Текст книги "Последний выстрел Солтмурада"

Видно, еще не осознав всего случившегося, Солтмурад кружился на одном месте и спрашивал окруживших его людей:

– А где мои? Их кто-нибудь видел? Может, они у соседей?

Он бегал от одного человека к другому, которые упорно прятали от него свои глаза, и спрашивал:

– Скажи, Руслан, наверно, они прячутся у тебя, да? Я ведь знаю, что моя Айшат всегда любила поболтать с твоей Фатимой. А, может быть, они у тебя, Сания, ведь ты так любила угощать моих детей своими вкусными лепешками?

Солтмурад еще долго расспрашивал о своих родных, а потом вдруг остановился, внимательно оглядел обступивших его односельчан и, страшно зарычав, словно раненный охотником медведь, упал на колени и стал биться головой об землю. А люди молча смотрели на него и лишь вздыхали – ну кто может помочь человеку в его горе, кроме его самого. Осторожный и опытный командир увидел выпавшую из-за пазухи Солтмурада гранату, поднял ее и передал телохранителю:

– Спрячь пока и ему не давай.

Солтмурад не плакал – слез на его глазах не было, он, как настоящий горец, плакал сердцем. Он неожиданно вскочил на ноги, бросился к командиру и схватил автомат, висящий на его шее.

– Дай, командир, дай мне автомат, я их буду убивать, убивать, убивать! Я буду их резать на части, я буду этим русским собакам рвать глотки! Ну, дай, дай!

Двое здоровенных телохранителей еле сдерживали Солтмурада, схватив его за руки. Наконец, перегорев от сжигающего его чувства мщения, Солтмурад обмяк в их руках, снова упал на колени и завыл, подняв лицо к небу:

– Айшат!!! Дети мои!!! Клянусь именем Аллаха, я отомщу за вас!

Тела погибших и то, что от них осталось, откапывали до самого вечера, а потом отнесли на родовое кладбище и похоронили, когда ущербная луна уже скалила свою пасть, будто насмехаясь над мелкими человеческими страданиями и страстями.

Уже потом очевидцы рассказывали, что ракета влетела в подвал его дома через окно и там взорвалась. Все его родные прятались как раз там. Дом приподняло в воздух, словно мячик, и разрушило в одно мгновение, так что его родные – да успокоит Аллах их души! – приняли благословенную и быструю смерть.

В ночь после похорон Солтмурад пошел на то место, где когда-то стояла их старая сакля. Он стоял на высокой скале у груды камней, в далеком прошлом служившими их семье жилищем, и вспоминал свое нелегкое детство, смерть матери, отца, жены, детей, и в нем поднималось звериное чувство мщения.

Освещенные ясной луной белые гряды гор, спокойствие ночи и безразличный оскал месяца – все это навевало на него чувство великого одиночества и безысходности. Где-то там, далеко-далеко, словно на другой планете, вспыхивали всполохи от взрывов, крестили черное небо разноцветные трассеры да взмывали вверх осветительные ракеты, словно соревнуясь в яркости с луной. Они напоминали Солтмураду, что где-то еще живут люди, и у них есть родные, которые работают, учатся, веселятся далеко от войны и не знают горя и страданий. И только у него не осталось на этом свете никого и ничего, кроме этих прекрасных и суровых гор, родового селения и неистребимой жажды мщения. И словно кто мог его услышать, Солтмурад вслух сказал:

– Клянусь, я буду уничтожать этих неверных, пока в жилах моих течет кровь, пока в моем теле будет оставаться хоть капля жизни! И пусть эти горы и Аллах будут свидетелями моей клятвы!

4

…Раздумья Солтмурада прервал вбежавший в подвал ополченец, который закричал:

– Командир, русские пошли в наступление, садят из минометов и пушек, а на окраине появились танки! Что делать будем?

– Иди, – устало сказал Солтмурад, – я сейчас буду.

Со дня гибели своих родных Солтмурад сильно изменился. Обычно сдержанный, рассудительный, осторожный и даже мягкий, он превратился в безжалостного, хитрого и коварного врага федеральных войск. Все ополченцы отряда удивлялись, когда же он спит – Солтмурад охотился за человеческой дичью днем и ночью, в любую погоду. Так охотится волчица, у которой охотники отобрали щенков.

Первого своего «крестника», как называл Солтмурад своих жертв по кресту на прицеле, он подстерег уже на следующий день после похорон своей семьи. Сначала он пошел к командиру ополченцев и попросил вернуть ему винтовку. Командир пытливо взглянул в его глаза и спросил:

– Как ты, Солтмурад?

– Я в порядке, теперь у меня есть цель в жизни.

Слово «цель» он произнес так, что не оставалось сомнений, какие цели он имеет в виду.

– Винтовку я тебе отдам, Солтмурад, – ответил командир, – но только прошу – береги себя, ведь у тебя есть еще и сын.

Солтмурад и не забывал о сыне, но тот сейчас был где-то далеко, на пылающих просторах Чечни. После своего прихода домой сын не мог усидеть под родительскими крылышками и недели. Все эти дни он ходил хмурым и задумчивым, словно решал теорему Ферма, а потом собрался за один час, и уже не отпрашивался у родителей, а просто сказал:

– Отец, мама, я не могу больше сидеть дома…

Позиции, где стояли федералы, сверху были видны, как вши на белой скатерти. У палаток и дощатых строений букашками ползали «броня» и автомашины, солдатики постоянно куда-то бегали и что-то разгружали. Отдельно, под навесом, стояли две полевые кухни и палатка с красным крестом. В наспех вырытых окопах по периметру лагеря сидели несколько групп охраны. Занимались они больше тем, что курили, слушали музыку по плейеру, чему-то постоянно смеялись и играли в карты. Солтмурад заметил, что ствол одного крупнокалиберника направлен в его сторону, чуть правее стоял автоматический гранатомет. Это было серьезное оружие, и Солтмурад забился в щель между двух глыб и стал выжидать.

Вот один из солдат охраны, оглядываясь, подбежал к ближайшим кустам, быстро спустил брюки и сел. Видно, ему не хотелось бежать на другой конец лагеря, где стояла будка, заменяющая сортир. В прицеле Солтмурад четко видел оголенную розовую задницу, но ему почему-то стыдно было стрелять в молодого пацана, справляющего свою нужду.

Прошло более часа, прежде чем Солтмурад дождался подходящего момента. К тому времени у него уже затекли ноги и заболели глаза от искрящегося снега, и он надел черные очки. Вот к окопам вразвалочку, словно утята за мамашей, потянулась цепочка военных. «Видно, смена», – подумал Солтмурад. Он угадал вовремя: низкое солнце, слепившее ему глаза, как раз заслонила тучка, нечаянно появившаяся на небе. Солтмурад припал к окуляру, и сердце его радостно вздрогнуло – в прицеле он увидел офицера. В отличие от солдат, на которых была замызганная от грязи, порванная одежда, на офицере был новенький, ярко-зеленый камуфляж, резко выделяющийся на снежном фоне. Офицер был строг, самоуверен и властен. Вот он что-то сказал, и на его холеной открытой шее запрыгал острый кадык. Лицо, порозовевшее от легкого морозца и от усердия, повернулось к Солтмураду. Видно, он любовался дивным горным пейзажем, когда снайпер тщательно прицелился и спустил курок. Офицер крутнулся волчком и упал.

Солдаты с недоумением вертели головами, пытаясь что-то сообразить. И лишь когда до них долетело отраженное от скал эхо выстрела, они бросились в окопы и прижались к спасительной земле, словно к родной матери. Но в ответ стрелять не стали. «Боятся без приказа», – догадался Солтмурад. Убедившись, что офицер мертв, он снялся с места и стал уходить, на ходу разминая затекшие конечности. Все тело кололо, словно иглами, ноги не слушались, но Солтмурад углублялся все дальше в лес, понимая, что промедление может стоить ему жизни. Наконец послышались первые выстрелы, палили из пулемета и гранатомета, но свист пуль и взрывы раздавались далеко от того места, где он сейчас находился. В какой-то момент над головой Солтмурада сбрило ветку, и он залег. Но скоро убедился, что пуля была случайной.

Солтмурад не ставил на прикладе винтовки зарубки в виде полумесяца, как это делали другие, чтобы потом похвастаться своими победами. Он ставил эти зарубки на своем сердце, отмечая каждый раз, что от них почему-то не становится легче. Не замечал он и времени, летящего, будто орел над горами, – плавно и спокойно, да и зачем его замечать, если оно для тебя уже давно остановилось. И лишь от зарубки к зарубке он замечал, что в черной его бороде все больше становится серебряных седин.

Но вместе с сединами Солтмурад набирался и боевого опыта, и не только снайперского. Приходилось ему ходить и в атаку, и отходить, и выползать из окружения, когда, казалось, уже не было никакого выхода. Однажды миной от полкового миномета на куски разорвало первого командира их ополченческого отряда. Его место занял заместитель, а Солтмураду доверили под командование 28 человек, если по армейским, уставным стандартам – взвод.

Ум Солтмурада, куда в детстве втиснули знания лишь четырех классов не самой лучшей школы, впитывал все военные премудрости, как губка впитывает воду. И уже через год к нему стали обращаться за советами и опытные вояки. Солтмурад давал эти советы, не спеша, не кичась, только после долгих раздумий и размышлений, как и подобает вдумчивому, серьезному человеку.

5

Задерганная политиками, измученная бесплодными боями, наступлениями и отступлениями по первому окрику полководцев, затурканная взбесновавшейся общественностью и правозащитниками, которым было все равно, кого защищать, лишь бы показать себя во всей красе и непримиримости, российская армия оказалась в полной блокаде. У нее уже не было ни моральных, ни физических сил, чтобы продолжать войну. И тут на белом коне, в белой сорочке с белыми манжетами, в белых перчатках появился белый генерал, который на глазах у всего мира в Хасавюрте подписал договор о полной победе противника.

Враг федеральной власти ликовал. Да и как не ликовать, когда маленький горский народ в неравной борьбе одолел прежде великую Россию. Ликовал вместе со всеми и Солтмурад – наконец-то закончится эта проклятая война, которая, кроме слез, крови, горя и разорения, ничего не принесла. А ему так хотелось домой, в свое горное село, чтобы вдыхать не пороховую гарь, а чистый воздух, есть не опротивевшую тушенку и черствый хлеб, а домашнюю пищу и свежую лепешку, пасти не очередную жертву врага, а овец, коз и коров. Ведь он не воин, а крестьянин. Его измученная и истерзанная душа жаждала мира, покоя и сытости. Раны на сердце совсем зарубцевались, а когда он встретил в освобожденном Грозном своего сына, оно и вовсе обмякло. Сын был той единственной ниточкой, которая еще связывала Солтмурада с этим миром.

Нашел он его в масхадовской гвардии. За эти полтора года Теймураз вытянулся, окреп, возмужал, и уже мало чем напоминал того желторотого цыпленка, который со слезами прибегал домой. Жесткость во взгляде, короткая черная щетина на лице, пригнанная по фигуре, словно вторая кожа, военная форма – все говорило о том, что он храбрый, бывалый и бесстрашный воин.

Они обнялись и отошли подальше от стадиона, на котором проходил очередной митинг. Сели в тени акаций. Сын закурил. Солтмурад нахмурил брови:

– Зачем травить себя этой гадостью, сынок, поверь мне – жизнь и так коротка.

Теймураз виновато взглянул отца и потушил окурок. По опыту других Солтмурад знал, что сын курить уже не бросит, но ему было приятно, что тот послушался отца и не стал ему перечить.

– Ты знаешь? – спросил Солтмурад.

– Да, отец.

И оба они знали, о чем говорят, ведь родным сердцам не нужны лишние слова.

– Мне рассказал наш сосед, Хасан, – уточнил сын.

– Война закончилась. Куда теперь?

Теймураз усмехнулся:

– Ты стал полковником, отец, а говоришь, как несмышленый ребенок. Разве война так заканчивается?

Солтмурад это тоже понимал и не обиделся на правду и грубые слова, а еще раз порадовался тому, что сын его так смышлен. А Теймураз продолжал:

– В село я не вернусь, отец. Я ничего делать не умею, только воевать. Ведь кому-то надо держать в руках не только кнут и косу.

– Сейчас таких слишком много, – возразил Солтмурад. – Ну ладно. Ты уже взрослый и сам выбрал себе дорогу. Только об одном прошу – не забывай родины предков. Приезжай строить новый дом. Если у тебя не будет своего дома, ты всегда найдешь теплое пристанище.

Война кого-то разоряла, а кого-то обогащала. Ичкерийское правительство не жалело денег, и за каждого убитого врага платила в долларах. И теперь у Солтмурада накопилась приличная сумма денег. Он не считал себя богатым, зная, на чем и сколько зарабатывали другие, которые не столько воевали, сколько охотились за пленными и заложниками, а потом продавали их родственникам за баснословные деньги. Их Солтмурад презирал. Как говорят русские, даже ворон ворону глаз не выклюет, а торговать людьми, в глазах Солтмурада, было одним и тем же, что продавать самого себя шайтану. Еще он презирал их за то, что они позорили всех чеченов. Работорговлей занимались немногие, в основном, бывшие зеки и нелюди, которых даже среди своих называли шакалами и отморозками, и которые за деньги или дозу героина могли продать и свою собственнную мать. Среди них были не только чечены, но и русские, ингуши, черкесы, кабардинцы. И им было наплевать на высокие слова и понятия, для них главными были деньги, деньги и еще раз деньги.

С помощью родственников и соседей Солтмурад за одно лето построил большой кирпичный дом. Только поставил его не на старом месте, где все напоминало ему о смерти родных, и которое он считал их могилой, а там, где когда-то стояла их старая сакля. Правда, дом оказался немного в стороне от селения, но здесь сердце и душа Солтмурада отдыхали. А какой отсюда был вид!

Зелено-изумрудное махровье лесов пологом укутывало склоны гор, словно прятало их от беспощадного солнца, ливневых дождей и суровых кавказских морозов; красновато-коричневые шапки гор напоминали головы богатырей, задумавшихся о чем-то о своем, былинном; в темной теснине ущелья бежала торопливая речка, и когда Солтмурад долго на нее смотрел, ему казалось, что он стоит на борту огромного океанского лайнера, который несет его в неизвестные, прекрасные страны; там, внизу, парили легкие облака и горные орлы, выслеживающую свою добычу. Так было в детстве, так было сейчас, так будет всегда!

Теймураз несколько раз приезжал к отцу, чтобы помочь в строительстве дома, но каждый раз долго не задерживался. Ему все время было некогда, потому что стал в столице большим начальником. Как-то перед отъездом Солтмурад сказал ему:

– Ты, сынок, становишься большим человеком, а большой человек всегда на виду. Остерегайся стать выше тех, кому ты служишь. Такого не прощают даже лучшим друзьям и кровным родственникам. Я смотрю, что ты не расстаешься со своим оружием. Скажи, чем ты занимаешься? Ведь автоматом можно защищать и можно убивать.

Теймураз смутился и ответил, что работает в охране Масхадова. Разве мог он честно признаться отцу, что он уже давно сидит на игле, что таких, как он, уже не принадлежащих самим себе, заставляют заниматься похищениями известных людей, держать их в подземных тюрьмах, как рабов, а начальники продают пленников, словно баранов. Однажды он даже хотел уйти из гвардии, но ему тут же напомнили, что он давал клятву на Коране и однажды написал расписку о том, что обязуется молчать обо всем, что происходит в президентских кругах. Он помнил свою подпись под документом, и она держала его крепче железных цепей, ведь в случае нарушения клятвы его ждал шариатский суд. А что это такое, Теймураз видел собственными глазами, когда человека расстреливали только за то, что он не хотел молиться или защищал честь своей сестры, изнасилованной каким-то подонком.

Так прошли еще два относительно спокойных года. Солтмурад как и в былые годы занимался своим хозяйством, в котором он находил отдохновение и спасение от всего происходящего в Чечне. Он не обращал внимания на косые взгляды и пускаемые ему вслед насмешки и колкости молодежи, которая считала недостойным мужчины заниматься чем-то иным, кроме убийства неверных, грабежей и продажи пленников. С высоты своих лет Солтмурад с мудрым спокойствием глядел на молодых, которые приходили к нему и просили продать молодого барашка, хотя так хотелось спросить их, почему вместо баранины они не едят свои доллары, заработанные на страдании и крови.

В Чечне становилось все тревожнее. Во всех селениях и городах появились арабы и ваххабиты, которые ходили по мечетям и дворам, раздавали религиозную литературу на русском и арабском языках и объясняли правоверным, что их вера не есть истинно мусульманская, что за долгие века общения с неверными они отступили от законов шариата. Чечены не понимали, какая разница была между их верой, которую столетиями чтили и исповедовали их предки, и, так называемой, истинной верой, которую им навязывали незваные пришельцы с Ближнего Востока: тот же Коран, те же суры. Но вот трактовали слова пророка Магомета ваххабиты по-своему, и главный упор их идеологии строился на превосходстве их религии над другими религиями и беспощадном уничтожении неверных.

Сначала школы, мечети заполонили ваххабиты, а следом за ними появились вооруженные до зубов наемники со всего света: из арабских стран, недобитки из Закавказья, украинские националисты и даже русские вольные стрелки. Их предводитель, беспалый борз Хаттаб, все больше чувствовал себя хозяином на чеченской земле: он казнил, миловал, награждал, а Масхадовское правительство Ичкерии все больше походило на марионетку.

Как и каждый, повидавший многое в жизни, человек, Солтмурад чувствовал, что скоро что-то должно произойти. Все ждали этих событий, но их развязка наступила, как всегда, неожиданно, как сход с гор снежных лавин. И скоро все заговорили о событиях в горном Дагестане, в селах Кара-Махи и Чабан-Махи.

В первые дни в Чечне было спокойно, но когда в Дагестане заговорили пушки, грохот их разрывов с каждым днем все красноречивее говорил, что недолгому миру приходит конец.

6

Капитан медслужбы десантного полка Меркулов уже третьи сутки не отходил от операционного стола. Именно столько уже длились кровопролитные бои за большой поселок, куда вошла крупная группа боевиков. В полевой медбат практически каждый час привозили раненых. Здесь же их и сортировали: одних на ходу перевязывали и увозили в стационары, тяжелых грузили на «вертушки», переправляя в окружной госпиталь, третьих несли на операционный стол, четвертых, не доживших до спасительной помощи, после формальностей упаковывали в цинковые гробы и оформляли как груз 200.

Хирургов было двое, но второй, совсем молодой парень, недавно закончивший ординатуру и которого недавно прислали на помощь Меркулову, уже через несколько часов свалился без сознания, даже не закончив операцию. Медсестры быстро отходили горе-хирурга, но у того после случившегося постоянно тряслись руки, и он не годился даже для того, чтобы делать перевязки.

Меркулов отдыхал только ночью, часа три-четыре, когда затихали дневные бои. Но и в эти короткие часы отдыха ему часто не спалось, потому что воочию ощутил здесь, что это значит, когда стоят «мальчики кровавые в глазах». На удивление, этих коротких часов ему хватало, чтобы целый день чувствовать себя достаточно бодрым, хотя на гражданке при восьмичасовом сне он ходил на работу с вечной зевотой бегемота.

Но сегодня доспать ему не дали – с самого раннего утра селение начали бомбить вертолеты, и взрывы сотрясали землю, словно при землетрясении. Говорили, что в селение зашел большой отряд известного полевого командира, о котором рассказывали на полковой кухне самые разные истории. Что будто бы он воевал еще в первую чеченскую кампанию, в которой погибла вся его семья, что он был отличным снайпером и лично убил более пятидесяти наших ребят, что он поклялся на Коране мстить федералам за своих убитых родственников до последней минуты своей жизни. В газетах писали, что он безжалостно расстреливал пленников и отрезал головы заложникам, не беря никаких денег, которые ему предлагали в качестве выкупа, что рядом с ним постоянно находилась его молодая жена, которая не желала оставлять мужа ни на минуту.

Что здесь было правдой, а что ложью, никто не знал, но историю смаковали, как только что прочитанный новый бестселлер. Вот и Меркулов размышлял сейчас о невероятных переплетениях человеческих судеб, когда в палатку ворвался вестовой и почти прокричал:

– Товарищ капитан, товарищ капитан, вставайте скорее, вас срочно вызывают в операционную.

Меркулов высунул голову из-под одеяла, недовольно проворчал:

– Ну что орешь, не сплю я. Что там еще случилось – президента что ли привезли?

– Никак нет, товарищ капитан, раненого сержанта. Он…

Меркулов встал, зевнул, прислушался – бомбить перестали, лишь доносились пулеметные очереди, словно где-то недалеко маленький ребенок водил палкой по забору, изображая трещотку.

– Я сколько раз говорил тебе, чтобы ты звал меня Виталием Сергеевичем, – сказал он солдату.

– Так точно, Виталий Сергеич, – вытянулся в струнку солдат.

– Тьфу ты, – выругался Меркулов, – выдрессировали вас, как… Ну, откуда раненый-то?

– Из разведки принесли, – коротко пояснил посыльный.

Меркулов уже плескался под рукомойником, сделанный умелыми солдатскими руками из двухлитровой пластиковой бутылки.

– Ну, беги, скажи, чтобы готовились к операции.

– Так, това…!

– Я что сказал! – закричал Меркулов. – Бегом, марш!

Выйдя из палаты, он еще издали заметил большое скопление народа. Навстречу ему уже бежала медсестра Леночка и, всплескивая на ходу руками, охала:

– Ох, Виталий Сергеич, что делать-то будем! – Из ее коровьих глаз лились слезы. – Такой молодой, красивый солдатик! Боже мой!

Меркулов отодвинул ее в сторону, зная, что в таком состоянии от нее вряд ли дождешься толкового объяснения. Он уже давно знал, что для Леночки все солдатики были красивыми и ласковыми, и ее милосердия хватало на всех. На носилках, лежащих на земле, он увидел солдата, накрытого тремя бронежилетами. На первый взгляд парень казался здоровым и цветущим, и он просто прилег отдохнуть. Его серые глаза вращались, как датчики самонаводящейся ракетной боеголовки, и на лице его, кроме бледности, не отражалось никакой боли.

– Ну, что с ним? – тихо спросил он стоящего рядом командира разведвзвода. – Понос? И для чего на него навалили такую тяжесть?

– Тут такие дела, кэп, – замялся старлей, – даже и не знаю, как сказать. Вобщем, граната в него попала.

– Ну и…? – поторопил его Меркулов.

– Ну и не взорвалась, милая. Торчит вот тут. – Разведчик ткнул пальцем в свое бедро.

– И сколько же времени прошло?

– Четыре часа его несли.

– Он что же и сознания не терял?

– Так мы ему уже два промедола всунули. Молоток парень, за всю дорогу даже не пискнул. Я кричу своим охломонам – осторожнее несите, а он только улыбается и говорит: «Ничего, командир, я выдержу». Вобщем, кувалда-парень.

Меркулов вздохнул:

– Да уж! Ты лучше скажи – паровой молот! Это просто чудо, что он не взорвался по дороге.

Собралось высокое начальство. Совещались недолго. Комполка посмотрел в глаза Меркулову:

– Вот что, капитан, приказать я тебе не вправе, сам понимаешь. Везти бедолагу тоже опасно. Могу вызвать из округа…

– Не надо давить на психику, товарищ полковник, я же понимаю, что один, что другой – все равно придется рисковать. Не взрывать же парня. Только мне в помощь нужен сапер, опытный сапер. И бронежилет. Своего у меня нет. Ну а руки… – Он повертел перед своими глазами руками. – А на руки бронеперчатки еще не придумали. Рискнем.

Бойца прямо на носилках уложили на операционный стол. Анастезиолог усыпил парня, а Леночка приготовилась ассистировать. Меркулов строго посмотрел на окруживших его помощников, смахивающих со своих лиц пот, и крикнул:

– А ну, вон отсюда! Все! И подальше!

Когда из палатки всех словно сдуло ветром, он взглянул на прапорщика-сапера и, увидев его спокойное лицо, вздохнул:

– Ну, начнем что ли, коллега.

Тот лишь усмехнулся в ответ, осторожно сдвинул бронежилет, открыв рану. Головка гранаты торчала из плоти, напоминая белый глаз. Меркулов взял в руки скальпель.

– Ты верующий, прапорщик? – спросил он.

– А что?

– Да что-то помолиться хочется.

– Ну, так молись, это работе не помеха, – прогудел сапер густым басом.

Меркулов отметил, как сапер назвал свое опасное дело работой, и сразу его зауважал. Разрез. Тампон. Еще разрез. Еще тампон. В одно мгновение ему показалось, что граната шевельнулась, и Меркулов почувствовал, как по его телу заструился холодный пот. Он смахнул его с лица. Разрез. Тампон. Сапер молча смотрел на его работу, а потом сделал маску гамадрила и решительно отодвинул Меркулова.

– Ну, все, Пирогов. Теперь моя работа.

Сапер накрыл рану бронежилетом, подсунул под него левую руку в медицинской перчатке и долго и осторожно начал что-то там делать. Меркулов с мстительным удовлетворением отметил, что и у прапора нервы не железные. Сначала лицо его покраснело, а потом покрылось крупными каплями влаги. Меркулов обтер ему лицо салфеткой.

– Не поддается, сволочь, – процедил сквозь зубы «коллега». – Но шеволится.

Зато Меркулов почувствовал, как на его голове «шеволятся» волосы. Вот сапер просунул под бронежилет вторую руку и дернулся всем телом. Внутри что-то чавкнуло, и на лице сапера нарисовалась кривоватая улыбка.

– Родненькая ты моя, – прошептал он, – наконец-то я тебя обнял. Ах ты, дорогуша!

Он поднял руки вместе с броником и осторожно понес свой «дорогой» груз к выходу. Меркулов предупредительно распахнул полог палатки. Сапер отошел подальше от лагеря, огляделся вокруг, выпустил гранату из рук в пропасть и упал. Через несколько секунд прогремел взрыв.

Разминированного раненого уже грузили в «вертушку», когда к врачам-саперам подошел полковник и потрепал обоих по плечу.

– Молодцы, ребята! Обязательно напишу представление к награде. Это надо же, первый раз слышу, чтобы человека разминировали! – И побежал к бронетранспортеру, на котором приехал.

Меркулов и сапер сели покурить на ящики из-под патронов. Хирург посмотрел на своего ассистента, спросил:

– Как ты думаешь, браток, правда, к награде представят?

– Забудет, – коротко ответил сапер, отбросив сигарету. – Да и не за награды же мы воюем. Так ведь?

– Это уж точно.

Для Меркулова лучшей наградой было то, что вот этот простой мужичок записал его в свое воинское братство, сказав «мы воюем». Приятно, конечно, получить орден или, на худой конец, медальку, чтобы покрасоваться, похвастаться перед родными и друзьями. Но в наше время одной наградой семью не накормишь.

Вот его покойный дед рассказывал, что при царе каждый солдат за Георгия получал хорошие деньги и землю, а за полный бант чины и дворянство жаловали. И жил защитник земли Русской на зависть другим односельчанам. А если, не дай Бог, калекой становился и он был единственным кормильцем, так всю семью государство на пансион брало. А сейчас самая высшая награда солдату – не умереть, а если погиб – вот тебе три залпа над могилой.

7

Жил Меркулов в большом волжском городе, там же закончил медицинский институт и прошел ординатуру. Молодого хирурга приметил профессор из военного окружного госпиталя, позвал к себе на работу. Виталий долго кочевряжился, уж больно не любил он подневольный, подприказной распорядок жизни, каковой он считал службу в силовых ведомствах. Сам профессор, генерал-майор по званию, стал выкладывать на стол свои козыри: звание, надбавка за звездочки, бесплатное обмундирование, паек, льготы, и при этом не надо мотаться по гарнизонам. Квартира? Со временем будет и квартира.

Меркулов на приманку клюнул, в чем ему помогла и его жена Людка, которая так хотела стать офицершей. Жили они в малосемейке площадью десять кв. м. с туалетом под кроватью, душем с потолка, пахнущим сточной канализацией, и кухней, которая умещалась на старой тумбочке вместе с электроплиткой и кухонным «гарнитуром», сколоченным из досок соседом-умельцем.

В городской больнице, где прежде работал Меркулов, платили такие крохи и так редко, что он забыл запах денег. Иногда выручали друзья, посылавшие к нему на «пластику» ожиревших, молодящихся дам, которым во что бы то ни стало необходимо было приподнять обвислую грудь, согнать с лица и шеи дряблость или убрать вислую задницу. За возвращение молодости дамы денег не жалели, но это было так редко и непостоянно, что эти дары почти не оказывали никакого влияния на семейный бюджет.

Жилье Меркуловы меняли часто, наездились так, что впору было писать роман «Крыша», который, будь он написан, получил бы Нобелевскую премию. Выручили их его и Людкины родители, которые, насмотревшись на мытарства своих детей, общими усилиями наскребли в своих сусеках денежный колобок на покупку малосемейки. На новоселье родители сказали, что этот «помогон» в десять квадратов и есть их стартовая площадка, с которой их семейная ракета должна вывести счастливую семью в сказочный космос жизни.

Меркуловы понимали, что даже за этот чулан они по гроб жизни обязаны своим старикам. Родители Людмилы жили здесь же, в городе, работали: он – на заводе, она – в пекарне, а оно, их четырнадцатилетнее чадо, сосало из них кровь, деньги и покой. А Людкин брат был большой мастер потрепать нервы, в свои годы он уже три раза попадал в милицию, откуда его вызволяли с помощью откупных. Да и жизненные запросы чада оказались не по годам большими: жвачкой он не довольствовался, ему нужен был «прикид», а не просто одежда, «зелень», а не какой-то деревянный рубль, музыкальный центр, а не замызганный магнитофон.

Меркуловы-старшие жили в деревне, в восьмидесяти километрах от областного центра, держали скотину, лелеяли свои двадцать соток и иногда подкидывали молодым мясца, овощей и фруктов, хотя поднимали еще троих. Это было все, чем они могли помочь сыну с невесткой и единственному внучку.

Сынок по имени Степан, чудо четырех лет от роду, был единственной отрадой в жизни Меркуловых. Не по годам смышленый Степашка вносил в их однообразное существование цементирующую силу семьи, уют, тепло, доброту, нежность и надежду.

Меркулов работал уже в госпитале, когда на Кавказе снова стали погромыхивать военные громы. Еще мудрый Чехов писал, что если на стене висит ружье, оно обязательно когда-то выстрелит. А когда в руках находятся десятки тысяч автоматов и пулеметов, даже холодным оно начинает жечь руки и распалять воображение предстоящими победами. Чеченские боевики и международный сброд, нашедший теплый приют на Кавказе, начали священный поход на Дагестан: если Россию не отгрызли, так хоть прикаспийский краешек от нее отхватим. А горы здесь – наша вотчина, пусть попробуют сунуться сюда русские!

Пороховая гарь заволокла всю Россию. Взрывы в Буйнакске, Москве и Волгодонске посеяли панику и страх, а властей заставили задуматься, какого же зверя взлелеяли они собственными руками.