Текст книги "Последний фронтовик"

– Не замёрз?

Ефим лишь лязгнул зубами.

Через час его вели на допрос, ввели в комнату с длинным столом, покрытым красным бархатом, за которым сидел капитан энкаведэ, а за столиком справа писарь. В кабинете было тепло, от натопленного камелька веяло жаром. Капитан показал на стул у противоположного конца стола:

– Садись, Шереметьев.

Снова те же вопросы, что задавали им в лесу: фамилия, имя, отчество, номер части, место дислокации, фамилии командиров, место последнего боя, был ли в окружении. Ефим отвечал механически, а сам только и думал о том, чтобы не свалиться со стула. Когда допрос был окончен, Шереметьев услышал голос капитана «уведите» и вдруг решился:

– Товарищ капитан…

– Я тебе не товарищ, а гражданин капитан!

– Хорошо, гражданин капитан, – покорно согласился Ефим. – Я ещё вот что хочу сказать, может, это важно.

– Ну, говори.

– Когда сержант умирал, он шепнул мне о странном поведении этой девушки.

– Какой девушки? – с недоумением спросил капитан.

– Ну, которая с нами была.

Капитан вопросительно посмотрел на писаря-сержанта. Тот встал, оправил гимнастёрку, ответил:

– Так точно, товарищ капитан, с ними девушка ещё была. Сейчас она отдыхает.

– Как это – отдыхает?

– Так её Самойлов приютил. Хорошая такая девушка, весёлая.

– Ладно. Так что там с девушкой, Шереметьев.

И Ефим стал рассказывать:

– Когда мы переночевали в доме, утром с нами увязалась эта девушка – она тоже в этом доме ночевала.

– Так-так. Она что-нибудь сообщала о себе?

– Фамилию и имя я её не знаю. Она сказала, что ехала в какую-то часть с документами, лошадь её убили, она добралась до села, чтобы переночевать. Вот. А тут мы. Она с нами и пошла, чтобы, значит, добраться до наших. А тут немцы появились, обстреляли нас, а потом почему-то развернулись и уехали.

– Так-так, дальше.

– Сержанта ранило сильно, в бок.

– Это Сергея Викторовича Кубышкина?

– Так точно, его. Когда он умирал, он успел мне шепнуть, что эта девушка подавала кому-то какие-то странные знаки.

– Какие знаки?

– Я не знаю, так сержант сказал и умер. А после этого немцы и уехали.

– Это всё?

– Нет, товарищ капитан. – На этот раз капитан не протестовал насчёт «товарища». – Потом нас ещё раз немцы обстреляли, перед железной дорогой. И опять они уехали, не знаю, почему. И ещё. Эта девушка после обстрела сумку свою потеряла.

– Какую сумку?

– Она говорила, что в них документы.

– Так-так. Спасибо, Шереметьев, это важные сведения. Конвой, увести! – крикнул капитан.

Ефим встал на ватные ноги, которые почему-то задрожали, увидел, как стены кабинета падают, грозясь придавить его, и потерял сознание.

* * *

Очнулся Ефим уже в госпитале, размещённом в длинном бараке. Всё тело словно кололо шилами, голова болела и кружилась. В палате лежало ещё пять человек. Сосед, пожилой, с загипсованной ногой, увидев, что Ефим открыл глаза и зашевелился, воскликнул:

– О, оклемался, шабёр! Значит, жить будешь. Как хоть звать-то тебя, а то третий день чурбаком лежишь, думали, помрёшь.

Ефим еле разлепил склеенные губы, просипел:

– Воды.

Сосед крикнул:

– Эй, Колька, подай водички! Видишь, пить просит.

Со скрипучей койки поднялся стриженый парнишка с забинтованной головой, налил из железного бачка в кружку воды и поднёс её Ефиму. Ефим жадно выглохтил воду и откинулся на подушку, набитую соломой, спросил:

– Давно я тут?

– Во, память отшибло! – воскликнул сосед. – Считай, четвёртые сутки. Так как звать-то тебя?

– Ефим, – пролепетал Шереметьев и, простонав, схватился рукой за голову.

Оглядел себя. Всё тело – руки, ноги, живот, лицо – всё было в чирьях. Вспомнил сидение в болоте, снежную кашу, пронизывающий сырой ветер, вспомнил Ёму, сержанта Сергея Кубышкина, девчонку, курьершу, допрос у особистов.

С простудой провалялся две недели, пока чирьи не начали засыхать. В день выписки к нему зачем-то пришёл майор НКВД. Ефим напрягся: всё, отлежался, Ефим, пора в кутузку. Хорошо, если в кутузку, а то просто шлёпнут – и, привет, прабабушка, как говорил Ема. Особист спросил:

– Как здоровье, рядовой Шереметьев?

– Хорошо, поправился. – Хотел добавить «товарищ майор госбезопасности», но вдруг вспомнил про то, как капитан поправлял его насчёт «гражданина», и не стал добавлять.

– Ну, хорошо, если так. – Майор оглядел больных. – Ты зайди-ка в кабинет начальника госпиталя. У меня к тебе разговор есть. – И вышел.

С холодеющим сердцем и спутанными мыслями Шереметьев оделся и поплёлся в кабинет. Особист ждал его, сразу показал на стул:

– Садись, Шереметьев. – Ефим сел. Майор в лоб спросил: – Помнишь девку-то, которая с вами выходила?

– Помню, товари… – и замолчал.

– Да ты не бойся, Шереметьев, у нас к тебе вопросов нет. Мы всё проверили, и товарищ твой тоже все твои показания подтвердил. Не были вы ни в плену, ни в окружении, сами выходили. Молодцы! – Ефим почувствовал, как от сердца отлегло. – Ты мне вот что скажи, девка-то эта, как она к вам попала?

Ефим стал вспоминать:

– Мы остановились ночевать в доме.

– Так, – словно подтвердил майор и ткнул в карту. – Покажи, где.

Ефим долго водил пальцем по карте, ткнул на точку:

– Вот здесь.

– Что потом?

– Утром мы пошли дальше, она за нами увязалась, мол, тоже до наших хочет идти. А нам-то чего, пусть идёт. Потом нас обстреляли немцы.

– Покажи, где.

Ефим снова ткнул пальцем:

– Вот здесь, у самой кромки леса.

– Так, что дальше.

– Потом мы прошли линию обороны – там никого не было. И тут снова немцы появились. Опять обстреляли и уехали.

– Что, и не попытались вас уничтожить или хотя бы в плен взять?

– Н-нет, – уже дрогнувшим голосом ответил Шереметьев. – Мне ещё странным это показалось.

– А где девка сумку свою потеряла?

– Да здесь же, только она сказала, что случайно её потеряла.

– Так, понятно, это они вас через железную дорогу гнали, – задумчиво сказал майор.

– Гнали? Зачем?

– А чтобы вы обязательно к нашим попали – вот зачем.

– Не понимаю, – развёл руками Ефим.

– Мы тоже сначала не понимали, Шереметьев, а теперь всё хорошо поняли. Девка-то эта не простой штучкой оказалась. Это не просто курьерша, а немецкая шпионка.

– Шпионка?! – с трудом выдохнул Ефим. – Мы не знали, товарищ майор.

– Я верю, верю, Шереметьев. Проверили мы документы у этой штучки. Вроде, всё в порядке: и часть такая есть, и рядовая Галушкина тоже была.

– Почему была?

– Потому что её убили, а вместо неё эту немку подставили. Она в тылах наших бродила, сведения собирала, записывала всё. Потому и сумку свою для своих сбросила, чтобы её подобрали. У неё задание было в штаб нашего фронта внедриться.

Ефим схватился за голову и простонал:

– Ё-моё!

Майор его успокоил:

– Ты голову себе не забивай, тебя никто не винит. Ты много важного нам рассказал. Вот твой товарищ, Четвериков, тот ничего толком не мог сказать, а ты молодец. Поправился, говоришь?

– Поправился. А как Четвериков, товарищ майор, с ним как? Я за него ручаюсь, он нормальный парень. Мы в одном дивизионе были с ним.

Майор почему-то огляделся вокруг, хотя в кабинете, кроме них, никого не было, и понизил голос:

– Ты вот что, Шереметьев, ты про Четверикова никому не говори. И не вспоминай даже. Понял? Мы с тобой земляки, можно сказать, рядом почти жили в сорока километрах. Да и дело не только в этом, поверил я тебе – и баста. А Четвериков к другому следователю попал, что с ним будет, я не знаю.

– А как же со мной, куда меня теперь?

– В миномётный дивизион тебя уже не возьмут. Связывался я с вашим командиром, он и слышать не хочет, под подозрением ты, Шереметьев. Уж слишком секретная у вас часть, оказывается, даже я о ней ничего не знаю. Так что радуйся, легко отделался. Ты вот что, – майор облокотился и приблизил своё лицо к Шереметьеву. – Я тут поговорил со своим знакомым в автороте подвоза, пойдёшь к нему баранку крутить. Понял?

– Понял, товарищ майор, спасибо. А скажите, как ваша фамилия?

– Тебе зачем?

– Ну, земляки всё же. Может, встретимся ещё.

Майор улыбнулся:

– Карпачёв моя фамилия, Степан Евгеньевич.

* * *

Разыскивал, долго разыскивал Ефим Карпачёва после войны. Как и положено шоферюге, шоферил, а для шоферов, как известно, дороги всегда разные: то за щебнем, то за лесом, то за продовольствием, то за кирпичом. Помнил, майор сказал, что он живёт в сорока километрах от его села. Не нашёл.

* * *

Пока не сняли с довольствия, Ефим решил сходить на склад, получить сухой паёк на два дня, а перед отправкой в новую часть зайти в столовую. Затарился на складе и пошёл обедать. В столовой взял щи, пшённую кашу, чаю, сел у окна. Через окно видел госпитальный барак, где он лежал, деревянное здание штаба и спецотдела. Суета: подъезжают и уезжают машины, входят и выходят офицеры, солдаты. Вот с медсестрой беседует молоденький лейтенант; смеются, что-то рассказывают друг другу – знакомые, видать. Вот из двери спецотдела кого-то вывели. Солдат, без шинели, без шапки. Сзади двое конвойных. Даже отсюда, издали, видно, что сильно избит, левой рукой держит правую, лицо всё в синяках и кровоподтёках, еле на ногах держится. Кое-как спустился с крыльца. Один из конвоиров подталкивает его прикладом в спину. Тот падает, кое-как встаёт на карачки, поднимается. Что же они, черти, вывели его без одежды на холод, на мороз!

Внезапно и самого Ефима словно обдаёт холодом, хотя и сидит он в тёплой, натопленной столовой. По выцветшему ёжику на голове, по характерному скашиванию рта, по взгляду он узнал этого солдата – Ёма, Тимошка Четвериков! Куда его? Ефим, было, вскочил, чтобы побежать, помочь однополчанину, но чем он мог ему помочь – сел. Затревожились мысли: неужели на расстрел? Ёма, Ёма, дорогой товарищ! За что же тебя так отделали? Ведь они вместе были, один хлеб-соль ели, в одном болоте сидели, вместе к своим выбирались. И вот – встретили, называется, хлебом-солью, свои же. Только ему, Ефиму, хлебец достался, а Тимофею, видать, едучая соль. Подъезжает грузовик с тентом, и в этот момент дверь спецотдела распахивается, на крыльце появляется незнакомый Ефиму лейтенант и за ним Карпачёв. Лейтенант что-то сказал конвойным, те снова заводят Ёму внутрь. Ефим почувствовал, как на сердце отлегло – может, ещё повезёт Ёме, как повезло ему, Ефиму.

7

Председатель сельского поселения собрался съездить в соседнюю деревню, где после последних затяжных осенних дождей у небольшой спокойной речушки вдруг размыло крутой берег, на котором стояла одинокая старая изба с двумя стариками. Изба оказалась на самом краю пропасти, один угол её осел, окна перекосило, отчего в рамах потрескались стёкла. Старики еле спаслись и теперь ютились в своей бане на огороде. Нужно было решать, что делать с этими ещё живыми душами, куда размещать их самих и их нехитрый скарб, нажитый в прежние годы. Пока не было посетителей и просителей, Хеттэ быстро поднялся из-за стола и вышел из кабинета. В коридоре пусто, лишь из-за дверей, где сидел бухгалтер, доносился женский смех – видно, женщины перед рабочим днём, как всегда, гоняли чаи и делились свежими деревенскими сплетнями.

У окошечка кассы стояли трое – видно, платили за коммуналку. Последним стоял парень лет тридцати. Виктор Герасимович, проходя мимо, пытался вспомнить, где видел этого парня раньше – точно, это же сторож с третьего кордона, который местные называли Мезенским, по имени первого директора леспромхоза. Вспомнил рассказ про одинокого старика, вернулся, поздоровался со спины:

– Здорово.

Парень повернулся:

– Здрасьте, Виктор Герасимыч.

– Ты чего здесь?

– Да вот, за получкой приехал.

– За получкой? Так, её ещё три дня назад выдавали.

– Некогда было, только сегодня выбрался.

– Как там, на кордоне – всё тихо?

– А чего ему сделается: стоит, догнивает, – смело ответил парень. – Хоть бы переселенцев каких на кордоне поселили, что ли, чтобы за домами было кому ухаживать. Только русских, а не гастарбайтеров с гор.

– Переселенцы – это хорошо. Только если уж заселять, их работой обеспечить надо. Как говорит один умник-экономист: их надо не с государственного стола кормить, а удочки дать, чтобы рыбку ловили и сами кормились. Звать-то как?

– Вячеславом меня зовут. А что?

– Ты вот что, Вячеслав, ты получку получи и зайди ко мне на несколько минут – дело есть.

Минут через десять в кабинет зашёл Вячеслав, с порога, не закрывая за собой двери, спросил:

– Что вы хотели-то?

– Да ты зайди, что ли, присядь, чего на пороге стоять.

Вячеслав прошёл, сел.

– Ты мне скажи, Вячеслав, что это за старик живёт на вашем кордоне?

Слава настороженно-недоверчиво посмотрел на председателя, ответил обще:

– Вы про какого старика спрашиваете? У нас их двое.

Виктор Герасимович сразу почуял эту настороженность в парне:

– Да ты не бойся, я ничего плохого им делать не хочу. Даже, возможно, наоборот.

– Это как же: поможете, что ли? Хорошо бы. А то у стариков Игнашкиных сарай завалился, куры в огород вылетают, помидоры, огурцы клюют. У Шереметьева дяди Ефима, например, печка потрескалась, починить бы ему надо. Я бы и сам помог, но на сарай пиломатериала нет, а печки я класть не могу.

– Вот как? – удивился председатель. – Они ко мне не обращались. Придумали бы что-нибудь. Пусть заявление напишут: пиломатериала не обещаю, а горбыля на сарай достанем, и печку поправим. Хорошо, что ты сказал, а то бы я и не знал. Но я тебя о другом хочу спросить: старик этот, одинокий который, как его зовут?

– Ефим Егорыч.

– Вот-вот, Ефим Егорыч. Он что, один совсем?

– Кажется, один, никто не пишет, никто не приезжает. Хороший старик, – добавил Слава. – А вам-то зачем он понадобился?

– Ты, Вячеслав, случайно, не знаешь, был он на фронте, воевал?

– Воевал, точно воевал, Виктор Герасимыч, – уверил Слава. – Только почему-то скрывает это.

– А почему?

– Я и сам не знаю. Хотел с ним как-то заговорить, поспрашивать о войне, а он как цыкнет на меня: «Не твоё дело, молокосос!» И заплакал.

– А откуда ты знаешь, что он воевал?

– Ну, как же! – воскликнул Слава. – Разве это скроешь. Во-первых, он всегда день Победы справляет. Как-то забежал к нему на девятое мая, – дай, думаю, поздравлю старика с праздником, а то ему, наверно, одному муторно – а он сидит с рюмочкой за столом, бумажки, фотки какие-то разглядывает. А на глазах слёзы, вот такие. – И Слава показал кулак. – Когда я с вином и закуской – Зойка моя приготовила – зашёл к нему, он эти бумаги и фотки быстро сгрёб и в чёрный пакет от фотобумаги спрятал. Но я всё же заметил, что листки эти не простые – это благодарности от Верховного Главнокомандующего Сталина, а на старых фотках солдаты с орденами и медалями. Я спросил, конечно, вот тогда-то он меня и обозвал молокососом, да ещё добавил: «Не лезь, куда тебя не просят». А я вижу, что тяжело ему, муторно. Ну, выпили мы с ним за победу, я и ушёл – у меня дома свой кагал: как раз родители приезжали.

– А медали. Медалей ты у него не видел?

– Нет, не видел, – честно признался Слава и пожал плечами. – Может, он и не фронтовик вовсе. Правда, он несколько раз в году свои дни рождения отмечает. Странно это, ведь у человека всегда один день рождения, а у него не то три, не то четыре. Да вот на днях буквально, когда я ему воды привёз, дядя Ефим просил прийти – очередной свой день рождения справить.

– Какого числа это было?

Слава задумался:

– Так. Какой же день-то это был. Ага, пятница, точно пятница! Я ещё пригласил его в бане помыться – как раз топили баньку-то.

Виктор Герасимович перелистнул перекидной календарь на столе:

– Выходит, это тридцатого октября было. – После секундного размышления добавил: – Вроде, и не дата: и не гражданская, и не военная. Не скажешь, Вячеслав, как он на кордон-то ваш попал? И вообще: откуда он?

– Нет, этого я не знаю, а он сам ничего не рассказывает. Помню только, что привёз его к нам бывший директор леспромхоза. Тогда как раз с кордона две семьи съехали, два дома пустовали, вот тогда его и подселили. Мы сначала думали – бомж какой-нибудь. А зачем вы спрашиваете? – спросил Слава.

– Да я и сам пока точно не знаю, – признался председатель и встал. – Ладно, Слава, спасибо тебе. Ты старику о нашем разговоре пока не говори, не тревожь его. Может, и пустое.

* * *

Ефим Егорович махал перед крыльцом дома метлой, очищая тропинку до калитки от первого выпавшего снежка. Жучок игрался рядом, пытаясь ухватить зубами прутья метлы, прыгая и отскакивая в сторону при каждом шорке. Иногда наваливался на спину старика, подлаивая: мол, давай поиграемся. А старик с улыбкой отмахивался:

– Делать тебе нечего, Жучок. Только играться бы. Вот сейчас как огрею метлой по хребтине – будешь знать, дармоед. Ну, хватит, хватит уже!

Внезапно Жучок остановился, навострил уши и с лаем побежал к калитке. Ефим Егорович прекратил работу, облокотился на метлу – раз собачий сторож забеспокоился, значит, неподалёку появился кто-то чужой. В настывшем воздухе послышался звонкий треск – будто бы звук мотора. Старик прислушался: так и есть, где-то едет машина, УАЗик, кажется.

И точно: через несколько минут перед калиткой, скрипнув тормозами, остановился «козлик». Из него, сильно хлопнув дверцей, вышел высокий худощавый мужчина, сквозь неистовый лай Жучка, который самоотверженно бросался грудью на изгородь, защищая своё жильё от чужака, громко спросил:

– Ефим Егорович Шереметьев здесь проживают?

Прежде чем ответить, хозяин цыкнул на Жучка:

– А ну, цыц в свою избу! Пошёл, пошёл! – Проследив как, виляя хвостом, собака с достоинством пробежала к конуре и обернулась, всё ещё скаля морду, отозвался: – Ну, я Шереметьев. Чего вам надо?

– Здравствуйте, Ефим Егорович, – поздоровался гость. – Меня зовут Виктором Герасимовичем, я председатель вашего поселения. Хотелось бы поговорить с вами. Не против?

– Чего ж против-то, проходите, покалякаем.

Председатель тронул калитку, и Жучок снова залаял, подпрыгивая на месте. Ефим Егорович насупил брови и прикрикнул на сторожа:

– Я кому сказал: марш в свою будку! Это свои, Жучок. – Собака юркнула в конуру, жалобно завизжав, а хозяин, уже для гостя, добавил: – Проходите, проходите, он вас не тронет. Он это для ража старается.

В избе Ефим Егорович показал на табуретку:

– Садитесь, как видите, мебели у меня негусто.

Виктор Герасимович окинул взглядом убогую обстановку прихожей, гору немытой посуды на столе, потрескавшуюся печку, сел, снял фуражку и положил её на колени, пригладив правой рукой уже седеющие волосы.

– Ну, с чем пришли-то? – напомнил хозяин, усевшись напротив.

– Да вот, узнать, как живёте, – начал издалека Хеттэ.

– Живу, хлеб жую, – неласково ответил старик. – Правда, зубов почти не осталось, дёснами пережёвываю.

– Так, вставили бы, у нас в участковой больнице и стоматолог свой есть.

– А, к чему они мне, – отмахнулся Ефим Егорович и показал концом палки на потолок. – Туда и полоротых пускают.

– А пенсия какая у вас – хватает?

– Да куда мне её, солить, что ли. Перебиваюсь.

– Тяжело одному?

Старик вскипел:

– Вы чего ко мне приехали-то! Поинтересоваться? Пенсию прибавить? Или ещё что?

– Да вы не обижайтесь. Вы понимаете, Ефим Егорыч, вопрос у меня к вам непростой. Я даже и не знаю, как к нему подступиться. А надо, вот как надо. – Гость ребром ладони резанул себя по горлу. – Я вижу, что вы человек пожилой, много повидавший и много переживший, и, наверно, понимаете жизнь лучше меня.

– Что-то издалека вы подруливаете, председатель, – прервал его старик. – Вы уж как-то покороче, что ли.

– Ну, хорошо, – согласился Хеттэ. – И правда, чего это я с вами, как с красной девицей. Скажите, Ефим Егорыч, вы с какого года рождения?

– С двадцать второго. А что?

– Это сколько же вам – восемьдесят восемь. Выходит, в Отечественную воевали?

Старик сразу нахмурился, густыми бровями накрыв глаза, упрямо поджал губы. Председатель укорчиво протянул:

– Ну, во-о-от! А сами покороче просили.

У старика задрожали губы, он неожиданно взорвался:

– Воевал, воевал, мать вашу! И что? Кому это надо, кому это интересно! С первого, как говориться, дня призвали. Всю войну отбухал: от и до. Только не пойму: вам-то зачем это знать надо? Узнали – и что? Катитесь отсюда теперь к…

Ефим Егорович грязно выматерился и встал, заходил по комнате. А председатель начал говорить:

– Пару недель назад мне пришла телефонограмма из района, просили привезти фронтовиков к юбилею битвы под Москвой, стало быть, к семидесятилетию. А когда стали перебирать, то и вышло, что не то что участников битвы под Москвой, а вообще ни одного участника войны в нашем поселении не осталось. Вот оно как! Ни од-но-го! Понимаете, Ефим Егорыч? А ведь в прошлом году пятеро было, у памятника стояли. Один помер, второй при смерти лежит, ещё одного дети увезли, чтобы помирать, четвёртый совсем из села уехал. А пятый так и вовсе решил жениться и уехать, потому что остался один, как перст, и за ним ухаживать некому.

Ефим Егорович неожиданно сел, опершись на клюку, наклонился к председателю, заинтересованно спросил:

– Что, правда, женился?

– Да. Да ещё, говорят, на молодой, которая почти на сорок лет его младше.

Ефим Егорович рассмеялся:

– Герой! Сколько же ему лет-то?

– Точно не знаю, наверно, ваш годок, может, на год или два помладше вас.

– И мне, что ли, попытаться бабёнку какую-нибудь опробовать? А, как думаешь, председатель? – спросил старик.

– А что, вы парень хоть куда! – поддержал председатель игривое настроение хозяина. Потом печально добавил: – Вот и выходит, Ефим Егорыч, что вы в нашем поселении единственный фронтовик. А Москву-то прихватили?

Шереметьев вздохнул:

– Прихватил, прихватил, сынок. Да только не получится мне побыть у вас праздничным ефрейтором. – И пояснил: – Я ведь не генералом, а ефрейтором демобилизовался.

– Почему же не получиться-то?

Старик помолчал, потом поднялся и полез за газовую плиту. Достал бутылку рябиновой настойки, со стуком поставил её на стол:

– Разговор это долгий, председатель, так что не побрезгуй. Видно, без этого дела, – он щёлкнул пальцем по кадыку, – никак не обойтись. Правда, закуска у меня не богатая. Да и сам я пивака уже слабый. Так, что?

Виктор Герасимович махнул рукой:

– Эх, была – не была, Ефим Егорыч, грех с вами не выпить – сладко уговариваете. Да и люблю я бывалых людей послушать, поучиться у них уму-разуму.

– Тогда помоги-ка мне, сынок, организовать закуску, что ли. Там, в сенях, у меня кадушки с соленьями, на полке чашки…

– Нет, так не годится, Ефим Егорович, – прервал хозяина председатель. – Кто же в гости, да без гостинца, получается, что я навязываюсь, а незваный гость, как народ говорит, хуже татарина. Вы подождите – я мигом.

Ефим Егорович остановил рванувшего к выходу гостя:

– А насчёт татарина что ж вы. Сейчас, говорят, нехорошо разные национальности упоминать, получается вроде ругательства. А вы как-никак руководитель, начальник. Сейчас в моде, эта, как её, толе… толе… Тьфу ты, чёрт, язык сломаешь от этих иностранных слов. Понапридумывали, как будто русских слов нет. Скоро совсем офранцузимся, как когда-то наши господа при царях. Били-били этих французов, а всё равно на их языке разговаривали. Я помню, мой первенец, Колька, когда в школу ходил, никак не хотел немецкий учить. Даже он, пацан, понимал, что это язык захватчиков, фашистов, противно ему было этот язык учить. А тут эта толе… толе…

– Толерантность, что ли?

– Ну, да, она самая.

– Так, это же поговорка, народ сочинил. Куда от неё денешься. А я часто думаю: почему малые народности обижаются, если их по-национальности называют? Я вот, например, наполовину русский – по матери, а фамилия мне от отца, чувашина, досталась. Хотя сам по-чувашски не говорю, хотя и понимаю кое-что. Национальность – куда же от неё денешься. Попробуй чувашина назвать чувашином, или мордвина мордвином – так, обида. А если русского назовут русским или американца американцем – так, ничего, нормально. Отчего так, скажите, Ефим Егорыч?

– Не знаю, не понимаю. А какая у тебя фамилия? – спросил вдруг старик.

– Хеттэ.

– Чудная фамилия, – согласился Ефим Егорович. – Но интересная.

– Вот-вот, и мне так все говорят. Ну, ладно, национальный вопрос мы с вами решили, Ефим Егорыч. Я всё же схожу в машину.

– Давай. Только не забудь и шофёра позвать, чего ж он в машине будет мёрзнуть, а у меня натоплено – тепло. Я сам шоферил, знаю, как обидно бывает, когда начальник в гостях сидит, а ты в машине мёрзнешь.

– Хорошо, обязательно позову.

Скоро Хеттэ вернулся с большим пакетом, но один. Ефим Егорович спросил:

– А чего же один-то?

– Он не хочет, книжку читает. Книгочей мне попался, любит исторические романы.

Виктор Герасимович стал выкладывать на стол пакеты с крупой, макаронами, консервные банки, колбасу, сыр, копчёную грудинку, селёдку, курицу.

– Да куда ж это ты, сынок, столько, словно на Маланьину свадьбу, – заволновался старик. – Не надо было.

– Ничего, ничего, дядя Ефим, всё уйдёт. Можно, я вас так буду называть – дядя Ефим?

– Чего ж нельзя-то – зови. Меня вон и Славка, шабёр мой, так же кличет. Хороший парень, золотой, – смущённо бормотал старик.

Наконец, всё нарезано, разложено по чашкам и тарелкам. Выпили по чуть-чуть, закусили. Виктор Герасимович начал разговор:

– А теперь, дядя Ефим, рассказывайте, почему же из вас не получится праздничного ефрейтора.

– Да очень просто, сынок: воевать-то я воевал, а фронтовиком не числюсь.

– Как же это так получилось.

И старик рассказал про случай с зерном, про показательный суд в его селе, про тюремные мытарства, про переезд в чужие края, подальше от кривотолков и позора. О том, что у него, фронтовика, отобрали его же награды.

– Это вы зря, дядя Ефим. Надо было добиваться правды.

– Правды, говоришь! А как? Кричать на каждом углу, что ты не верблюд? – горячился старик. – Что ты не воровал? Попробуй-ка, докажи это людям.

Хеттэ замолчал – трудно было не согласиться со стариком. Действительно, как после суда, после зоны доказать, что тебя подставили; как доказать односельчанам, что ты на самом деле не вор. Но награды… И он спросил:

– Но почему же вы, дядя Ефим, свои фронтовые награды не вернули? Ведь можно же было…

– Можно было, говоришь, – вскинулся старик, брызжа слюной. – Я что, сам с себя их срывал?! Государство у меня их отняло, государство мне должно было их и вернуть! А ходить, клянчить, вымаливать! – нет, брат, это не в моём характере. Мне и жена моя покойная говорила: иди, поклонись. А зачем? Что, без наград я уже не фронтовик, да? Моя победа у меня здесь! – Старик постучал кулаком по груди. – У меня её никто не отнимет. Понял, сынок? И мне никакие корочки или удостоверения для этого не нужны.

– Понял, понял, дядя Ефим, – согласился Виктор Герасимович.

В тот день они разговаривали до позднего вечера, а Хеттэ уже вынашивал план.

8

Авторота подвоза, куда попал Шереметьев, ещё то «тёпленькое» местечко, куда пристроил его Карпачёв. Достался ему старенький «Захар», как прозвали шофера ЗИС-5. Командир автороты, Гребенников, худой мужик с зычным голосом, как только Ефим появился в расположении подразделении, «запряг» его сразу, с первых минут:

– Вот что, Шереметьев, я гляжу, ты хорошо отъелся на госпитальных харчах, так что иди пообедай на кухне, и в бой.

– В бой? – насторожился Ефим, думая, что его пошлют сейчас на самый «передок».

– Ну, да! А ты что думал, если мы в семи километрах от фронта, так тут и не воюют? Ещё как! Война – это, брат, ротьба, да ещё какая. У нас некоторые уже по двое суток не спят. Да на небо почаще поглядывай, тут у нас «Мессера», «Фоккеры» и «Юнкерсы», суки, как коршуны, вьются, а нас с неба прикрывать некому.

В конце ноября под Москвой наступило какое-то странное затишье. Немцы в октябре и ноябре прорвали Вяземскую и Можайскую линии обороны, оставив позади себя Вяземский «мешок», в котором сидели окружённые войска Красной Армии. А немецкие полководцы с вожделением рассматривали в бинокль золочёные купола московских храмов и Кремля, докладывая своему боссу в Берлине, что Москва, этот центр «еврейско-коммунистического зла», скоро падёт под мощным ударом прославленных немецких войск, которые уже оккупировали всю Европу.

Затрещали настоящие русские морозы, когда даже в ясную погоду на землю падала снежная изморозь, а на небе иногда появлялось по два, а то и по три солнца, чему немало дивились местные набожные жители, приговаривая: «Не к добру это, если солнышко разбивается. Быть беде, ох, быть».

Шофера день и ночь подвозили на передовую снаряды и патроны. Некоторые, у кого глохли моторы, так и замерзали в своих кабинках. Остановиться, чтобы помочь – ни-ни. Командиры гнали: быстрее, быстрее. Кабины у машин были неотапливаемые, некоторые водители пробивали в кабине дырки, чтобы тепло от моторов хоть чуть-чуть заходило внутрь. Но тогда приходила вторая напасть – на стекла кабины намерзал лёд, и его приходилось отскабливать ногтями или деревянными скребками. Кто-то умудрялся пропускать через кабину шланги, по которым проходила горячая вода водяного охлаждения двигателя. Зимние дороги – это настоящее мучение для водителя. Летом – красота: захотел свернуть на обочину или в лесок, да христаради, а зимой одна дорога – колея, и хорошо, если она наезженная.

Рота, перевозившая снаряды, ранним утром направлялась на «край», как шоферня называла передовую. Чтобы не демаскироваться, фары не включали – при снежном свете ясно была видна дорога. После потерь сразу двух машин в одном рейсе, в которые попали авиабомбы, командир автороты, старший лейтенант Гребенников, где-то достал бочку гашёной извести и приказал для маскировки вымазать машины в белый цвет.

Ехали обычным порядком, соблюдая безопасную дистанции. Ефим шёл в колонне четвёртым. Мотор «Захара» истошно выл, преодолевая снежные заносы. Внезапно передняя машина резко съюзила, её перегруженный задок скользнул в кювет, а нос перегородил дорогу и колонне, и встречным машинам. Ефим выругался, подъехал поближе, спросил молодого шофёра, который только три дня, как прибыл в автороту:

– Ну, что делать будем?

– Хрен её знает, – ответил тот баском. – Гружёную не вытащить, придётся выгружать.

Ефим обошёл его машину, удручённо покачал головой:

– Да, залез ты по самые ноздри, брат.

Спереди уже бежал командир колонны:

– Ну, что тут у вас?

– Да вот, развернуло прямо поперёк дороги, – оправдывался шофёр.

Командир грязно выругался, добавив в конце пятиэтажного мата:

– Шоферня хренова! Крутят баранку, а для чего она, и не знают. Эх! – и снова мат, не менее высотный, чем пятиэтажка.

Командир нервно посматривал на светлеющее утреннее небо, на свои наручные часы – как бы не налетели «Юнкерсы», ведь немцы всегда «работали» по часам. А в этот момент в белом полушубке подбежал старлей с автоматом на шее, крикнул:

– Ну, долго вы тут возиться будете, водилы хреновы! Я адьютант командира полка, нам нужно срочно проехать. И если вы не очистите дорогу через десять минут, мы сковырнём вашу телегу в кювет к ё… матери. Поняли? – И убежал.