных уничтожили. Солдаты смотрели на пленников, одетых в маскхалаты, – они впервые видели врага, что называется, лицом к лицу. На носилках принесли раненных бойцов, убитых, погрузили на грузовик и куда-то увезли. По дивизиону чёрным ветром пронёсся слух, что диверсанты охотились как раз за «Катюшами» – об этом рассказал один из пленных. Будто бы они же уничтожили и бензовозы.

Горючее привезли к вечеру, заправились и снова тронулись в путь. К вечеру же стало понятно, что они приближаются к фронту, даже сквозь вой моторов и лязг гусеничных траков были слышны грохот артиллерии, взрывы снарядов, воздух наполнился гарью от сгоревшей техники и запахом смерти. Дивизион взобрался на высоту и стал развёртываться и снаряжаться. Часам к двум ночи всё было готово. Кто мог заснуть, спали, а Ефим, хоть и уставший, не мог и глаз сомкнуть, как и заряжающий Тимофей Четвериков, который пристроился вместе с Шереметьевым в кабине. С Тимофеем, щупленьким мужичком лет двадцати пяти, который для солидности и придания весу своей персоне при разговоре всегда пытался растягивать слова и при своём небольшом росте как-то умудрялся смотреть на собеседника выше его на голову свысока, он сдружился сразу. Вот и сейчас Тимофей шептал:

– Слушай, Ефимка, ты не боишься?

– А чего бояться, пальнём да уедем. Мне Серков сказал, до линии обороны километра три, а то и четыре.

– Всё же. Могут и самолёты налететь. Гадство, за себя как-то и не боязно, а вот как семья моя будет, если меня убьют. Ведь у меня жена, ребятишек трое.

– Ты когда настрогать-то их успел?

– Женился рано, так тятя захотел. Ведь мать-то моя в голод померла, а хозяйка в доме нужна была. Как же без хозяйки-то. Отец мой тоже к хозяйству непригодный, хромый он, одна нога не гнётся, ещё с империалистической. А левой руки вообще по локоть нет.

– Значит, тоже воевал?

– Ещё как! У него два Георгия. И ведь тоже с немцами. И до чего паскудный народ, эти немцы. И воюют, и воюют! Им чего, своей земли не хватает? Всю Европу захапали, так нет же – мало, подавай им ещё.

– Ну, народ-то тут причём, ему это надо? Правители воду мутят.

– Может, и так, только нам, солдатам, от этого не легче.

– Это правда.

Так, за разговором, они и прикорнули. Разбудил их Серков:

– А ну, полуночники, по местам! Быстро!

Серков сел рядом с Шереметьевым и глядел в боковое окошечко, часто поглядывая на командирские часы. Лицо его было бледным, глаза беспокойные, он постоянно сжимал и разжимал с хрустом пальцы – волновался. Всё же первый бой. Странно, но сам Ефим не волновался, положив руки на баранку, он смотрел в щель. Там, в котловине, куда им предстояло стрелять, всё заволокло туманом. Серое утреннее небо было ясное, с просверками угасающих звёздочек, и создавалось впечатление, что все облака как-то враз упали на землю, чтобы отдохнуть, а потом подняться и полететь дальше. Мокрые от росы деревья от тяжести опустили ветки, с которых капала роса.

Тревожное ожидание длилось с полчаса. Вот туман заворочался, поплыл в сторону, обнажая грешную Землю. Там, в долине, Ефим увидел большое село и перед ним две строчки окопов – передовая: наши и немцы. Видно было, что в них не спали. Иногда там и сям посверкивали огоньки выстрелов, фонариков. Серков снова посмотрел на часы, проворчал:

– Скоро, что ли.

И словно в подтверждение его желания раздалась команда:

– Дивизион, товсь! Огонь!

Соседние расчёты уже делали своё ратное дело: ракеты со страшным воем уходили в небо, затушёвывая его чёрными клубами дыма. Ефим, заведя мотор и глядя сквозь щель, ждал, когда вздрогнет и их машина, но она стояла, как вкопанная. Посмотрел на командира. Тот с трясущимися руками ещё возился с магнето. Забыв о субординации, Ефим закричал:

– Что же ты, чёрт! Крути давай! А то накроют. Ну!

Серков всё ещё возился, Ефим оттолкнул его плечом, включил рубильник и крутанул несколько раз ручку. Ракеты ушли. Он взглянул в щель: там, в долине, творилось что-то ужасное. На землю словно упали все молнии мира. Горело всё: машины, танки, избы, деревья, артиллерийские орудия, сама земля и даже маленькая речушка. Горящие люди факелами бегали по земле, ища спасения.

Ефим видел, как соседние расчёты уже свернулись и, развернувшись, уходили в тыл, чтобы спрятаться от ответного огня. Он включил заднюю скорость, чтобы развернуться. Слышал взвинченный голос Серкова:

– Быстрее, быстрее, Шереметьев!!! Уходим, уходим!!!

В этот момент сзади, а затем справа взметнулись мётлы взрывов – обстрел. Кабину закидало комьями земли. Ефим взглянул на Серкова. Тот сидел рядом, обмякнув и держась за правый бок. Левой рукой почему-то расстёгивал кобуру, пытаясь вытащить пистолет. Не смог. Жалобно взглянул на водителя, попросил:

– Шереметьев, ты уж не говори никому, ладно.

– Да брось ты, командир, с кем не бывает. Сейчас нам уйти бы.

Ефим снова газанул. Машина шла тяжело, словно она во что-то упёрлась. Выскочил из кабины и сразу увидел, что все скаты с правой стороны пробиты. Спереди вился пар – радиатору хана. Открыл дверцу с командирской стороны и сразу понял, что Серков мёртв. Непонятно зачем выволок его из кабины, повторяя:

– Сейчас, сейчас, лейтенант.

Из кустов выскочил Четвериков, подбежал.

– Ну, что, Ефимка, тикаем?

– А командир?

Тимофей склонился над Серковым:

– Да он же мёртвый.

– Расчёт где? – спросил Ефим.

– Не знаю. Когда бомбить начали, они в лесок побежали. Всё, всё, Ефимка, уходить надо! – кричал Тимофей.

– Машину оставлять нельзя, – ответил Ефим.

– Да чёрт с ней, с машиной!

– По инструкции, её взорвать надо. Нельзя оставлять. Секрет.

– Вот заладил, чёрт: инструкции, инструкции. Тебе это надо? Кто должен этим заниматься, ты что ли. Ладно, давай, только быстро.

Ефим достал из ящика катушку с проводом, приказал:

– Разматывай.

Концы присоединил к клеммам на ящике, в котором находился динамит, и побежал за Четвериковым, не забыв прихватить шинельную скатку, свой сидор и винтовку. Через несколько минут машина взлетела в воздух, а они побежали в лес. Тимофей на ходу спрашивал:

– Ефимка, ты знаешь, куда идти? А мы не заблудимся? Вот попали!

– Чего знать-то, – отвечал Ефим. – Видишь следы от СТЗ? По ним и пойдём.

– Ну и хват ты умом, Ефим, я бы не догадался.

Через час вышли к какому-то болоту, обрамлённому высоким забором камыша, мимо которого пролегала дорога. Решили отдохнуть и перекусить сухпаем. Легли за куртины густого орешника. Вскрыли консервы, нарезали хлеб. Перекусили. Тишина, будто и войны никакой нет, по сосне, за которой они сидят, белка стрекает, смотрит на них востренькими глазками – видно, дожидается, когда они уйдут, чтобы подобрать крошки. Ворчит одинокая лягушка, словно недовольна чем-то, тренькают синички. Красота! Вдруг издали послышался какой-то стрёкот. Похоже на звук мотора. Едет кто-то.

– Наши, – обрадовался Тимофей, встал, отряхивая крошки еды с шинели. – Пошли скорее, а то проедут мимо.

– Откуда ты знаешь, что наши, – засомневался Ефим.

– А кому же тут ещё быть, ведь мы в нашем тылу.

– Бережёного Бог бережёт, – отозвался Ефим. – Подождём немножко.

– Ну, ладно, – согласился Четвериков, снова лёг на пожухлую траву, достал сигарету, закурил.

Звуки моторов всё ближе. Шереметьев, стоя на коленях, прислушивался: нет, это не наши, не советские моторы. У них и звук выхлопа другой, и скорость вращения валов. Он быстро лёг рядом, выхватил из рук Тимофея сигарету и бросил её в воду.

– Ты чего, – начал возмущаться товарищ.

– Тише ты, чего орёшь. Не наши это – немцы. Если табак унюхают…

– Да ты што! Откуда они здесь?

– А ты Гитлера спроси. Заткнись!

Вот из-за кромки леса вырулил один мотоцикл, за ним второй, третий. По обмундированию, по каскам, по оружию в коляске сразу стало понятно – фашисты.

– Ё-ма! – шёпотом выругался по своему Тимофей, отчего к нему и прилепилась во взводе кличка Ёма. – И точно немцы. Вот мы попали, гадство! Чего делать будем?

– Чай с ними пить! – зло, с шипением, отозвался Ефим. – Подождём, когда проедут.

Не тут-то было: фашисты словно что-то почуяли, остановились, стали оглядываться, о чём-то совещаться.

– Видать, разведка, – не вытерпел Ёма. – Где же наши-то? Они, эти, – он кивнул в сторону мотоциклистов, – как в собственном доме разгуливают. Может, стрельнем, а? Пуганём их? Они и уедут. А мы этим временем до деревни проскочим.

– Ага, пуганёшь ты своей пукалкой. У них автоматы. Нашпигуют тебя свинцом, как колбасу шпиком, и дальше поедут. Подождём, может, наши появятся, тогда и подмогнём.

Вот мотоциклисты расселись по местам и поехали по дороге – как раз в ту сторону, где всего несколько часов тому назад стоял их дивизион.

– Уехали, – облегчённо вздохнул Четвериков. – Ну, что, Ефимка, пойдём, авось, проскочим.

– Давай, – согласился Шереметьев. – Не век же тут сидеть.

Кустами, вдоль болота, они прошли с полкилометра, когда снова услышали звук моторов и стрельбу. Редко татакали немецкие автоматы, им отвечали одиночные, звонкие винтовочные выстрелы. Залегли. Сквозь проредь кустарника увидели, как бегут четверо наших бойцов, отстреливаясь от автоматчиков.

– Ссуки! – прошипел Шереметьев и передёрнул затвор.

Выстрелил в автоматчика, промахнулся – не так-то легко попасть в двигающуюся мишень. Услышал, как Ёма тоже выстрелил. Один из автоматчиков упал.

– Попал, кажись, – равнодушно прокомментировал Тимофей.

Они видели, как трое бойцов полегли под автоматными очередями, а третий нёсся прямо на них. Зататакал пулемёт – ветки над их головой срезало, словно бритвой. Свинцовые птички чирикали посмертную песенку. Рядом с ними плюхнулся сержант, посмотрел на них, сквозь хриплое дыхание выхаркнул:

– Спасибо, братцы, подмогли. Я сразу понял – свои.

– Да чего уж, – отозвался Ефим. – Уж дело наше такое. Что делать-то будем.

– В болота, в болота уходить надо, – ответил сержант. – Не отобьёмся. У меня всего одна обойма осталась. До ночи отсидимся, а там как Бог даст.

Под пение свинцовых соловьёв они уходили по болоту всё дальше и дальше от берега, прячась в камышах и редких, заросших мелкодеревьем, островках. Захолоделая вода доставала до самых кишок. Дрожащие от озноба, они, наконец, выбрались на островок, легли на сухую траву. Переобулись, выжав мокрые портянки. У сержанта из правого локтя сочилась кровь. Тимофей спросил:

– Ранило?

– Это я упал, когда тикали. Зацепился за что-то.

– Откуда идёте, товарищ сержант?

– Из окружения пробивались. – Сержант скрипнул зубами и выматерился. – Вот, пробились. Всё отделение моё выбило. А вы кто, откуда?

Шереметьев коротко объяснил. Сержант оскалился:

– Выходит, это вы нам подмогали. Ну, братцы, я всякое за свою жизнь повидал, но такого никогда. Я видел самый настояший ад на земле. Только, видите, не подмогло, уж больно огромная у них силища, а у нас одни винтовки, и те одна на троих.

– Звать-то тебя как, сержант? – спросил Ефим.

– Сергеем. Сергей Кубышкин я. А вас?

Они представились. Тимофей сказал:

– Вот что, сержант, ты у нас старший по званию, так что командуй, как по уставу положено. Что делать-то будем, а?

По тому, как скривился Кубышкин, было понятно, что командовать ему совсем не хотелось, но он ответил:

– Ладно. А делать… Выползать как-то надо из этого болота и к своим идти. Я думаю так: чем больше мы будем тут лежать, тем меньше у нас шансов отсюда выбраться.

– Почему?

– Ты что, не понимаешь, Четвериков! Думаю, немцы сюда не на день и не на два пришли, и с каждым днём пробиваться к нашим будет труднее. – Кубышкин пожевал свои обгорелые усы и добавил: – И предупреждаю: если к нашим попадём, то ни слова о том, что мы в окружении были. Говорите, мол, пробирались, вот и добрались.

– А почему не говорить-то? – спросил Шереметьев.

– Ты что, совсем дурак! Начнут по допросам таскать, спрашивать, подозревать. Не дай Бог, трусость пришьют или, что ещё хуже, сотрудничество с немцами. Расстреляют. Поняли? Слушайте, мужики, у вас пожрать есть что-нибудь, а то я почти сутки маковой росинки в рот не брал. Перед боем есть почему-то не хотелось, а сидор свой я потерял – в окопе, наверно, завалило. Там все мои продовольственные припасы остались. Немцы, суки, наверно, жрут.

Поели сухарей с салом, рыбных консервов. Еда и усталость сморили их на несколько часов. Проснулись к вечеру. Кубышкин посмотрел на часы, предложил:

– Ну, что, выбираться надо. В ночь-то оно гоже. Немцы дрыхнуть будут. Я понимаю, нам идти направо надо, там, как я помню, деревушка какая-то стоит. Может, там наши.

– Ага, или немцы, – добавил Четвериков.

– Может, и немцы, – согласился сержант. – Там видно будет.

Последние лучи солнца сверкнули на медали сержанта. Ема прищёлкнул языком:

– Э, да ты, сержант, видать, бывалый. У тебя вон «За отвагу» грудь прикрывает.

Кубышкин вздохнул:

– Так уж вышло, что из одной войны – финской, да сразу в другую. – Он грязно выматерился. – Достали враги, со всех сторон лезут, гады. Ну, что, идти надо.

Стылая октябрьская ночь покрыла троих бойцов, но предательская тишина, в которой каждый шаг отзывался в воздухе плеском воды и чмоканьем болотной жижи, которые нарушали гармонию ночной природы. Часа через три, когда по открытой воде по пояс они подбирались к камышам, раздались выстрелы из автомата, и над их головами прошелестел рой пуль. Они присели в воду по самую шейку. Ефим прошептал:

– Интересно, кто это: немцы или наши?

Сержант не успокоил:

– Автомат немецкий, слышал? у него редкие выстрелы. Ладно, давай забирай правее, не стоят же они вокруг всего болота.

– Холодно, мужики, – простонал Ефим, лязгая зубами, чувствуя, что онемевшие губы и челюсть еле повинуются ему. – Вмёрзнем мы в это болото, матть её.

Но его уже никто не слушал, сержант и Четвериков забирали вправо, помогая себе гребками рук. Над головой вдруг загудел неизвестно откуда взявшийся ветер, заставляя скрипеть, шуметь высокие сосны и неся холод. Наконец, выбрались, к частому чапыжнику, прислушались – тихо.

– Выбрались мы или нет? – с дрожью в голосе спросил неизвестно кого Тимофей.

– Переодевайтесь в сухое, а то простудимся – сгинем, – приказал Кубышкин и метнулся в сторону. – Ждите, я скоро.

Ефим и Тимофей отжали галифе, шинели, вылили из сапог воду, намотали на ноги сменные портянки, потоптались, чтобы согреться. Продираясь сквозь кусты, вернулся запыхавшийся сержант, прохрипел:

– Нормально, мужики, поблизости никого нет. Везёт нам.

– Чего же везёт-то? – спросил Шереметьев.

– Деревня недалеко, километра четыре, дойдём – согреемся.

– Откуда знаешь – темень ведь?

– Собаки брешут, – коротко объяснил сержант.

Кубышкин тоже отжал одежду, переобулся и протянул им свою фляжку:

– Нате, сделайте по глоточку.

– Что это?

– Спирт, – ответил он и предупредил: – Только по глотку, а то развезёт.

Глотнув спирта, Ефим почувствовал, как по всему телу пробежало тепло, голова прояснилась, а ногам стало как будто легче. Видно, то же самое почувствовал и Тимофей, потому что улыбнулся и, крякнув, сказал:

– Ё-моё, добро, жить можно.

Пока добирались до деревни, два раза приникали к земле, потому что фашисты иногда постреливали. Звуки выстрелов доносились уже издалека, но одна из пуль всё же фьютькнула совсем рядом, и, чтобы не нарваться на очередную шальную гостью, окруженцы прижались к родимой земле-спасительнице. Ветер усиливался, пошла снежная крупа, хлеща их по щекам. Вот и крайние избы деревушки, окружённые изгородями из жердей. Прошли огородом, постучались. Долго никто не отзывался, бойцы подумали, что дом брошенный, но в хлевах вздыхала скотина, гагачили потревоженные гуси. Наконец, кто-то через окно спросил:

– Ну, кого черти несут?

– Откройте, пожалуйста, хозяюшка, пустите переночевать.

– И что за беда такая, хоть беги, – ответствовали изнутри. – Как что, так обязательно к нам, в крайнюю избу идуть. Кто хоть вы?

– Красноармейцы, к своим пробираемся.

– Надо было спросить, есть в деревне немцы или нет, – шепнул Тимофей.

– Да нет тут никого, – уверенно ответил сержант.

– Почему ты так думаешь?

– Хозяйка говорит уверенно, громко – непуганая ещё, значит, и немцев нет.

Щёлкнула щеколда, лязгнул металлический крючок.

– Входите.

В сенях их встретила женщина с керосиновой лампой в руке, косматая, неопределённого возраста.

– Да крючок за собой накиньте, – добавила она, зевая и входя из сеней в избу, откуда на непрошенных гостей пахнуло теплом.

Они вошли, огляделись – обыкновенная изба-пятистенка, каких на Руси миллионы: божница в красном углу, две скамейки, полати, большой, сколоченный из досок, стол – видать, семья большая, два окошка с ситцевыми белыми занавесками, печь, с края которой свисали несколько пар ног. Хозяйка поставила лампу на стол, без лишних слов выбросила из закута несколько потрёпанных полушубков, тулуп и сказала:

– Устраивайтесь тут, у печки, не замёрзнете. Места больше нет.

Поставила на стол три кружки, налила в них из глечика молока, отпахнула от ковриги ломоть:

– Вот, поешьте. Да не забудьте лампу задуть.

И ушла на вторую половину. Когда улеглись, Тимофей зашептал Ефиму:

– Видал, на крючке шинелка висит?

– Ну.

– Кто-то из наших тут есть.

– И что?

– Да так.

Тимофей бормотал что-то ещё, но Ефим его уже не слышал, он с полётом и кружением проваливался в сонную пропасть.

6

Разбудили его грубым тормошением:

– Ефим, поднимайся!

– Ну, чего ещё?

– Немцы в деревню заехали, тикать надо. Вставай, вставай, – тормошил его Кубышкин. – А то возьмут нас тёпленькими.

Быстро оделись, вышли во двор. Мать честная – снегу навалило! Он лежал пуховым покровом, накрыв землю, дома, деревья белыми накидками. Зима! Радоваться бы, а радости не было. Не вовремя снег упал, потому что приходилось уходить огородами, полем, через овраг, к лесочку. Из деревни доносилось лязганье танковых траков, звуки моторов, мужской гогот и крики на незнакомом языке – немцы.

У Ефима было так погано на душе, что он и не заметил сначала, что в их группе появился четвёртый. Погано было оттого, что ему на своей же земле пришлось бежать и скрываться от чужих, пришлых, наглых и хорошо вооружённых. А что он мог сделать, какой отпор дать, если в его винтовке остался один патрон. Так погано он чувствовал себя лишь раз в жизни, когда в их дом пришли люди, свои же односельчане, описывали и отбирали нажитое за долгие годы имущество, а его дед, растерянный и бессильный, сидел за столом и в весёлом раже приговаривал:

– Берите, берите, всё берите! Не забудьте наволочку взять, она новая. В сарае старая уздечка висит, тоже берите. Она ссохлась, так вы её в рапе вымочите – как новая будет. Ай, молодцы!

А он, девятилетний Ефимка, стоял в дальнем углу и, наблюдая за страданиями бабушки, дедушки и матери, лишь в бессилье сжимал кулачки и губы, не зная, чем помочь.

И сейчас, вспомнив это, он тоже сжимал бесполезную винтовку и поджимал губы. Четвёртой оказалась сопливая девчонка, которая брела за сержантом, аккуратно подбирая ноги в новых сапогах. Выбрав момент, спросил у Тимофея:

– А это кто такая?

– Не знаю. Тебе-то какая разница. Наверно, тоже от части отстала.

Чем выше поднималось солнце, тем труднее становилось идти. Снежный пух постепенно превратился в скользкую кашу, а затем в грязь. Прошли лесок, а затем уткнулись в ленту дороги. Остановились. От всех четырёх клубами валил пар – и бани не надо.

– Теперь куда? – спросил Четвериков.

Все молчали, ответила только девушка:

– Я знаю. Если по этой дороге идти, как раз к железной дороге попадём, а по ней и до города доберёмся. Там наши должны быть.

– Откуда знаете? – спросил Кубышкин.

– Я же всё-таки курьер, – бойко ответила она, поправляя брезентовую сумку на боку. – Ехала с донесением.

– И как, доехала? – спросил сержант.

– Нет, не доехала – лошадь убили, – просто пояснила она. – Пошла пешком, а там, где часть должна быть, уже немцы. Вернулась.

– Ну, веди, если так, – согласился сержант.

По распутице прошли километра четыре, когда из-за мыска леса вывернулась машина, у которой сзади вместо колёс были гусеницы, за ней юзили два мотоцикла.

– Немцы! – ахнул сержант. – Давай, давай в лесок!

Но было поздно, немцы их тоже заметили, сначала остановились, дали очередь из пулемёта, затем ещё одну. Пули просвистели над головами. Окруженцы залегли. Сергей Кубышкин даже успел выстрелить два раза. Снова очередь в ответ. Тимофей прошептал:

– Всё, мужики, хана нам.

Ефим не стрелял, он и сам не знал, почему: то ли последнего патрона стало жалко, то ли по крестьянской привычке ждал исхода. Исход наступил, но очень странный: бронемашина, а следом за ней и мотоциклы развернулись и уехали прочь. Они ещё долго ждали, прижимаясь к земле.

– Что это было? – спросил неизвестно кого Тимофей.

– Не знаю, – ответил Ефим. – Эй, сержант, чего делать-то будем? – крикнул он в ту сторону, где поодаль лежал Кубышкин.

Тот ничего не ответил. Первой встала девчонка, неожиданно сильным, стальным голосом, каким от неё никто не ожидал, приказала:

– Всё, вставайте, уходить надо. Быстрее, быстрее, а то они могут вернуться.

Ефим встал, подошёл к сержанту, тронул того за плечо:

– Сергей, вставай.

Кубышкин лишь повернул голову, посмотрел на него мутными глазами, взял Ефима за грудки, что-то прошептал и отвалился. Подошли девушка и Тимофей. Тимофей спросил:

– Что с ним?

– Убили сержанта, – ответил Ефим и снял шапку.

– Вот те на, – почему-то удивился Четвериков, словно он был не на войне, а на прогулке. – Что же делать-то? Похоронить надо.

– Вы что, с ума сошли! – зашипела девчонка. – Надо уходить отсюда.

– Тогда документы хоть взять.

Шереметьев расстегнул шинель сержанта, достал из нагрудного кармана документы, и они пошли. Ефим часто оглядывался на прижавшегося к холодной земле Кубышкина, словно ждал, что он тоже сейчас встанет и пойдёт следом за ними. Но сержант не поднимался. И хоть глаза его были закрыты, Ефиму казалось, что он с укором смотрит им вслед и говорит: «Что же вы, братцы, оставляете меня». Он сейчас раздумывал над последними словами сержанта и часто поглядывал на девчонку, бредущую впереди. В какой-то момент спросил:

– Эй, девушка, а где вы свою сумку-то потеряли?

Та остановилась, ойкнула и произнесла:

– Ой, потеряла! Ну, да ладно, в ней ничего важного уже не осталось. Пошли, пошли, я знаю, куда идти. Вы вот лучше скажите, что вам сержант-то сказал перед смертью.

Ефим вздохнул и ответил:

– А я, честно сказать, и не расслышал. Шептал что-то. Прощался, наверно.

Пока они шли до города, им ещё раз повстречались немцы. Эти тоже повели себя как-то странно: дали очередь поверх их голов, загоготали и уехали. Ефиму даже показалось, что это были те же самые немцы, которые стреляли в них в первый раз. Странные немцы. Да, здесь, конечно, не передовая, но ведь кто-то же должен был их шугануть хотя бы. А наших никого. У железной дороги линия окопов, и в них тоже никого. Бежали? От кого? Сразу видно, что здесь и боя-то не было. Передислоцировались? Куда? Одни вопросы, ответы на которые они получили сразу же, как только стали приближаться к городу. Они шли по лесной дороге, когда из кустов прозвучал зычный приказ:

– Стой! Кто идёт?

Они ещё по инерции двигались, когда прозвучало второе предупреждение:

– Я кому сказал – стоять! Руки вверх! Сложить оружие на землю!

Тимофей выронил свою винтовку ещё до этих слов, он стоял с поднятыми руками и пищал:

– Братцы, мы же свои.

– Вот сейчас и узнаем, какие вы свои, – последовало уточнение.

Шереметьев положил свою винтовку на землю и поднял руки, то же самое сделала и девчонка. Только после этого из кустов вышли пятеро: старшина с автоматом и четверо бойцов с винтовками. Ефим понял – боевое охранение. Их провели сквозь чащу на большую поляну и затолкали в палатку, где сидели двое: лейтенант лет двадцати, с тонкой, редкой щёточкой усов, и старший лейтенант постарше.

Старлей спросил конвоира:

– Где их взяли?

– В лесу, товарищ старший лейтенант, у железной дороги.

– Документы проверили?

– Никак нет.

– Документы на стол, – строго приказали им.

Все трое выложили документы на стол. Старлей, просмотрев документы и приказав вывести Четверикова и девушку, спросил:

– Шереметьев, какая часть, кто командир, откуда идёте, куда и по какой надобности направляетесь, с какой целью? – сыпал горохом вопросы старлей. – Быстро отвечать!

Ефим всё объяснил, но старлея это не устроило:

– В окружении были, – как бы не спрашивал, а утверждал командир.

– Никак нет, мы с боем отходили, отстреливались, – помня предостережение сержанта, ответил Ефим. – Сержант у нас погиб, у нас и документы его есть.

– Тоже мне, вояки! А у вас, что же, ни одной царапины?

– Ни одной, товарищ старший лейтенант.

– А это что за мамзель с вами?

– Приблудилась, – ответил Шереметьев и рассказал, как всё было.

Он хотел ещё добавить и про сумку, которая эта мамзель потеряла, и про последние слова сержанта, которые тот шепнул ему перед смертью и которые он почему-то боялся произнести сейчас вслух, но передумал. Он и сам не знал, почему. Когда Ефима вывели из палатки, он увидел, что девица как ни в чём ни бывало разговаривает со старшиной и хохочет. Подумал: «Надо было всё-таки сказать старлею, о чём шепнул мне сержант. – И тут же засомневался: – А если это ошибка?»

Потом их куда-то вели, затем везли, снова вели, причём, всех вместе. А затем неожиданно разделили. Ефим успел перед расставанием сказать Тимофею:

– Ёма, ты всё говори так, как мы уговаривались на болоте?

– Да, конечно, Ефимка, не беспокойся.

Шереметьев посадили в комнату с решёткой, в которой стоял собачий холод. Всю ночь он пытался заснуть, ворочаясь на лежанке, но так и не смог. Пропитанные потом бельё, гимнастёрка и галифе уже не просыхали от тепла тела, а, как казалось ему, всё больше и больше напитывались холодом. Он пытался с головой кутаться в шинель, чтобы дыханием согреть самого себя, но это мало помогало. К утру он почувствовал озноб, головокружение, ему казалось, что его постоянно кусают насекомые – друзья человека, как называл вшей и клопов их старшина дивизиона.

Утром ему принесли горячий чай и кусок хлеба. Конвоир участливо спросил: