Текст книги "Тест Тьюринга"

Глава 110

Мне, конечно, было интересно. И я, конечно, не отказался – ни от испытаний, ни от денег. Мама всегда говорила: нужно совмещать приятное с полезным. Наверное, потому, что денег у нас всегда было мало. И я, кстати, даже не знаю, помогал ли нам отец. Вот ведь… Папа, надеюсь, ты помогал!

В тот же день, опустошив четверть банки варенья и подписав все бумаги об участии в испытаниях, я сидел сначала в гостиничном номере, а потом в ресторане за ужином, и вспоминал этот разговор, кабинет Фридмана, чай, институтские коридоры… Я вообще люблю академические коридоры – со старым скрипящим паркетом, какими-то шкафами, стоящими в коридорах. Стекла в их дверцах, как правило, изнутри забраны белыми или зелеными занавесками. В биологических институтах там обычно стоят какие-нибудь реторты, а в нашем НИИ такие шкафы были забиты старыми отчетами и образцами. Я сам какое-то время в прошлой жизни несколько лет проработал в институте по специальности, и мне все это с той поры мило и приятно. Я вообще люблю науку и ее скрипучие паркеты! Особенно такую сумасшедшую науку, которой занимался математик Фридман. Я даже не знал, что подобное существует…

Какая вообще странная штука – жизнь. Когда-то, чуть ли не сто лет назад, американский левак приехал сюда с маленьким сыном – строить светлое будущее. Принял гражданство. Был репрессирован. Его обиженный на страну сын не простил такого предательства стране и увез, в свою очередь, своего сына-школьника обратно в Америку. Тот вырос, отучился в Америке, встретился с однокашницей по Массачусетскому институту, закрутив с ней шуры-муры. Не сложилось. Уехал с горя в Россию. В которой – совершенно параллельно – тверская девочка, расставшись некогда с мужем и забрав маленького сына, приехала из Твери покорять Москву, которая слезам не верит. Сын вырос, отучился в никак не связанном ни с электроникой, ни с психологией институте, даже поработал по специальности. Женился вовремя, как положено, потом перечеркнул жизнь и оказался в Америке. Где стал вдруг полицейским. После чего убил из пистолета девочку, попал на прием к Джейн из Массачусетского, поехал в Россию хоронить отца, которого не хотел хоронить. И будет теперь под руководством бывшего… хахаля?.. жениха?.. Джейн разговаривать с машиной.

Да, странно завязывается жизнь. Мириады случайностей… Не удивлюсь, если такая же нелепая случайность, которой могло и не быть, развела дороги моего отца и матери. А они не нашли в себе сил преодолеть последствия этой случайности. Я ведь только теперь начинаю понимать в полной мере, насколько я нуждался в отце и вот – был его лишен. После чего загородил пустоту в душе стальным листом неприязни и обиды. А теперь, когда жалость к этим двум несчастным людям, волею судеб оказавшимся моими родителями, уничтожила этот стальной щит, в моей душе оказалась дыра. И что с ней теперь делать? Туда так дует! А у меня и без того дыр полно. Весь простреленный. Входное у меня есть и выходное. На третий год работы в полиции получил. Ленка тогда так переживала. Еще больше поседела…

Утром проснулся, начал собираться в институт к Фридману и вдруг понял, что волнуюсь. Смотрел на себя под жужжание бритвы и мысленно спрашивал сквозь зеркало это знакомое лицо, привычное и сопровождавшее меня всю жизнь, стареющее с годами, почему у меня внутри что-то дрожит. Едва заметно – вот как это зеркало от грохота уличных трамваев. Почему?

Не мог себе ответить.

Как будто на экзамен собираюсь! Хотя экзаменатор-то я! Чего мне опасаться? Мне за болтовню даже деньги будут платить. Будем считать, что устроился на подработку. Ленка, кстати, горячо одобрила мое начинание в утренней почте. В чем я не сомневался. Она понимает меня едва ли не лучше меня самого. Мне нужно занятие. Дело. Всегда. Я им заслоняюсь от самого себя. И вот теперь хоть какое-то дело у меня появилось тут. Несложное. Даже интересное, наверное.

Почему же я волнуюсь?

Опасностей не предвижу. Среди плюсов – деньги и наполнение жизни. Да еще есть дополнительный бонус – если Джейн права, это поможет мне «разобраться в себе», как они, психологи, говорят. Хотя, чего там разбираться – насквозь я прозрачен, одни дыры в душе, все видно – где, как, когда и чем…

Звонок Фридмана застал меня по дороге к метро.

– …забыл сказать, лаборатория у нас не на пятом, где мы вчера сидели, а на третьем. Как приедете, поднимайтесь сразу туда, пропуск временный вам уже выписан на целый месяц, чтобы каждый день с разовыми не валандаться… Как вы настроены?

– Волнуюсь, – признался я.

– Отлично! Как все, значит. Только все почему-то думают – а я разговаривал со многими нашими добровольцами, – что от них потребуются какой-то недюжинный ум или знания, но этого не требуется как раз…

– Я как раз так и не думаю. Наверное, потому, что ни ума, ни знаний у меня нет.

В моем ухе раздался короткий смешок Андрея.

– Все нормально у вас и с тем, и с другим. А то, что у вас волнение, я знаю. Вернее, подозреваю. Только не могу сформулировать, почему. Но это уже по части Джейн. Она у нас специалист в области тонких движений души. И толстых… Кстати, в нашем проекте психологи составляют львиную долю добровольцев! А еще есть домохозяйки, служащие… В общем, люди. И если большинство из них после тестов скажут: там внутри точно человек, с сознанием и мышлением, значит, все у нас получилось, ответ есть и можно двигаться дальше.

– А куда дальше?.. Так. Извините, Андрей, я захожу в метро, сейчас связь прервется.

– Да-да. Здесь договорим!

Как только дверь лифта на третьем этаже распахнулась, передо мной возник улыбающийся Фридман. Такой же, как вчера – черная бородка, залысины, очки и тот же пуловер серый в полоску.

– Я увидел вас в окно, решил встретить. Чтобы вы тут по коридорам не блуждали, – сказал Андрей, увлекая меня за собой.

– Ну, теперь, значит, жизнь удалась!

– Ваш юмор мне импонирует. Джейн говорила, что вы к нему склонны.

– Слушайте, а как все это будет происходить чисто технически, я не очень представляю…

– Сейчас сами увидите, мы пришли.

Фридман толкнул дверь, и мы оказались в небольшой узкой комнате с экраном на стене. Я остановился и обвел глазами длинное пространство. Перед настенным экраном был стол с клавиатурой, точнее, одна столешница, прикрепленная прямо к стене двумя уголками по краям. На ней лежали ручки и бланки, которые я должен был заполнить, как проинструктировал Андрей. Рядом крутящееся кресло. У противоположной стены – небольшой диванчик. Рядом с ним – столик с чайником, кружками и всем, что нужно для чая, включая сам чай. Небольшой холодильник в углу. На нем – микроволновка. Рядом кулер с водой.

– Прямо роскошь, – я покачал головой.

– А то! – с долей гордости ответил Андрей. – Вам же тут почти целый день проводить. В холодильнике еда, для бутербродов колбаса-сыр. В морозилке – замороженные вот эти, как они называются… такие, ну, суп, второе. Протыкаешь пленку вилкой и ставишь в СВЧ на пару минут. Или на пять, там написано. На половинную мощность. Все, как у нас, в Америке.

– То же говно.

Андрей засмеялся:

– Да… Хотели еще, чтобы туалет был в каждой такой комнате, но не вышло. Туалет в коридоре, мы его проходили.

– И сколько мне тут находиться положено?

– Да никакого регламента нет. Как пойдет. Можете час поговорить и уйти. А можете хоть двенадцать часов проговорить, никто не гонит. Дело такое. Творческое, я бы сказал. Главное, потом не забыть заполнить анкету. Она лежит на столе и очень простая, как видите – только номер и два квадрата. В одном надо поставить галочку после того, как определитесь с решением. Ручки вот.

– Вижу…

– Некоторые почему-то начинают беседу с клавиатуры – пишут вопросы, читают с экрана ответы. Но так поступают не все и обычно через некоторое время переходят на речевое общение. Да, в общем, разберетесь. Вот кнопка. Для начала диалога просто нажмите ее.

– Если собеседник запускается кнопкой, значит, он точно искусственный! Можно ставить галочку в графе «машина».

– Ну… Надо же как-то давать сигнал о начале работы. Система уже выделила из себя личность. И ждет только вашего сигнала. Поскольку интервью – процесс интимный, я выйду, чтобы не мешать… Вода в кулере, чай вот в пакетиках. Что еще?.. Можете в любое время пить чай, обедать прямо во время разговора, никаких проблем. Вопросы есть?

– Вопросов нет. Не знаю, о чем спрашивать. Ни вас, ни машину…

– Ну, если что-то понадобится, звоните.

– О-па! Есть вопрос!

Андрей, уже двинувшийся к двери, повернул ко мне голову.

– Машина каждый день эмулирует… выделяет из себя, как какашку, новую личность или обмануть меня будет пытаться все время одна и та же псевдоличность?

– А вы сами спросите!

Дверь мягко щелкнула. Я прошелся к противоположной стене. Посмотрел на большую зеленую кнопку запуска в виде грибка. Прошелся обратно к двери и зачем-то закрыл ее, повернув вертушку замка. Интервью – это интимный процесс! Подошел к узкой столешнице возле экрана, на которой и располагалась заветная кнопка.

Хорошо, что зеленая, а не красная. Не опасно, значит. Это они молодцы…

Кнопка подалась практически без усилия, я бы даже сказал, с приятным усилием. Экран сразу мигнул и высветил надпись:

«Вам удобнее текстовое общение или голосовое? Если текстовое, нажмите любую клавишу на клавиатуре. Если голосовое, скажите любую фразу».

– Любая фраза!

– Здравствуйте! – откликнулись механическим голосом динамики по бокам от экрана. – Вам удобнее механический голос – такой, как сейчас, – или подать в динамики живой?

– Хм. А в чем принципиальная разница? И вообще, с кем я говорю?

– Это шлюз, – ответил механический голос. – Если вы склонны к поэзии, тогда «шлюз между мирами». Стыковочный модуль. Посредник. Машина. Я выделю вам субъект для беседы.

– Собеседника?

– Да. Вам хотелось бы в течение дня менять собеседников и делать выводы по каждому или предпочитаете более глубокую проработку личности с одним собеседником?

– Хм… Не знаю. Я могу решить этот вопрос потом, после первой беседы? А то вдруг скучный собеседник попадется…

– Конечно. Можете. И не только вы.

– Не понял. – Я уселся в кресло перед зеленым экраном и подумал, не будет ли неприличным по-американски закинуть на стол ноги?

– Вы будете говорить с личностями, каждая из которых также может счесть вас скучным собеседником. Тогда замена произойдет помимо вашей воли.

Я крякнул. Это был неожиданный поворот! Класть ноги на стол расхотелось.

– Ну, ладно, давай первого…

– Как вам удобнее, – проговорил шлюз, – экран включать или предпочитаете только голосовое общение?

– Э-э… Я тут новенький. Давай пока только голосовое. Начнем с малого.

– Прекрасно. Ваш собеседник также не возражает против голосового общения. Вам все еще требуется ответ на ваш вопрос?

– Какой вопрос?

– Вы спросили, «а в чем принципиальная разница?» Ваш вопрос касался голоса вашего собеседника – будет ли он механическим, как сейчас мой голос, или живым, соответствующим образу.

– А-а… Живой давай, с таким, как у тебя, говорить неприятно.

– Принято. Голос вашего собеседника искажаться не будет. Сеанс начнется через…

– Стой! А в чем разница-то? Почему голос может быть механическим или живым?

– Живой голос более привычен людям. Но он, как и изображение, может отвлекать и склонять тестирующего к ответу в сторону того, что его собеседник – человек. Поэтому некоторые предпочитают не вносить такую помеху и механизируют голос, ориентируясь больше на смысл ответов, нежели на эмоциональную составляющую, которая непроизвольно включается, когда…

– Понял. Мне не надо механизации. Давай эмоциональную помеху.

– Принято. Сеанс начнется через несколько секунд, когда цветовой тон экрана изменится на диалоговый. Приятной работы.

Я зачем-то взглянул на часы и уставился на экран. Несколько секунд ничего не происходило, потом яркость его свечения упала, он стал темнее, спокойнее, в динамиках прекратилось едва слышное шипение и раздался голос.

Тихий. Робкий. Человеческий. Мужской голос…

– Кто здесь? – спросил он, и я подивился качеству динамиков, умеющих передавать все частоты и оттенки – настолько контрастировала эта живая и теплая человеческая речь с прежним механическим дребезжанием. На мгновение мне почудилось, будто меня с собеседником разделяет какая-то непроходимая, принципиальная бесконечность. Которая вдруг была преодолена.

Голос был настолько беззащитен, что уже готовая шутка застряла у меня в глотке, я прокашлялся и ответил так глупо, как никогда, наверное, в жизни:

– Это я!

– Вы – машина?

Я не смотрел на экран, который почти погас. Я почему-то вперился в дырочки динамика. Ну надо же!

«Вы машина?..»

Ах, какая хитрая! Машина спросила меня человечьим голосом, не машина ли я! Ну, конечно, я машина! А кто же еще из нас машина?

– А вы?!

Моего игриво-агрессивного тона собеседник не принял. Его голос был по-прежнему тих и спокоен:

– Нет, я не машина. У меня рак.

Мать твою! Я ожидал чего угодно, только не этого! Что она будет врать, наметать мне сочувственное настроение человеческим голосом, эмулировать, симулировать и выделять из себя человеческое колбасками, но чтобы сразу так…

– Так нечестно!

На пару секунд динамик затих.

– Это вы мне? – На том конце бесконечности почудилась растерянность.

– А кому еще! Тебе! Вам…

– Я не понимаю.

– С козырей зашла?

Судя по опять воцарившейся паузе, на той стороне пространства действительно царило растерянное непонимание. Какова сучка!

Я решил подождать, выдержать паузу. Старые актеры так велят делать. Но какой актер в паузах переиграет железный агрегат? Когда молчание затянулось уже слишком, я начал чувствовать некие угрызения совести, которые оправдал тем, что мне здесь платят деньги за разговоры, а я не разговариваю и поэтому…

– Эй! – окликнул я. – Вы тут?

Хотя где ж ей быть, заразе?

– Чего замолчала, родная?

– Я поняла. – Вдруг раздался тот же негромкий голос.

– Чего ты поняла? – подхватил я, обрадовавшись, что связь не прервалась насовсем. А то вдруг действительно, как угрожал этот «шлюз», программа собеседника отсимулирует обидку и уйдет, хлопнув дверью? Не удивлюсь, если из динамиков действительно раздастся хлопок! Что мне тогда написать в отчете – человек это был или машина, – если я и вправду ей почти поверил. Почти посочувствовал?

– Понял, почему вы меня называете в женском роде, – сказал динамик. – У вас, наверное, механический голос установлен, а он не дает женских и мужских модуляций.

– Нет, у меня опция «живой голос». Так что вы говорите «своим» голосом. Просто я ассоциирую вас с машиной. А машина – это «она». Женского рода. Но если вам больше нравится, могу обращаться к вам в мужском роде.

– Да, так было бы гораздо привычнее, – мне почудилась в голосе машины чуть заметная ирония. – Меня всю жизнь называют в мужском роде.

Жизнь! Интересно, она ему целую биографию насимулировала или, как говорит Фридман, «выделила»?

– Ну, расскажите о своей жизни. Кое-что, правда, я уже знаю. Вы думаете, точнее, вы говорите… ну, сказали сразу, что у вас рак… Это было сильно! И голос прямо такой… соответствующий. Это все было неожиданно и пробило, честно скажу!

Я вдруг поймал себя на том, что с самого начала звучания этого голоса почему-то сразу перешел на «вы», хотя со «шлюзом» разговаривал совершенно запанибрата, легко «тыкая». И даже моя попытка перейти на «ты» во время разговора с собеседником обернулась фиаско – организм сам непроизвольно перешел обратно на «вы». Ладно, не будем насиловать организм! Как все-таки на нас действует живой голос! Какие они тут тонкие психологи…

– В общем, я к тому, что у машин не бывает рака. Он бывает у людей, они его боятся, и вы сразу решили меня напугать, чтобы вызвать сочувствие, и чтобы я написал в отчете…

– Счастливчик! А вот мне уже бояться нечего, – перебил голос все так же ровно. – Хотел бы я поменяться с вами этими деталями.

– В смысле? – не догнал я.

– Мой рак на ваш страх. Не глядя. Как хорошо бояться рака! И как плохо уже не бояться его!

Я замолчал, обдумывая, что бы на это ответить и как вывести ее на чистую воду. Ну, должна же она где-то проколоться! Или не должна?.. Но мой собеседник продолжил сам:

– Как вас зовут?

Она снова захватила инициативу, машина эта! Это я хотел ведь первым спросить про имя! Какое имя она ему «эмулировала»? Но теперь придется уходить от первого удара и пробивать встречным. Лучше несколькими.

– Александр. А вас? И фамилию назовите, если не сложно.

– Булат. Шаталов.

– Странное имя, – я задумчиво почесал бровь.

– Ничего странного. У меня мать казашка. А отец русский. Мать взяла его фамилию, но настояла, чтобы дать мне имя. Булат – это тюркское имя. А изначальное – персидское. Если бы у нас работали экраны, вы бы увидели, что у меня слегка раскосые глаза – в мать. От отца только фамилия, собственно.

– Ну и… Ну и кто был ваш отец?

– Вас это правда интересует? – Видимо, собеседник уловил паузу в моем вопросе, и счел вопрос надуманным.

– Да, – соврал я с такой интонацией, что мгновенно почувствовал стыд – по этой интонации любой определил бы вранье. Господи! Мне стыдно перед машиной! И я тут же попытался оправдаться. – Надо же нам о чем-то говорить! Почему бы не про вашего папу?

– Вы на самом деле не такой циничный, как хотите казаться, – вдруг сказал мой собеседник.

Черт бы его подрал! Мой рот непроизвольно открылся и начал зачем-то жалко оправдываться и мямлить раньше, чем я успел его проконтролировать:

– Да я ничего не хочу казаться… Просто… Слушайте, ну… Я правда не знаю…

– Мой отец был геологом! С матерью они познакомились в Алма-Ате. Она была учительницей в начальных классах. Ему было 24, ей 22. Через полгода они поженились. А еще через год родился я. Это был ранний брак. Ну, что такое 22 года, боже мой! Моему внуку сейчас 25, и он сущий ребенок, один ветер в голове, и даже не думает о женитьбе! Представляете? Сейчас вообще все не так… Ну, и конечно, они развелись. Мне тогда было не то восемь, не то девять лет. Это… Вам не понять, но для ребенка, да еще в таком возрасте… Взрослые дети уже поняли бы, у них своя жизнь. Или, наоборот, если ребенку два-три года, и он отца практически не помнит, ну, нет его и нет! Никогда же не было!.. Нормально воспринимает. Как должное, наверное. Но когда тебе уже девять, и всегда был отец, а потом исчез… Развод в таком возрасте воспринимается как трагедия, это травма, которая ломает жизнь. Вам не понять…

– С чего вы взяли, что не понять? Мне самому было шесть, когда отец ушел, – опять неожиданно для самого себя сказал я. – Ну, или не ушел. В общем, они с матерью расстались…

Блин. Что я делаю? Исповедуюсь перед машиной! Не об этом ли говорила Джейн?.. Нет, не об этом! Она имела в виду, что я буду исповедником! Значит, мне надо, получается, вытащить на откровенность этого старика. Заодно проверим, насколько глубоко он проработан машиной:

– Вам сколько лет, простите?

Господи! Там же просто программа! Почему из меня вывалилось это «простите»? За что я извиняюсь? А главное, перед кем?

– Восемьдесят два.

– Ну-у…

– Что? Хотите сказать «пожили, пора и честь знать»? – Динамик горько хмыкнул. – А все равно умирать знаете, как неохота! Хочу посмотреть, на ком внук женится…

Неожиданная мысль вдруг пришла мне в голову: а сам-то он понимает, этот эмулянт, что он – кусок программы? Или он думает, что человек? Или он ничего не думает, а машина просто выплевывает в меня через динамик фразы по определенному сложному алгоритму, улавливая и обрабатывая мои слова и интонации? Я совсем забыл спросить об этом Фридмана! Настолько ли сложна программа, чтобы мнить себя человеком?

И ведь я сочувствую этому челове… этому персонажу! Хотя, с другой стороны, люди так устроены, что они сочувствуют и несуществующим людям – например, киноперсонажам. Даже меня пару-тройку раз в жизни прошибало на слезу, когда я смотрел фильмы. Я был целиком погружен в действие и сопереживал героям, хотя где-то дальним кусочком сознания понимал: расстраиваться нет причин, это все артисты, это все придумано, не по-настоящему. Даже детей так утешают: не переживай, собачка не умерла, это кино. Так что… Так что мне не надо рефлексировать особо по этому поводу, а надо просто сосредоточиться на разговоре, отмечая, наверное, про себя те моменты, которые меня эмоционально затрагивают, когда я включаюсь и начинаю воспринимать собеседника как человека. Наверное, чем больше таких моментов, тем лучше симуляция. Плюсики, что ли, ставить?

Мысль о плюсиках мелькнула и ушла, потому что мой собеседник продолжал свой ровный рассказ о своей завершающейся жизни:

– …первый раз она ударила меня, когда я стал дерзить и спорить с ней насчет отца. Она старалась вырастить меня в убеждении о его предательстве, вкладывала в меня свою обиду на него, но я в какой-то момент начал протестовать. Мне хотелось с ним общаться, а она не давала.

– Она била вас?

– Не била, нет. Никогда. Но в тот раз ударила. В первый и последний. И это было так неожиданно… Так странно, что я замолчал. И заплакал. Мне было-то лет 10–11, наверное. И она сама тут же заплакала. Потому что ей было меня жалко. Но главное, она поняла, что, раз начавшись, это не закончится – я буду и дальше заниматься «отцеискательством». И что уход отца для меня был…

Я потер лоб. Что это? Совпадение? Почему именно эта история мне попалась первой – похожая на мою? Или просто в нашем мире, где больше половины браков распадается, это стало типичной историей детской травмы? И потому машина ее насимулировала мне…

Ладно. Неважно. Попробуем зайти с другой стороны. О чем он там сейчас говорит?

– …я и сам, собственно, стал геологом, потому что отец им был. Не то чтобы я увлекался минералами или геологией. Но это был, наверное, больше протест против матери, мне кажется. Такая странная форма протеста. Она хотела, чтобы я стал биологом, точнее, генетиком. Но я пошел на геофак. Вы слушаете?..

– Да-да. Пошли на геофак… Скажите, а почему вы мне вообще отвечаете? И вообще, опишите, что вас окружает!

В динамике раздалось какое-то шуршание, скрип, и он утвердительно спросил:

– Вы первый раз проводите собеседование?

– Да. А как вы…

– Меня окружает в данный момент то же самое, что и вас. Я сижу в комнате перед экраном в крутящемся кресле, которое скрипит при поворотах. Старое, наверное. Сзади меня чайник на столике… Обычно про это все спрашивают при первом собеседовании.

Да. Логично. Я как-то об этом не подумал. К чему создавать целый мир, если можно сделать только одну комнату? Только у меня кресло не скрипит.

– А как вы там оказались? В этой комнате…

– Так же, как и вы. Вошел через дверь… Я пенсионер. И деньги мне не помешают. Даже не столько на лечение, я же понимаю, что лечиться бессмысленно… сколько оставить детям, внукам. Я же сказал вам, у меня рак. И если я успею принести им пользу перед… По-моему, нормальная причина. А вы как оказались перед экраном и сзади чайника?

Я вздохнул:

– Долгая история.

Мне что теперь – исповедоваться перед машиной?

– Не хотите, не рассказывайте, – сказал он.

– Не хочу, да.

– Я сам могу вам рассказать, почему вы там оказались, – вдруг неожиданно сказал собеседник.

– Ну, расскажите!

– У вас проблемы. Я не знаю, какие конкретно. У меня денежные, а у вас, судя по молодому голосу, в личной жизни какой-то кризис. Денег-то, имея молодость и здоровье, можно заработать. Кто вообще ходит на все эти фокус-группы, участвует в опросах, сидит в массовке? Люди, которым делать нечего – одинокие, неустроенные по жизни, пожилые. Что вы делаете в середине рабочего дня в этой комнате?

– Ну, еще полтора месяца назад у меня бы точно не было времени на такое времяпрепровождение! Минуты свободной не было, слава богу. Приходил домой, валился на кровать и отрубался до шести утра.

– Вот, милейший. И в этом у вас проблема! Вы проронили «слава богу». Что ж тут хорошего, что человек занят так, что ему на личную жизнь, на то, чтобы оглядеться по сторонам, обратить внимание на близких людей, не остается времени? А для вас это – благо было. Прийти домой – и отрубиться, забыться. А днем забыться в такой плотной суете, что минуты нет свободной! А жить когда? Вы вообще жили когда-то? Вы вообще зачем живете? Чего вы хотите от жизни, кроме того, чтобы она быстрее прошла и не беспокоила вас?

Я промолчал.

Он был прав. Бесконечная, нелимитированная суета полицейской, детективной работы была для меня лишь способом скрыться от пустоты бытия. Которая навалилась на меня во всей своей оглушающей полноте после того выстрела. Я вдруг повис в вакууме и понял, что мне нечем заполнить жизнь. Кроме работы у меня ничего нет.

– А чем бы вы стали заниматься, если бы на вас упало огромное наследство? – продолжал старик. – Если бы вам не нужно было работать? Если бы ваша жизнь принадлежала только вам? Чем бы вы наполнили ее? Для чего вы живете?

– А вы?

– Да что вам до меня! Меня уже нет. А у вас еще остался огромный кусок жизни… На что вы его потратите? Ответьте себе, чего вы на самом деле хотите?

– Ничего… – глухо ответил я. – Не знаю. А вы думаете, другие люди живут как-то по-другому?

– Конечно! – В его голосе прозвучала такая убежденность, что я сразу поверил. – Они не бегут от жизни. Я много видел и тех, и других. Кто-то бежит от себя – в работу, в другую страну, в отношения. А кто-то живет полной грудью. Он знает, чего хочет от жизни.

– Да вы сами стали геологом не потому, что призвание, и жизнь звала, а в отместку, точнее, назло…

– Да, это правда! – неожиданно сильно сказал старик по ту сторону небытия, и я прямо явственно представил, как порозовели его щеки. Кстати, интересно, как он выглядит? Как отрисовала его программа?

– Да, я не хотел быть геологом, – продолжал старик. – Но я хотел почувствовать и увидеть то, что видел мой отец в экспедициях. И этого я действительно хотел! И я это увидел! И я понял мир его глазами… Кстати, быть геологом не так уж плохо. Экспедиции от многого лечат. Я не жалею, что стал геологом. Нет, не жалею.

– Уговариваете себя?

– Почему вы решили?

– Повторы. Это уговаривание.

– Не думаю. Если б не экспедиции, я не встретился бы со своей женой. А вот тут уж я себя не предал! Вы знаете, сколько на моих глазах людей оставались одинокими, разводились, женились или выходили замуж только потому, что подошел срок и попался вроде бы неплохой вариант – непьющий, работящий, рукастый, богатый – это если женщина делает выбор… А если мужчина – из хорошей семьи, там, я не знаю, симпатичная… Вот вы женились по любви? Вы любили когда-нибудь вообще?

– Ладно, старик… Моя жизнь – это моя жизнь. Я не люблю о ней рассказывать. И так пришлось недавно много о ней говорить… Хорошо, что кончилось… Короче, вопрос у меня такой…

Вопрос я еще не придумал, поэтому изо рта выплюнулся первый попавшийся, глупый:

– А кто у вас там президент?

– Если человек не любит рассказывать о своей жизни, – вместо ответа уверенно сказал голос, – значит, ему не о чем рассказывать.

Чайник финально зашумел мощными бульками и отщелкнул клавишу вниз. Я еще раз глубоко вдохнул, резко выдохнул. Вдохнул, выдохнул. Вдохнул, выдохнул. Снял чайник с подставки, налил в кружку кипяток, поставил чайник обратно, взял из коробки пакетик с чаем и вспомнил журнальный совет: сначала нужно класть в чашку пакетик, а потом наливать кипяток. Этот совет я всегда вспоминал после того, как в моей кружке кипяток уже был налит. Пакетик лег поплавком на поверхность кипятка, и я огляделся вокруг в поисках чайной ложечки, чтобы его притопить. Ложку я тоже всегда начинал искать именно в этот момент.

Почему-то ложек не было. Такого быть не может. Так, спокойно! Спокойно. Соберись. Где тут могут быть ложки, ножи? Наверняка же в холодильнике есть колбаса или сыр. А если я захочу их порезать? Или они в лотках там уже порезанные, как и хлеб, а ложечку просто положить забыли?

Я отступил назад, к экрану. Обвел глазами невысокий холодильник со стоящей на нем печкой-СВЧ, столик. На нем только чайник, чай, сахар, три тарелки и две кружки. Опустил глаза вниз и только тут обнаружил под столешницей кухонного столика ящичек. Просто столешница над ним слегка нависала, и ящичек был плохо заметен. Я вытянул его. Ну, конечно! Тут были ложечки, вилки, ножи и даже зачем-то штопор.

Кстати, это идея. Надо будет завтра принести. Андрей ведь не говорил, что тут нельзя пить. Выпьем, Эсмарх, где же кружка?!

– Вы еще здесь?

Я непроизвольно оглянулся на дырчатый динамик у темно-зеленого экрана.

– Да. Кгхм… Чай заваривал.

– Я слышал, как вы встали. – Голос на мгновение запнулся. – И как дышали. Я старый человек. Я все понимаю…

И вдруг меня осенило! Какой же я идиот! Поверить в то, что машина может мыслить! Нет никакой машины! Ну, конечно, там человек! Такой же дурак, как я! А Фридман – наверняка такой же психолог, как и Джейн! Это все обычный психологический эксперимент. Типа того, который проводил тот знаменитый чувак, когда одни люди били других током по приказу, а на самом деле за стенкой сидел не мучимый электричеством доброволец, а актер, и притворялся, что ему больно!..

Вот только мне сейчас было больно по-настоящему. Хотя меня током не были. Меня били старичком.

Надеюсь, я его не обидел…

Ладно. Хорошо. Допустим. Но что мне теперь делать с этим открытием? Сказать о нем Фридману или оставить в неведении о моей догадке? Интересно, как я должен поступить, чтобы не сорвать эксперимент, – доложить, что я догадался, или притворяться, что верю, будто говорю с машиной?

Блин, а у деда, получается, на самом деле рак! Как его там зовут?..

– Вы извините, что я прервал разговор вот так. Я подумал… Хотя неважно. А скажите…

– Что? – спросил Булат Шаталов.

– Почему вы выбрали диалог с погасшим экраном? Ну, я-то по первости. А вы же сказали, что для вас это не первое собеседование.

Старик вздохнул:

– Мне смотреть в экран бесполезно. Я почти не вижу. Но если хотите, я включу мою камеру. А вы свою можете не включать, если не хотите.

Я отставил на стол кружку, из которой так и не отхлебнул:

– Да я даже и не знаю, как ее тут включать.

– Просто, – сказал мой собеседник. – Вам должны были объяснить. Можно голосом, сказать: «Команда! Включить мою камеру!» Или самому с клавиатуры – там есть кнопка со значком камеры. Вот я сказал «команда», и она сейчас включится…

Он еще не успел договорить, как мой темно-зеленый, едва светящийся экран сначала стал ярко-зеленым, а потом внезапно развернулся от середины картинкой.

Передо мной сидел белый, как лунь, старик с подслеповатыми голубыми глазами, затянутыми катарактой. Старческая кофта. Чуть трясущиеся руки. А за стариком – такая же комната, как у меня. У меня даже было впечатление, что он сидит прямо за стенкой, и я испытал жгучее желание выйти в коридор и постучаться в соседнюю дверь. Мне почему-то остро захотелось обнять его.