Текст книги "Последний выстрел Солтмурада"

Запахло порохом и кровью и в госпитале, где работал Меркулов. Скоро сюда прибыла первая партия раненых из Чечни и Дагестана. Виталию за свою операционную практику многое пришлось повидать, но такого видеть ему еще не приходилось: лохматые культи, перемешанные с землей внутренности, осколки в голове, потусторонние взгляды солдат, которые вздрагивали при каждом нечаянном стуке.

В операционной Меркулову приходилось проводить по восемнадцать-двадцать часов в сутки, но он не жаловался. Что толку ныть, если сейчас по всей стране госпиталя и больницы заполнены ранеными и больными. Легкораненые солдатики отходили от войны обычно быстро, уже через несколько дней они начинали ходить по палатам и искать земляков, успокаивали в письмах родных, заигрывали с молодыми сестричками, а порой и шалили. Тяжелее было с теми, кто остался без рук, без ног, без глаза или без метра кишок. В их глазах еще отсвечивались взрывы бомб, смертельные всполохи кинжального огня и такая беспросветность, что психологи не знали, как к ним подступиться и успокаивали себя только тем, что все-таки лучший лекарь – это время.

Медперсонал госпиталя особенно внимательно отнесся к судьбе молодого парнишки, который после тяжелого ранения потерял память. Он не помнил ни себя, ни родных, ни города или села, где родился и вырос. Война благодарно стерла из его памяти все ужасы, которые он пережил, а вдобавок и все остальное. Но нейрохирурги утверждали, что это для раненого благо, ибо организм включил свой защитный механизм, и со временем память к нему может возвратиться.

Тщетно от него пытались узнать его фамилию, адрес, имена родных или хотя бы номер войсковой части, в которой он служил. В сопроводительных документах он значился как неизвестный, а «смертного» жетона при нем не оказалось. Ничего не знали о нем и те раненые, которых привезли вместе с ним. Странное ощущение было у всех работников госпиталя, будто появился человек из ниоткуда, повоевал и пришел в никуда. Скоро слух о необычном раненом распространился по всему городу, его судьбой заинтересовались вездесущие журналисты. И уже через несколько дней в газетах и на телевидении заговорили о неизвестном солдате-герое. Если бы начальство госпиталя знало, какую мину оно подложило под себя, разрешая журналистам общаться с медперсоналом!

Уже после первого показа сюжета по телевидению госпитальные коридоры и кабинеты наполнились бесконечными телефонными звонками. Казалось, пол – страны узнало в неизвестном солдате своего сына, брата, друга, мужа. Начальник госпиталя схватился за голову, проклиная тот момент, когда он, конечно, из милосердных побуждений, пустил жадных до сенсаций журналюг на порог.

Отключили почти все телефоны, чтобы они не мешали работать. Но, как известно, русское милосердие не знает границ. Окружной госпиталь стали осаждать толпы людей: здесь были и те, кто был уверен в родстве с незнакомым героем, и сердобольные старушки, которые приносили всякую снедь для «бедного солдатика», и просто любопытные, сгоравшие от нетерпения увидеть что-то эдакое. Чтобы не обижать людей, у них брали все: пироги, соленья, варенья, яйца, шашлыки, конфеты, печенье. Все это тут же распределяли по палатам. Ребятишки, ворочавшие нос от надоевших каш, компотов и жиденьких супов, все эти дни чувствовали себя именинниками.

Поистине, русская доброта может доходить до изуверства. Пришлось принимать экстренные меры: для охраны госпиталя вызвали наряд из воинской части, а потом пригласили фотографа, который сделал большой портрет раненого бойца, и вывесили его перед входом.

Однажды у входа в госпиталь появилась низенькая полуседая женщина в старом потертом пальто с облезлым воротником, в тяжелых литых сапогах и коричневой клетчатой шали. Она не плакала, не билась в истерике, как некоторые другие, а просто подошла к охранникам и сказала:

– Сыночки, тут у меня сын лежит, вы бы пропустили меня.

Строгий сержант, намаявшийся с посетителями, спросил пропуск.

– Да какой еще пропуск, мила-ай, – пропела женщина, – я из самой Сибири прикатила, а там никаких пропусков не дают.

Наконец сержант сжалился, спросил имя и фамилию больного, проверил по спискам.

– Нет, мать, тут вашего сына, ищите в другом месте.

– Да как же нет-то, вот и потрет его висит и по теливизору его показывали. Приехала, а тут еще и не пускают. – Женщина заплакала, вытирая слезы концом платка, который был под шалью. – Сы-ын это мой родненький, Ко-олька. Один он у меня, никого больше на свете нет. А тут еще и не пуска-ают.

Но бдительный сержант не дрогнул, он уже столько повидал на своем посту «родственников» безымянного солдата, что уже никому не верил. Но, видно, что-то дрогнуло в его душе, он вызвал Меркулова и показал на заплаканную женщину:

– Вот, товарищ капитан, говорит, что она мать этого солдата. – И показал на портрет.

– Здравствуйте, – поприветствовал ее Меркулов и, заметив, что их начинают окружать любопытные посетители, добавил: – Давайте пройдем в мой кабинет.

Сержант исподлобья посмотрел на капитана и, отведя глаза, неуверенно сказал:

– Сумку бы проверить надо, мало ли что.

Но Меркулов так на него взглянул, что сержант чуть не поперхнулся. В кабинете женщина степенно развязала шаль, опустив ее на плечи, показала свой паспорт, свидетельство о рождении сына, фотографии. Сомнений не оставалось – парень, потерявший память, обрел имя и мать.

Женщина не спешила в палату к сыну, видно, что-то еще держало ее вдали от него. Она взахлеб рассказывала о своей нелегкой судьбе, которая была копией судеб тысяч российских женщин. Она говорила, одновременно плача и улыбаясь сквозь слезы там, где речь заходила об ее ненаглядном сыночке:

– Ведь сама-то я детдомовская, прижила Кольку с одним лесорубом. Прилипчивый был, паразит. Я тогда в леспромхозе работала, а он, как только узнал, что я беременна, рассчитался и уехал куда-то. Куда, и до сих пор не знаю. Ростила одна, леспромхоз, спасибо ему большое, помогал. Выкормила, выучила, вырастила, а тут – армия. Я три дня в ногах у военкома валялась, просила, умоляла, чтобы он не забирал моего кровинушку. Убедил он меня, проклятый, что не может этого сделать, пообещал его пристроить в строительную часть, чтоб не послали его в Чечню или еще куда. Я и поверила, дура.

Да и сам он писал, что на службе у него все хорошо, что товарищи его не обижают, что, мол, строют они какой-то секретный объект для ихнего генерала. Потом, правда, писем долго не было. А когда получила от него весточку, то сильно обрадовалась. Он, Колька-то мой, прописывал, что приедет домой с большими деньгами, и мы уедем жить в поселок. Я только посмеялась – ну какие у солдата заработки! Он – ведь глупый еще! – видать, контракт подписал, вот его и послали в Чечню.

Однажды ко мне прибежала ко мне Настя Поренкова, соседка моя, говорит, что мово Кольку по теливизору показывают, что лежит, мол, он раненый и самого себя не помнит. Теливизора у меня нет, мне и радива одного хватало. Ну, подхватилась я, побежала к ней. Еле дождались новостей, я за это время, наверно, столько слез пролила, сколько за всю жизнь не выплакала. Боженька мой! И правда, лежит мой сынок со всех сторон забинтованный, но я его сразу признала по шрамику на губе. Он когда маленький у меня был, упал и порезался об стекляшку. Метка так и осталась. Его корреспонденты окружили, спрашивают, что, как да откуда, как фамилия, где живут родители, а он, бедненький, только хлопает своими глазками и… мо… молчит.

Женщина расплакалась и долго сморкалась в платок. Наконец, она успокоилась, поглядела на Меркулова:

– Вы меня извините. Вы совсем молодой, не знаю, есть ли у вас дети. Если есть, то вы меня поймете, доктор.

Меркулов чуть и сам не заплакал, так его умилило произнесенное женщиной старое, доброе и, увы, забытое слово «доктор». Он налил из графина воды, накапал в стакан валерьянки и подал женщине. Его ждало так много дел, но он не мог просто встать и уйти, понимая, что свое горе и страдание она везла через полстраны, и если ей не дать сейчас выговориться, то появится еще один калека, душевный калека. А женщина, выпив воды, продолжала:

– Вы извините меня, доктор. Я сейчас, я справлюсь.

– Ничего, ничего, – поспешил он ее успокоить. – Я вас понимаю.

– Ну вот. Я побежала к нашему директору, попросила отпуск. Он говорит: отпуск дам, а денег в кассе нет ни копейки. Дал мне немного своих. На кордоне узнали про мое горе, собрали с миру по нитке на дорогу да на гостинцы. Ох, если бы не люди, я бы не знаю, что с собой сделала.

Тут женщина словно опомнилась, подняла свои еще молодые, страдальческие глаза – Меркулова поразил контраст между этими молодыми карими глазами и увядающим лицом – и спросила:

– Как он?

– Ваш Коля молодец. Мозговые центры у него не задеты, речевая функция нормальная. Он уже потихоньку говорит, правда, вспоминает свое прошлое с трудом. Но это временно, поверьте мне. Вы просто умница… – Он посмотрел на листочек, куда записал ее имя и фамилию. – Вы просто умница, Татьяна Иннокентьевна, что приехали. С вашей помощью сын быстро поправится.

– Спасибо, доктор, – дрожащим голосом ответила мать. – А на войну его больше не пошлют?

8

С этого дня в жизни Меркулова стали происходить странные события. Сначала его ошарашила Людка. Придя с работы, она раздела Степашку, сводила его пис-пис, а потом устало села на диван и изрекла:

– Слушай, Меркулов, кажется, мы подзалетели.

– И куда же? – равнодушно спросил Виталий, укрощая бутерброд с колбасой. – Уж не под поезд ли?

– Нет, под вертолет, – зло ответила Людмила, – под женский. Ты что, соображалку совсем растерял?

Виталий чуть не подавился бутербродом, потому что такие незапланированные сюрпризы всегда выбивали его из колеи.

– И сколько?

– Почти два месяца. – Молчание мужа она расценила как недовольство. – Да ты не беспокойся, я уже договорилась с Настей.

Меркулов лишь глубоко вздохнул, выключил говорящие на экране головы, задумался.

– Может быть, не стоит?

– Чего не стоит? Тебе бы, как мужику, уже давно пора научиться ставить ударение в слове «стоит», тогда этого не произошло бы, – нервно кипятилась Людмила. – Ты что, думаешь, рассосется?

– Да нет, Мила, я о другом. Может быть, оставим ребенка!

– Это в таких-то условиях! – чуть не задохнулась от негодования Людка, даже не обратив внимания на его ласковое и забытое «Мила», как называл ее Меркулов в далекие, уже давно забытые дни медового месяца. – У тебя, видать, и правда крыша поехала.

– Ну, что-нибудь придумаем, – отбивался Виталий.

– Мне не надо что-нибудь! – гремела Людка. – Мне нужны нормальные человеческие условия и обеспеченное будущее, чтобы я знала, что если я рожу ребенка, то я смогу помыть его в ванной, а не под говенным душем, что если я перестану работать, то мне не придется идти на панель, что…! А ты!

Меркулов включил телевизор, все-таки говорящие головы на экране хоть и крыли друг друга самыми непотребными словами в своем предвыборном раже, но они не оскорбляли личного его достоинства.

А на другой день Меркулов встретил однокурсника по институту. Зашли в пивной бар, чтобы пропустить по кружечке-другой, разговорились. Однокурсник откровенно завидовал, что Меркулов работает в престижном месте на хорошей должности, а ему приходится прозябать терапевтом в занюханно-задрипанной районной поликлинике.

– Но ты же сам захотел стать терапевтом, чего ж на зеркало…

– Да причем тут зеркало! – кричал терапевт. – Просто я не мог переносить вида крови. Ты же помнишь, я при анатомировании падал в обморок, как сопливая девчонка. Я сегодня ходил в военкомат, просил направить меня в Чечню, а там мне ответили, что в терапевтах не нуждаются! Вот так!

– В Чечню! Зачем? – удивился Меркулов.

– А вот за этим, – ответил однокурсник, потерев большим и указательным пальцами. – Понял? Там знаешь, какие там бабки заколачивают! Недавно оттуда Кирпосов приехал – да ты его должен знать, он на параллельном курсе учился. Ну, высокий такой, рыжий, с бакенбардами ходил. Так вот, он оттуда пять тысяч баксов привез, здесь их несколько раз крутнул, потом купил квартиру, обстановочку, машину. Вот и я решил туда съездить. Да, видно, не судьба, так и придется до конца жизни в этом дерьме барахтаться. Тебе проще, стоит только пальцем пошевелить.

– Подожди, подожди, почему ты думаешь, что мне проще? – прервал его Меркулов.

– Да потому что там хирурги нужны, а не терапевты! Вот почему! – закричал мужик. – Мне в военкомате так и сказали…

По паре кружек не получилось, и потому Меркулов приполз домой на бровях. Людка промолчала, а Степашка залез к нему на колени и долго рассказывал о детсадовских новостях: как Лариска не захотела есть рисовую кашу, Толька стукнулся лбом об стул, Кристинка заболела свинкой и она будет теперь хрюкать, а Галинку воспитатели не отдали отцу, потому что он шатался.

На другой день Меркулов, наплевав на все субординации, пошел к генералу-профессору. В последнее время начальник госпиталя все чаще избегал встречи со своим любимцем. Данное им когда-то обещание – пробить способному хирургу квартиру и повысить оклад, превратилось в обман, и он чувствовал себя последней свиньей перед своим подчиненным. Но что он мог поделать, когда шла борьба за выживание, в госпитале не хватало самого необходимого, и он, генерал, превратился в завхоза, всеми правдами и неправдами выбивающий шприцы, медикаменты, перевязочный материал и даже тряпки для мытья полов. Да что там госпиталь, когда некогда великая армия и вся страна за десять лет превратились в немощных младенцев.

И потому, когда к нему пришел Меркулов, он тут же принял его.

– Садитесь, Виталий Сергеич.

Меркулов сел на большой дубовый стул, который, по-видимому, достался госпиталю еще от царских времен, когда здесь размещался приют призрения.

– Что, тяжело, брат? – спросил генерал, набивая табаком трубку. – Чать, не жаловаться пришел.

– Нет, Геннадий Осипович, не жаловаться, – ответил Меркулов. – Что толку жаловаться, я же все понимаю. Но все-таки хочу вас кое о чем попросить.

– Ну-ну, – подбодрил генерал.

– Отпустите меня в Чечню.

Геннадий Осипович удивленно посмотрел на Меркулова и неожиданно раскатисто рассмеялся. Меркулов такой реакции не ожидал, и потому оторопел. Генерал, заметив его замешательство, замахал руками:

– Нет, нет, брат, это я не над вами смеюсь. Просто вспомнил себя, когда мне было пятнадцать лет. В сорок пятом уже заканчивалась война, и мы с дружком моим пошли в военкомат проситься на фронт. Понимаете, мы боялись, что война без нас закончится, и мы не успеем убить хоть по одному фашисту. И все-таки друг мой погиб, поехал в командировку в Анголу, и там унитовцы сбили самолет, на котором он летел.

– Ну и что, взяли вас тогда на фронт?

– Нет, не взяли, – с грустью ответил профессор. Он пыхнул потухшей трубкой, потом прикурил ее. – Ну, вы хоть понимаете, что в Чечне стреляют и даже убивают? Скажу честно, мне жаль вас отпускать, но я вас отпущу, Виталий Сергеич. Пишите заявление.

В последнюю ночь перед отправкой мужа в Чечню Людмила была необыкновенна нежна и ласкова с Меркуловым. В какой-то миг ему даже показалось, что он занимается любовью совсем с другой, посторонней женщиной. В эту же ночь Людмила шепнула ему на ухо, что она не пойдет к Насте и не будет летать на ее «вертолете»: пусть Меркулов знает, что дома его будут ждать трое.

9

Солтмурад проснулся от мощного взрыва. С потолка подвала полетела побелка, опускаясь на пол снежными хлопьями. Вот в коридоре послышался топот, дверь распахнулась, и в нее ввалился бородатый мужчина с пулеметом наперевес.

– Солтмурад, федералы танками прут!

– Ну и что? Вы что, не знаете, что с ними делать!? – повышенным тоном спросил полковник.

– Я просто предупредить пришел.

– Охрана здесь? – спросил Солтмурад.

– Все здесь, командир.

– Хорошо. Как там Айшат?

– С ней все в порядке, командир. Женщины говорят, что она даже немного поспала, а потом покушала.

– Хорошо, иди. Постой, принеси-ка и мне что-нибудь перекусить, а то в желудке сосет. Только горячего.

Солтмурад ел разогретую тушенку и размышлял. Да, еще несколько дней назад он и не думал, что очутится снова дома, в своем родном селе. Шамиль шептал сладкие и приятные его сердцу слова:

– Ты должен отомстить, Солтмурад, этим неверным собакам. Это твое село, это твои горы, там твое родовое кладбище, где лежат твои родственники. И там сейчас находится лишь горстка сопливых русских мальчишек. Утри им носы. Они разбегутся при первом же появлении твоего отряда. Иди, Солтмурад, отомсти.

Месть! Это сладкое чувство уже много лет жгло его сердце и съедало душу. Сначала он мстил за свое розоренное гнездо и гибель своих родных. Но у него оставался еще сын, который, как поплавок, держал его на этой грешной земле. Но несколько месяцев назад при выходе из окруженного Грозного погиб и он. Солтмурад не плакал, не кричал от боли, потому что сердце его давно окаменело от страданий, он не бил себя в грудь от отчаяния. Его сын был бойцом, он погиб в сражении с неверными, как и подобает правоверному мусульманину. Солтмурад верил, что тем, кто погибает под тенью шашки, Аллах уготовил местечко в райском саду. Значит, его мальчик сейчас рядом со Всевышним, рядом со своей матерью, братьями и сестрами. И только он, Солтмурад, остался совсем один.

Один ли? А Айшат! Солтмурад улыбнулся, вспомнив про свою Айшат, и ледяное его сердце стало предательски не вовремя оттаивать. Ведь всего через несколько минут ему предстоит сражаться c теми, кто отнял у него все. Но разве можно с оттаявшим сердцем воевать с врагом!? В минуты боя сердце должно окаменеть, иначе враг пробьет его одним взглядом.

Как Солтмурад и предполагал, русские пустили танки для разведки. Один из них промчался по главной улице селения на огромной скорости, развернулся на площади среди разрушенных домов и стал водить стволом. Боевик всадил ему в бок несколько гранат из подствольника, и танк, словно раненный зубр, развернулся и умчался на свои позиции к лесу. Бородач лишь посмеялся и подосадовал, что у него не было гранатомета с бронебойной боеголовкой.

Теперь военные знают, что у них нет бронебойных снарядов, и осталось лишь стрелковое оружие. Солтмурад мог бы давно выйти из села, потому что защищать развалины не было никакого смысла. Его держало здесь лишь беспокойство за Айшат, которая не сможет пережить выход из села с боем. Как она там?

…В тот погожий июньский день Солтмурад поехал со своим соседом в райцентр прикупить кое-что на рынке. Оставив потрепанный жигуленок под присмотром сынишки, сосед вместе с Солтмурадом пошли, как говаривала покойная жена Солтмурада, продавать глаза.

Базар кричал, шумел, смеялся, суетился, толкался, ругался, и при этом умудрялся не ссориться. Он выставил напоказ все, что желала жадная человеческая натура: продукты, куриный помет на удобрение, современную бытовую технику и оружие, воздушные шарики и плотницкие инструменты, свежую рыбу и синенькие тушки гусей и кур, фрукты и овощи, плетеные корзины под винные емкости и узорные платки, шашлыки и пирожки. Все это пахло одновременно навозом, мясом, тушеной капустой, дегтем и маслом, духами и человеческим потом. Две стороны жаждущих интересов – продавцы и покупатели – сражались на торговых баррикадах до последнего рубля или доллара в кошельке. Одни убеждали, что больше нигде в мире они не найдут товара дешевле и лучше, другие называли торговцев кровососами и шакалами, готовыми перегрызть глотку за лишнюю вырученную копейку. После ряда уступок и взаимных упреков торг, наконец, заканчивался, и обе стороны расходились, довольные друг другом: одна тем, что сумел сбить цену, вторая, что с хорошей выгодой всучила покупателю не раз перекупленный товар.

Солтмурад купил нужные вещи и продукты, отнес их в машину и слонялся теперь без дела. Он купил стакан лущеных земляных орехов и, бросая их в рот вместо семечек, побрел в дальние ряды, В одном проулке он увидел торговцев оружием, которые, разложив товар на прилавках, обсуждали последние новости и свои хозяйственные проблемы. Увидев зашедшего покупателя, продавцы стали наперебой нахваливать и предлагать свой товар:

– Слушай, бери, не пожалеешь. Почти даром отдаю. Хочешь автомат, хочешь пулемет. Гранатомет есть – танк, как сырную головку, пробивает… Э, ему, видно, ничего не надо!

Солтмурад не отвечал на реплики и предложения продавцов, брал в руки оружие, смотрел его и клал на место. В основном, здесь был один хлам, но попадались и редкие образцы, которых он раньше не видел. Но оружие ему было не нужно, зачем, если нет войны, да и дома у него был припрятан небольшой арсенал – время сейчас неспокойное, мало ли что завтра может случиться.

Солтмурад прошел дальше, за полуразрушенные многоэтажки, и вышел на тихую, тенистую улицу, заросшую травой, на которой мирно паслись куры и телята. Народу почти не было, если не считать троих стариков, которые мирно беседовали, сидя на скамейке, и, казалось, не замечавшие ничего и никого вокруг. Здесь Солтмураду, привыкшему к горной тишине и спокойствию, дышалось легко и свободно, он не любил излишней суеты и пытался избегать людской толпы, которая напоминала ему шумливую и галдящую воронью стаю. Через три дома женщина загоняла на дойку козу, а вот по улице с криками на старом, облезлом мотоцикле промчались мальчишки. Мир, покой, тишина, а что еще нужно, чтобы душа мирно жила с сердцем и твоими мыслями.

Но вот в конце улицы сильно хлопнула калитка и из нее с криками выскочила молодая женщина. Она металась от дома к дому, но глухие двухметровые заборы были глухи к ее слезам и мольбам. «Наверное, муж напился или накололся и гоняет свою жену», – подумал Солтмурад и возмутился в душе. Разве можно было представить, чтобы горский мужчина бил женщину лет двадцать-тридцать тому назад, особенно, если она родила ему сына, продолжателя рода!? Да никогда. А сейчас…

Солтмурад знал, что вмешиваться в семейные разборки если не глупо, то бесполезно, в них, как правило, нет одного виноватого, и поссорившихся может примирить только время да темная ночь, или другими словами, как говорят русские: ссора ссорой, а под одной шубой спят. Он хотел уже развернуться и уйти, как вдруг увидел, что из этой же калитки выбежали двое парней и погнались за беглянкой. Видя, что ей некуда деться от своих преследователей, жертва пискнула беззащитной птахой, бросилась к Солтмураду и, упав перед ним на колени, обхватила его ноги и в отчаянии закричала:

– Помогите! Всевышним умоляю, спасите! Они хотят убить меня!

Женщина была очень молодой, хрупкой и бледной, словно льдинка, разорванное синее платье висело на одном ее плече, обнажая кровоподтеки и синяки на теле, распущенные черные волосы почти скрывали ее лицо, но синие, блестящие от слез глаза были полны мольбы и надежды. По ее незнакомому выговору Солтмурад понял, что она не чеченка. Молодые парни лет шестнадцати-восемнадцати, подошли к Солтмураду. Один из них дернул девушку за руку и повелительно сказал:

– Пошли домой!

– Не-ет! – закричала девушка. – Пожалуйста, не отдавайте меня им! Они убьют меня, они обесчестят меня!

– Что болтаешь, дура! – закричал один из них. – Пойдем в дом, нехорошо приставать к чужому мужчине на глазах у всех!

Они схватили ее за руки с двух сторон и насильно поволокли по земле, но стальной взгляд Солтмурада и его повелительный голос остановил их:

– Кто она вам?

– Это наша сестра. Она позорит нашу семью. Она хотела сбежать со своим любовником, – перебивая друг друга, говорили парни.

– Нет, нет, это неправда, они врут! – снова закричала девушка. – Я им не сестра!

Солтмурад уже догадался обо всем, он одним движением руки приказал ей замолчать и укоризненно покачал головой:

– Ай-вай-вай, разве так обращаются с родной сестрой. Отойдем в сторону, поговорим.

Пикнувшей, было, девушке он строго приказал:

– Стой здесь и молчи, тебя никто не тронет.

Отойдя в сторону, Солтмурад спросил парней:

– Сколько вы за нее хотите?

Парни переглянулись, глаза их вмиг заблестели, лица оживились в предчувствии наживы. Один из них ответил, скривив губы:

– Тысячу баксов.

Солтмурад укоризненно покачал головой:

– Тысяча долларов – это большие деньги. Для того, чтобы их заработать, мне пришлось убить много неверных. А что сделали вы? Украли где-то сопливую девчонку и просите за нее такие большие деньги. – Один из парней попытался что-то возразить, но Солтмурад остановил его тычком в грудь. – К тому же вы забыли закон гор, вы украли и обесчестили свою единоверку, а за это отвечают головой.

– Мы ее не обесчестили, – виновато ответил второй. – Мы ее купили, мы только хотели…

– Не надо говорить, что ты хотел, надо говорить, что ты сделал, – наставительно сказал Солтмурад. – Я – Солтмурад, командир отряда ополченцев, и мог бы отвести вас в шариатский суд, чтобы вас там поучили уважать женщин и старших. Но я не буду этого делать, я куплю ее, чтобы уберечь ваши пустые, дурные головы. – Солтмурад отсчитал двести долларов и протянул их парням. – Выбирайте: или деньги, или суд.

Поняв, что они проворонили добычу, парни взяли деньги и пошли прочь, ругая друг друга.

Солтмурад подошел к притихшей девушке и сказал ей:

– Иди за мной и не отставай. – И, не оглядываясь, пошел к базару.

Девушка, постоянно спотыкаясь и оглядываясь, плелась за своим спасителем, то отставая, то догоняя его, будто боялась, что ее снова заберут похитители.

Сосед с нетерпением топтался у машины.

– Ты где пропадал, Солтмурад, я целый час тебя дожидаюсь! – Увидев рядом с Солтмурадом какую-то бродяжку, спросил: – А это кто?

– Родственница, – коротко ответил Солтмурад, сажая «родственницу» в салон. Сосед лишь поцокал языком и с улыбкой покачал головой, мол, ах ты, старый, седой черт, уж не боднул ли тебя бес в ребро.

10

После того, как девушка перешагнула порог его дома, Солтмурад почувствовал, что с этого момента здесь появилась живая душа. До этого в этих больших, гулких помещениях его всегда встречала пустота, в которой он чувствовал себя никчемным, ненужным и одиноким, будто смерть из его разбитого ракетой дома ходила за ним по пятам, а потом поселилась здесь навсегда.

Солтмурад накормил девушку, спросил, как ее зовут, где она живет, кто ее родители и как попала сюда.

Сначала девушка поблагодарила за свое спасение, проплакалась, а потом представилась:

– Зовут меня Айшат. Я из горного Дагестана.

А потом рассказала о себе. По национальности она была аваркой, родилась в небольшом горном селении под Гергебилем, мать с отцом погибли под лавиной, когда ехали от родственников из Махачкалы. Тогда ей было всего восемь лет. На воспитание ее взял старший брат, который и сейчас живет в Ботлихе. Ей очень нравился этот районный городок с древними, узкими улочками, старыми домами, высокими минаретами мечетей и старинной боевой башней.

Айшат закончила здесь пять классов, а потом брат запретил ходить ей в школу, мотивитуя тем, что девушке этого образования вполне достаточно, чтобы уметь читать, писать и ставить подпись, когда пойдет в ЗАГС, что она уже взрослая и сама должна зарабатывать себе на хлеб. Айшат целыми днями убирала огромные хоромы брата, стирала их белье, мыла посуду, ухаживала за скотиной. А брат с женой занимались бизнесом, каждый день что-то покупая и перепродавая. Судя по всему, денег у них было так много, что они почти каждый день после трудового дня гуляли в ресторанах, уезжали на шашлыки, трое их детей не знали отказа ни в чем, а она, как бедная Золушка, довольствовалась их насмешками, издевками, щипками и обносками.

Когда дома никого не было, Айшат забивалась на сеновал, отплакивала свои унижения и мечтала о том дне, когда она станет совсем взрослой и покинет этот проклятый дом. Но куда она могла уйти без денег, без одежды. Иногда в гости заезжал другой брат, который служил в Хасавюртовской милиции. Айшат на коленях умоляла взять ее с собой, но брат со смехом отвечал:

– Куда же я тебя возьму, Айшат, если в моей квартире и лишней курице не поместиться. Вот когда я построю дом… А лучше всего ты найди богатого жениха, тогда будешь жить, как в раю.

И брат снова уезжал, давая на прощание мелочь на мороженое.

К тому времени ей исполнилось шестнадцать, но о женихах брат запретил и думать – а кто в доме будет убираться, варить и стирать! Однажды Айшат задумала побег, потихоньку выкрала у братовой жены старую, но еще добротную одежду, про которую та давно забыла, спрятала ее в худое ведро из-под гудрона, валяющееся за сараем, туда же складывала непортящуюся еду и копила деньги из тех грошей, которые ей иногда давали в виде наградных на жвачку, мороженое или лимонад.

И вот день побега настал. Айшат подождала, когда ее племянники уйдут в школу, а брат с женой уедут на базар. Быстро переодевшись, она запихала в свой старенький чемоданчик все тряпки и припасы, не забыв взять из шкафа свои документы и, захлопнув дверь, побежала на автовокзал. И это была ее первая ошибка. На автовокзале она встретила соседскую старуху.

– Далеко собралась, Айшат? – спросила старуха.

– В гости, к брату, – краснея, ответила Айшат, готовая провалиться сквозь землю от своей лжи.

– Ну, езжай, езжай, погости, – подбодрила старуха. – Как же ты одна-то поедешь? Или твой брат не мог тебя отвезти? Грех такую молоденькую девушку отпускать одну в дорогу.

– Ему некогда, бабушка, у него много дел, – ответила Айшат и побежала к кассам.

Ей бы уехать в какую-нибудь другую сторону, например, к тетке в Гергебиль или в Кизилюрт, где жила подруга покойной ее матери, или в любое другое место, но она взяла билет именно в Махачкалу. Сейчас она боялась всех: и чеченов, которые воровали людей и продавали их, словно скот, и свою не очень приветливую тетку, и брата-милиционера, но куда могла податься брошенная судьбой и людьми девчонка. Столица Дагестана представлялась девочке обетованным городом, где она сможет учиться, найти хорошую работу, где есть море, музеи, кинотеатры, парки и большие площади.

Айшат так и ехала со своими мечтами, пока сзади не засигналила машина и автобус резко не затормозил. В автобус влетел брат, за руку вытащил ее на дорогу и насильно усадил в свою машину, не забыв связать ей руки веревкой. А ее старенький чемоданчик, единственное, что оставалось на память о родителях, так и уехал в город ее мечты. Всю обратную дорогу брат изрыгал самые грязные ругательства, обзывая сестру неблагодарной шлюхой, шайтановым отродьем, недоноском и стервой.

Дома он запер ее в чулан, поставил на пол кувшин воды и бросил буханку черного хлеба, сказав ей напоследок:

– Позовешь меня, сестричка, когда вода будет казаться тебе сладким вином, а черный хлеб – медом.