Текст книги "Эдуард Стрельцов. Памятник человеку без локтей"

«От выпитого я почувствовал себя плохо»

Очень часто спортсмен, вошедший в свою наилучшую форму, напрочь теряет чувство самосохранения.

То, что Эдуард Стрельцов к сезону пятьдесят восьмого года подошел в отличном состоянии, готовым, как никогда прежде, стало очевидным весной. Но, судя по его зимним приключениям – и реакции на них общественности и разнообразного руководства, – до весны ему дожить было непросто.

Фельетон Нариньяни опубликовали в «Комсомольской правде» второго февраля. Но скучать своим патронам и критикам Эдик, как мы уже говорили, не давал с осени.

Чтобы эффективнее использовать Стрельцова в матче с поляками, ему дали возможность подлечить травму – и в заключительных матчах чемпионата не занимали. Последняя в Москве игра календаря выпала на праздничный день – восьмое ноября, – и Маслову пришлось сделать вид, что он удивлен, когда заметил, что приехавший на стадион поддержать товарищей Эдик выпивши.

После игры выпили еще – и, как признавался на допросе у следователя Стрельцов: «От выпитого я почувствовал себя плохо».

Со стадиона «Динамо» он поехал на автобусе домой.

За время пути к «Автозаводской» у слегка протрезвевшего Эдика открылось «второе дыхание», и домой идти ему не захотелось – он решил вернуться к товарищам. Но он так и не смог объяснить, с кем же конкретно из одноклубников собирался встретиться.

Возле своего дома в полночь (для справки: матч на стадионе «Динамо» начался в девятнадцать часов) Стрельцов встретил соседку Галю, которая, сообразив, что домой в таком состоянии соседа не загнать, вызвалась поехать с ним туда, куда он едет, – не было у нее уверенности, что он сможет доехать благополучно.

Сели в трамвай номер сорок шесть – и доехали до Крестьянского рынка. На остановке Эдика, что называется, развезло. И он дал Гале уговорить себя ехать обратно домой. Перешли на другую сторону трамвайных путей. Пока ждали трамвая, к Стрельцову прицепился какой-то парень. Эдику показалось, что он ехал с ними в вагоне. Парень приставал с какими-то советами по части футбола, а когда Стрельцов не захотел его слушать и велел отойти, обиделся и ударил Стрельцова так, что у того кровь пошла из носу.

Испугавшись стрельцовского гнева, парень бросился бежать – и пытался перелезть через забор, но Эдик поймал его за ногу, так что тот повис вниз головой.

Парень все же вырвался – и припустил в ближайший двор. Галя заметила, что скрылся он в полуподвальной квартире. И по ее «наколке» Эдуард в эту квартиру ворвался, все круша и сметая на пути.

Он бил посуду, сминал кастрюли, требовал, чтобы ему предъявили спрятавшегося. Жильцы, естественно, вызвали милицию.

В протокол занесли, что в отделении Стрельцов продолжал бушевать и в сильных выражениях обвинял милиционеров в укрытии оскорбившего его парня.

Надо ли добавлять, что уголовное дело возбудили против Эдуарда Анатольевича.

Завком ходатайствовал о прекращении этого дела.

Более того, администрация ЗИЛа добилась предоставления центру нападения квартиры из двух изолированных комнат – несбыточная для большинства советских людей того времени мечта. Правда, об этом настоятельно просили спортивное министерство, завод. Моссовет выделил десять квартир – причем отдельных квартир, что для того времени принципиально важно, – игрокам сборной СССР из «Спартака»: Татушину, Нетто, Огонькову и другим. Как же мог тогда ЗИЛ не улучшить жилищные условия Иванову со Стрельцовым?

У Нариньяни в фельетоне разбушевавшийся Стрельцов якобы кричит тем, кто отнимает у него водку: «Не мешайте моему куражу». Фраза явно не стрельцовская. Но психологический подтекст фельетонист уловил совершенно верно.

Стеснительный Эдик искал в выпивке чего-то ему недостающего – может быть, той свободы, которой он, как ему казалось, заслуживал в обычной жизни и вкус которой испытал он на футбольном поле.

Наверное, любому настоящему игроку – во что бы ни играл он всерьез – хочется, чтобы игра никогда не прекращалась. Но, как правило, приходится смиряться с обстоятельствами, задыхаться вне игры, словно рыба на суше.

Стрельцов в быту не выглядел азартным – ну играл он в карты, но в лихорадочной страсти обязательно отыграться замечен не был, – однако китом, выброшенным на берег, если приглядеться внимательно, себя все-таки часто чувствовал.

Просто после завершения футбольной карьеры вида не подавал.

А пока играл, внутренне не считал за грех соскальзывать с этого вынужденного берега в алкогольные пучины.

Закончив с футболом, он, казалось, «скупее стал в желаньях», но ведь так только казалось – просто Стрельцов был не на виду: игровая невостребованность мучила его, в чем он и себе не сознавался; он загнал жажду футбола глубоко вовнутрь. Выпивка – единственное, что давало ему ощущение, равное тому, что он испытывал на поле. И вряд ли реально было бы его излечить от сладостного недуга.

Талант вообще всегда обречен на судьбу, которую никто не в силах изменить.

Пьяным Эдуард делался неуправляемым. Но эта же неуправляемость наверняка клубилась в нем и в трезвом, просто в негероическом быту она ни во что не сублимировалась – преобразовывалась только на футбольном поле, где ей находилось применение в тех выбросах изобретательной энергии, за которые любили мы Эдика.

Пьяным он становился беспощадной карикатурой на себя – им, колоссально энергетически неуправляемым, руководили чаще всего благие порывы, хотя все мы понимаем, что ничем и никем никакие порывы руководить не могут. Он бывал искренен в желаниях, преувеличенных алкоголем, думая во хмелю, что хочет всем окружающим добра, отстаивает справедливость, вступая в потасовки, защищает себя – в трезвом-то виде он хорошо умел скрывать свою ранимость.

Он хотел, как мне кажется, и в быту, в общежитии – на скучном берегу бескрайнего футбольного моря – испытать ту же уверенность, что испытывал в лучшие минуты своей игры.

Отсутствие уверенности в себе, находившее на Стрельцова время от времени, – единственное, может быть, что его пугало.

Но что в обыденной жизни мог он совершить, равноценное забитому голу?

Кстати, про голы – забитые и незабитые.

В начале восьмидесятых годов Ринат Дасаев вместе с журналистом Александром Львовым написал книгу, выпущенную тем же издательством, что печатало мемуары Стрельцова, – и когда понадобилась рецензия, решили, что лучше всего поручить ее Эдику.

Посредником сделали меня.

Эдик отозвался вяло: сказал, что книжки такого рода читает редко, а то и не читает вовсе. Я предположил, что он знает Львова. «В лицо, наверное знаю». – «Ну Дасаева ты уж точно знаешь?» – «Из „Спартака“?» – «Какого же еще? Вот что-нибудь о нем и расскажи. Трудно ли, например, забить ему гол?»

И вдруг Эдуард завелся: «Гол, Санюля, забить всякому вратарю трудно!»

И последовало длиннейшее рассуждение о том, сколько же всего надо учесть, принять во внимание, заметить и оценить, прежде чем решить: куда целить мяч?

Я жалел, что не успею записать эту непредвиденную лекцию. И в растерянности спросил: «Но ведь забивают же все-таки?» – «Приходится. Иногда…»

Фельетонисты, продолжившие начатое Нариньяни, в поисках поддержки обывательской аудитории заявляли, что «человек-то Стрельцов был серый, недалекий. Он искренне считал, что Сочи находится на берегу Каспийского моря, вода в море соленая оттого, что в ней плавает селедка».

Я подумал, когда прочел: как же надо не уважать игру, чтобы ради красного словца замахнуться на едва ли не самый могучий игровой интеллект в мировом футболе. Как будто все гении спорта или искусства непременно сведущи в географии и вообще все как на подбор эрудиты.

Когда Григорий Федотов на занятиях в школе тренеров не смог разделить тысячу на пять, Николай Дементьев подсказал ему с первой парты: «Гриша, да это же литр на пятерых». И соученик немедленно выпалил: двести грамм. А Евгений Евстигнеев, умевший, как никто, передать со сцены и экрана мысль, сыграть интеллектуала, считал, что член-корреспондент – это неудавшийся ученый, перешедший на работу в газету.

Я слышал, что в молодости Эдик и с девушками говорил в основном про футбол – рассуждать на другие темы стеснялся, слов не находил. Но к моменту нашего с ним знакомства Эдуард за точным словом в карман не лез – говорил не всегда с большой охотой, но выразительно.

При посторонних он мог и замкнуться, однако в кругу постоянных собеседников было ему чего вспомнить и о чем рассказать.

Для зиловского народа учиняемые Эдиком фокусы новостью не становились – они о них не из газет узнавали.

Стрельцов в своих разгулах и загулах от людей не прятался: наделал глупостей в заводском Дворце культуры, что рядом со стадионом, который ныне носит имя дебошира.

В безобразиях Эдуарда что-то бывало и от проказ неумеренно расшалившегося ребенка: он, скажем, требовал, чтобы во Дворец немедленно вызвали директора завода Крылова и тот наказал всех, кто мешает веселиться футболисту из «Торпедо».

У людей с чувством юмора это вызывало не возмущение, а смех. Не за один только футбол ему все прощали – ведь и в агрессии его была все та же беззащитность перед жизнью, в которой он только играл в футбол, – во всей прочей сложности она оставалась для него дремучим лесом.

И он чувствовал нутром, что заблудится и в трех соснах. Он для полян создан – это и самым строгим блюстителям советских понятий было до поры ясно.

Но лимит перманентных прощений к зиме пятьдесят восьмого формально был исчерпан. И пьяные манипуляции при входе в метро стоили ему звания: удостоверение заслуженного мастера спорта, которым Стрельцов хлестал по физиономии некоего гражданина Иванова – по мистической случайности, однофамильца лучшего партнера Эдуарда, – отобрали, как дорогую игрушку у ребенка.

Нариньяни пишет: «Терпение игроков по сборной лопнуло, и они собрались позавчера (по каким горячим следам писался фельетон! – А. Н.) для того, чтобы начистоту поговорить со своим центральным нападающим. Возмущение спортсменов было всеобщим. Футболисты вынесли единодушное решение – вывести Стрельцова из состава сборной команды страны и просить Всесоюзный комитет снять с него звание заслуженного мастера спорта.

Сегодня вечером сборная команда вылетает за границу. Затем отправляются на предсезонную подготовку и клубные команды мастеров. И в этих командах, где на левом краю, а где на правом, имеются „звездные мальчики“. Так пусть посошком на дорогу, вместо традиционных ста граммов, будет этим мальчикам невеселый рассказ о взлете и падении одного талантливого спортсмена.

Вы спросите: что же это – конец, закат центра нападения?

Все зависит от самого „центра“. Товарищи оставили ему возможность для исправления. Они сказали Стрельцову: „Начни-ка, друг Эдик, все сначала. Поиграй в клубной команде. Наведи порядок в своем быту, в своей семье. Докажи, что ты серьезно осознал свои поступки не на словах, а на деле, и, может быть, мы снова поставим тебя центром нападения в сборной. Но поставим не сегодняшнего Стрельцова – дебошира и зазнайку, а того молодого, чистого, честного, скромного“».

Спортсмены (и болельщики вслед за ними) – суеверны. И людям, близким к спорту, не покажется запальчивым мое нынешнее утверждение, что фельетонист сглазил Стрельцова.

Самому Нариньяни вряд ли так уж и хотелось, чтобы Эдуард оказался погибшим для мирового футбола. Это не входило и в планы тех, кто заказывал фельетон.

В финале фельетона Нариньяни допускает несвойственную ему невнятность – сам себе противоречит. И странен призыв к спортсмену: будь не сегодняшним, а вчерашним. Как будто «чистый, честный, скромный» молодой человек не способен на глупость в несчастливую для себя минуту.

И неужели непонятно было, что, отсекая Стрельцова в педагогических целях от партнеров по сборной, его обрекают на еще большее одиночество, которое поспешат разделить с ним совсем уж чужие люди?

И опять в духе самых безнадежных для страны лет организуется «осуждение масс». Зачем было заставлять игроков сборной настаивать на отстранении Эдика от подготовительного цикла? Кому на пользу, когда команду настраивают против ее фаворита?

Если команда была склонна прощать Эдику легкомысленные поступки, то стоил же он того, наверное?

Разобралась бы команда со Стрельцовым без фельетониста.

Я не стал редактировать фразу, некогда сказанную мне в приватном разговоре Владимиром Маслаченко – оставил ее в неприкосновенности: «Не будем забывать о том, что все мы тогда были детьми своего времени – и подчинялись исключительно всем правилам игры отнюдь не по-футбольному».

«…Мы тренировались даже, по большому счету, не по-футбольному», – добавил Маслаченко.

Маслаченко вспоминает, как сидел на собрании в Скатерном переулке (там помещался тогда Спорткомитет), где обсуждали и, как уверяет Нариньяни, осуждали Стрельцова коллеги-футболисты.

Сильнее, чем слова «товарищеской» критики, произносимые начальниками, его, наивного двадцатидвухлетнего вратаря (Володя тоже был юным дарованием), поразила ходившая по рукам фотография: в кровь избитый милиционерами Эдик.

Маслаченко говорил, что поразили и сам снимок избиения красавца-парня с необъяснимой, если стражи порядка знали, кто перед ними, жестокостью, и злорадство, с каким спортивные руководители показывали фото игрокам сборной.

Вести собрание Романов поручил своему первому заместителю Постникову. Начальник сборной Машкаркин, коротенько напомнив футболистам сборной, зачем их собрали в Спорткомитете, передал слово для покаяния Стрельцову.

Эдуард послушно сказал все, что в таких случаях следует говорить.

Дальше выступали тренеры и футболисты.

Качалин заключил свое выступление словами: «Виноваты мы в том, что не пресекли твоего поведения, Эдик. Хочется верить, что ты станешь человеком. Прошу принять предложение о снятии заслуженного мастера спорта, просить о понижении зарплаты и дать Стрельцову время на исправление».

Предложение о снятии звания и понижении зарплаты поддержали Лев Яшин, Никита Симонян, Михаил Огоньков, Генрих Федосов, Константин Крижевский, Борис Кузнецов. Благородный Аксель Вартанян, раскопавший протокол этого заседания, не назвал имен двух ведущих футболистов сборной, настаивавших на исключении Эдуарда из нее. Мне не так уж было трудно догадаться, кто эти двое – великие футболисты из одного со Стрельцовым ряда, если, как у нас принято, ставить Эдика в какой-то ряд. Но я тоже их имен не называю.

Людям, живущим сегодня, легче осуждать прошедшие времена. Но если мы по-суперменски не захотим понять, что происходило с тогдашними людьми, как много ставилось ими на кон в случае несогласия с власть имущими, мы мало будем отличаться от тех, кто вынуждал этих людей предавать и продавать.

В том и заключался замысел власти, чтобы страну сплачивала общая вина каждого перед каждым.

Страна приказывала быть героем любому, но и быть непорядочным приказывала тоже любому.

Сейчас-то легко говорить, что высшим героизмом было ослушаться приказа. Иди, ослушайся. Очень далеко приходилось идти, ослушавшись.

За шесть лет до собрания на Скатерном, посвященного Стрельцову, на таком же уровне проводились собрания, на которых осуждали футболистов, проигравших Олимпиаду.

И протоколы тех собраний – тоже очень тяжелое чтение.

Тем более что, зная советские порядки, можно заподозрить, что протоколы составлялись заранее, а подписи вынуждали ставить и тех, кто ничего подобного не произносил. Важно было втянуть в историю как можно больше людей в качестве мерзавцев.

Но и на собраниях еще сталинской поры люди, поставленные в равные условия, вели себя по-разному. Виновниками олимпийского провала делали футболистов ЦДСА. И вот топили их в говне спартаковцы, а главные послевоенные соперники – динамовцы, чье ведомство и призвано было карать, – вели себя по-человечески.

Не стал каяться и тренер ЦДСА и сборной Борис Андреевич Аркадьев – не струсил.

Стрельцова песочили в стране, где послесталинские порядки обещали стать иными, чем все привыкли. Но и в микроскоп было не рассмотреть отличия.

Заместителя спортивного министра никак не устраивала картина, сложившаяся перед голосованием, – и он обратился к собравшимся: «Мы умышленно не принимали решения, давая тем самым коллективу возможность вынести решение о недостойном поведении Стрельцова. Мне понравилось выступление некоторых товарищей (не поручил ли сам Постников тем двоим корифеям выступить так, как они выступили? – А. Н.). Вопрос стоит вообще о дисквалификации и об отстранении от футбола Стрельцова. Большое сомнение в его исправлении. Пусть решает коллектив. Те пожелания и решения, которые высказали члены сборной, будут доведены до сведения Комитета».

Собравшиеся футболисты понимали, куда начальник клонит. Но не захотели ехать на чемпионат мира без Стрельцова. Председательствовавший на собрании Никита Симонян подписал единогласно принятое решение: снять звание и стипендию, выплачиваемую Эдику как игроку сборной СССР.

Итак, в наказание Эдуарда Стрельцова не взяли на сборы в Китай. Дублером Никиты Симоняна стал свердловчанин Василий Бузунов – центрфорвард, замечательный только силой удара, но как игрок комбинационного плана тренеров сборной заведомо не удовлетворявший.

Чего же лишился Стрельцов, не поехавший со сборной?

«Нас готовили, – рассказывает Маслаченко, – так, как, по-моему, готовят рейнджеров. В Китае мы жили на острове, на реке Хуанхэ. И если бы кто-то из нас захотел переправиться в город, взять джонку, его бы, наверное, бесплатно перевезли. Но для „путешественника“ самоволка была бы чревата комсомольским или партийным выговором, а то и отправкой домой. Мы вставали в половине шестого утра – и начиналась первая тренировка. Было очень холодно. Нам выдали по несколько комплектов прекрасного теплого нижнего белья, с кальсонами, со всеми делами, в чем мы и спали. Кормили нас, как говорится, „на убой“: европейская кухня, продукты великолепные. Но рядом готовили себе пищу китайцы – и мы лягушек попробовали, суп из кошек ели, это, говорили, полезно. После первой утренней тренировки – в двенадцать часов следующая. В четыре – еще одна.

Жили мы по совершенно отличным от всего спортивного мира законам. Меня не разубедить, что футбол – творческий труд. А для такого труда никаких условий не было. Тренировать тогда означало – гонять. К наилучшей форме шли через усталость. Мы существовали в идиотском режиме – ни купаться, ни загорать, ни с девушкой встретиться.

Для рейнджеров такой режим, может быть, и приемлем. Но для актеров, которые должны работать на публике, он – каторга».

Зная, с чем связан оказался гибельный поворот в судьбе героя этой книги, мы вправе, вероятно, вырвать из монолога Маслаченко фразу о режиме, не позволявшем с девушкой встретиться.

Тем более что она противоречит свидетельству другого, привлекавшегося к подготовке сборной вратаря, спартаковца Валентина Ивакина, говорившего, что девицы не только из соседних дачных мест, но и из самой Москвы осаждали, оккупировали Тарасовку, охотились за молодцами-футболистами.

Нет, девушек – то, что теперь называют сексом, – футболисты на потом не откладывали.

Но Маслаченко прав – откладывалась частная жизнь в своей полноте и многообразии, а череда девиц одноразового использования не спасала от одиночества и неуверенности в жизни вокруг футбольного поля некоторых юных игроков.

Между стадионом и домом

Большой футбол – взрослая жизнь. Она требует самых надежных тылов. И какой банальной ни покажется мысль о хорошей семье – и не родительской, а своей, – об удачной женитьбе, своевременной встрече со своей женщиной, – от нее куда денешься: жизнь вообще банальна.

Исключения из общежитейских правил очень редко кому этой банальной жизнью прощаются. Особенно когда приходится соприкоснуться с наиболее противоречивым из неизбежных институтов – браком.

Замечено, что труднее всего приходится в семейной жизни тем мужчинам, которые с детства жили вдвоем с мамой. Выйти из подчинения маме, из неуемности маминых забот в сколько– нибудь удачный союз с дамой, на которой женишься, – маловероятно, если не строишь с женой дом наново, отрешившись от былого семейного уклада.

Футболисты принадлежали к избранной категории советских граждан – им и с квартирным вопросом в большинстве случаев шли навстречу. Однако совсем отдельно от мамы Софьи Фроловны Эдуард стал жить уже в конце шестидесятых годов – при пятилетнем стаже во втором браке.

Валентин Иванов познакомился с гимнасткой Лидией Калининой в конце сентября пятьдесят шестого года в Ташкенте, где собрали олимпийцев перед отправлением в Мельбурн.

И через много лет, когда семью Ивановых, показательную семью знаменитых спортсменов (жена торпедовского корифея побеждала на двух Олимпиадах), с великолепными детьми и образцово налаженным домом, верными и полезными друзьями, прочным положением в обществе, привычно ставили в пример, Эдик все равно говорил мне, что брак Кузьмы не одобряет.

Точнее, не одобрял самого Валиного замысла жениться на Лиде.

И своего мнения не переменил даже тогда, когда в оценке этой эталонной семьи оставался в одиночестве.

Он что-то путано говорил про то, что Иванов заслуживал лучшей партии (Кузьму он считал красавцем). Но я не мог с ним согласиться – Лидия Гавриловна изящна и привлекательна по сей день, мужа поддерживала во все трудные минуты, свою долгую удачную карьеру никогда семейным делам не противопоставляла, даже наоборот. Важно, однако, для понимания отношений между партнерами, что Эдик с детской прямотой высказал Валентину свои сомнения – и, боюсь, лез с бестактными, учитывая серьезность чувств Иванова к Лиде, советами.

Не собираюсь одной стрельцовской бестактностью объяснять некоторое охлаждение, наметившееся в дружбе партнеров к началу сезона пятьдесят восьмого года.

Всего вероятнее, что Валентин Козьмич – он же был старше Эдика, а мы здесь условились принимать во внимание особые счеты спортсмена со временем, отмеренным ему на судьбу и карьеру; и не только старше, но и умнее, – Козьмич начал немного уставать от непредсказуемости товарища, с которой в быту он справлялся с гораздо меньшим удовольствием, чем на поле.

Кузьма не отказывался от развлечений, но безоглядность в них ему все больше претила.

Выпить он мог никак не меньше, если не больше, чем Стрельцов, но никакого кайфа от потери контроля над собой никогда не испытывал.

Эдик, прямо скажем, пить не умел. Он был из тех людей, что меры убежденно знать не хотят – хмелеют довольно быстро, но пить продолжают все равно, невольно возлагая на собутыльников необходимость дальнейшей опеки и транспортировки.

При славе Эдика ему вроде бы гарантирована была забота и опека. Но, как видим, все равно же влипал в различные неприятности.

Мне кажется, Иванову претила роль пусть уважаемой, любимой, однако няньки. Кроме того, он гораздо острее и осмысленнее чувствовал свою избранность. Дорожил ею – и ею же руководствовался, выбирая компанию для отдыха с предполагаемым вкушением напитков.

Возможно, развлечения Эдика раздражали его однообразием, круг интересов Иванова под влиянием знакомств, доступных знаменитому футболисту, расширялся.

Ну и чувство самосохранения у Валентина, конечно, было выше. Травму, полученную им в пятьдесят пятом году, излечить полностью не удалось: колено у Иванова так и не сгибается до конца – Лидия Гавриловна считает, что он прихрамывает и при ходьбе.

Поэтому свою дальнейшую жизнь в футболе он вынужден был строго просчитывать.

Это никогда никому не бросалось в глаза. Иванов не переусердствовал в тренировках. Но и не давал себе поблажек в труднейших матчах. Ни в чем себя не ограничивал, в течение всей футбольной карьеры не забывал дорогу в хорошие рестораны.

Артистичность в игре сочетал с приветливой общительностью в быту, особенно когда вращался в кругу стоящих, интересных ему, равных по положению в обществе людей.

Внутреннее ощущение опасности, возникшее в годы, когда в молодые их со Стрельцовым безумства стали вмешиваться власти и пресса, никогда больше его не оставляло. Он раньше других осознал, что на ведущих игроков, не спрятанных под кителями и гимнастерками с погонами, идет атака и возможен отстрел.

Не знаю, предостерегал ли он Эдика от шагов совсем уж неосторожных или не верил, что Стрельцов, слишком далеко от берега отнесенный теплым течением эйфории, его услышит, но поведением повзрослевшего человека он уводил себя в сторону от участившихся нападок на вольничавших футболистов.

Недоброжелатели обвиняли потом Валентина в излишней хитрости.

Но он своим – отдельным – миром жертвовать не захотел – и что же: бросать в него за это камень?

Иванов женился на Лиде через три года после знакомства.

Возможно, дававший бестактные советы Эдик считал себя опытным семьянином – он женился в пятьдесят седьмом. А вслух о намерении сочетаться с Аллой браком заговорил еще до Мельбурна – он со своей девушкой знаком был со школы.

«У моей тетки была подруга тетя Лена, – рассказывает Алла (чуть позже я объясню, почему ни слова в ее рассказе не тронул редакторским карандашом), – она была у него воспитательницей в детском саду. Говорила, вроде и не такой уж озорной Эдик был, но в угол поставят – никогда в жизни не попросит прощения.

Мы жили не так уж далеко друг от друга, хотя, чтобы дойти ему до меня, надо было делать такую загогулину – полчаса, наверное, шел. Он жил в Перове, а я на Перовском шоссе. Я в Москве, а он за городом.

Мне кажется, что я его видела в детстве на „Фрезере“. Там в одном здании была женская школа № 453 и мужская № 439. Когда мы, девчонки, возвращались домой, вечно нас эти мальчишки гнали через свалку, били портфелями. Почему я думаю, что, может быть, он среди них был? Потому что позже он дружил с одним мальчишкой с моего поселка, с Витькой Канашкиным. Он к нему ходил не зря. У Витьки мама была хлеборезкой, и когда бы мы, дети, ни входили в гастроном, она нам всё горбушки давала.

Взрослым я увидела Эдика зимой пятьдесят пятого года, нам очень нравилось ходить в клуб перовский, и вот я там видела его однажды и как-то первая так на него посмотрела. Уж очень выделялся. И он как-то даже лихо рванулся ко мне, но был таким кольцом молодых мужчин окружен, что не преодолел его. Прозвенел звонок, и все ушли: кино началось. И до лета, до 10 июня пятьдесят пятого года, я его больше не видела.

Я плохо занималась, плохо готовилась к экзаменам, все бегала на танцы – это, конечно, было главнее всяких уроков – туда же в Перово, в Липовый парк. Со всякими мальчишками танцевала, очень много было знакомых, и вдруг один такой маленький, Вовочка Бабичев, говорит мне: „Там с тобой один мальчик хочет познакомиться – Эдик Стрельцов“. Мне это имя ничего не говорило. Футбол для девочки в восемнадцать лет ничего не значил. „Вот я сейчас тебя к нему подведу“. И вот я вижу опять того парня. Ну красавец, конечно, красавец. Я в общем-то тоже знала себе цену, но считала, что он уж слишком хорош для меня – высокий, статный, белокурый, голубоглазый такой скандинав. Очень красиво одет (а одет был в такую голубую гамму перваншевую, ну никто из мальчишек тогда так не одевался), красиво курил, и голос такой – приятный, глухой, ну, в общем, все – я влюбилась сразу намертво. Побежали мои счастливые полтора года. Конечно, игры, сборы, отъезды, приезды (если все это вместе, может, будет и не так много), но все-таки это были полтора года до Олимпийских игр в 1956-м. Мы, по-моему, ни разу не ходили в театр, мало ходили в кино. Мы чего-то все гуляли, гуляли, и в центр выбираясь, а чаще, конечно, были у меня, на моем Перовском шоссе. Сквер с одной стороны дома, с другой стороны дома…»

Аллу Стрельцову (она существует в самостоятельной жизни под девичьей фамилией Деменко) привел ко мне в редакцию – я редактировал тогда спортивный журнал «Московских новостей» – Евгений Кравинский. Он ее где-то отыскал – и огорошил меня сообщением, что придет к нам с ней.

Я не очень хотел этой встречи.

Алла обрисовалась лишь в одном нашем с Эдиком разговоре – он сухо обмолвился о ее красоте, а дальше последовал щекотливый проброс, оборванный мрачным, набыченным умолчанием, которое я тогда не попытался разворошить.

Мы же работали над книгой его воспоминаний – и я малодушно представил себе среди первых читателей действующую жену Раису и взрослого сына, заранее чувствовал себя перед ними виноватым и никогда не приставал к Стрельцову с вопросами.

К тому же занимал меня в тот момент более всего сам Эдуард, которого я, казалось мне, узнал – и, увлеченный поиском интонации в книге, узнанным дорожил больше, чем голосом из мне неведомого и хуже воображаемого.

С возрастом мы яснее вызываем в памяти давно прошедшее. Но в дни совместной работы со Стрельцовым я был моложе – и концентрировал внимание на близком по времени: жизнь с первой женой превратилась по молчаливому уговору между мной и Эдиком в простительный (издатели не настаивали на всех подробностях) пропуск в автобиографическом повествовании.

Я напомнил Евгению Анатольевичу Кравинскому, что мы оба неплохо знакомы с женой Стрельцова – живой тогда Раисой Михайловной. И кем мы будем выглядеть в ее глазах, затеяв копание в событиях многолетней давности? Копание тем более вряд ли уместное при уже сложившихся формах мемориала (стадион имени, памятник).

Что бы отличило нас с господином Кравинским от безобразников из желтой прессы? Кроме того, в комментариях к мемуарам Эдуарда Стрельцова я ничтоже сумняшеся заявил, что до знакомства со второй женой Раисой Эдик не встретил в жизни своей настоящей женщины и оттого, мол, и промахи, скандалы, ошибки и грехи, приведшие к известной всем беде. Теперь – перед встречей с Аллой – я подсознательно боялся своей версии о главных и неглавных в нашей жизни женщинах, показавшейся вначале эффектной.

Плененный языком Аллиного рассказа, плотностью наблюдений и непрошедшим чувством к герою этого рассказа, я не собирался, приняв решение опубликовать расшифровку магнитофонной записи без сколько-нибудь существенной редактуры, выдавать его за документ-аргумент; захваченный талантливостью изложения, я все равно чувствовал явные несмыкания в сюжете. И все же без вкрапления исповеди первой жены – пусть и с оговорками – не представляю теперь жизнеописания Стрельцова.

«…Но вот что такое? Почему произошло такое с человеком позже – не понимаю. Какой был добрый, как бережно ко мне относился. Господи, мы же с ним брели такими лесами кусковскими и перовскими, плющевскими. И в двенадцать, и позже. От мамы, конечно, был скандал ужасный. Но как же он ко мне относился замечательно. Не знаю, может быть, у него была какая-то другая жизнь, о которой я не знала. Пьяным я его не видела никогда. Выпивши до 8 января 1957 года три раза видела. Первый раз – это празднование 1956 года. Не в его комнате, а в его доме у какого-то мальчишки, там компания собралась. Потом заключение футбольного сезона 1956 года в Мячкове. Там мы немножко даже поссорились. И вот еще на радостях 8 января 1957 года.