Текст книги "Эдуард Стрельцов. Памятник человеку без локтей"

Он мне сделал предложение, когда мне было еще только 19 лет, но я побоялась об этом сказать маме, думаю: ну вот мать скажет, захотела уже замуж. Говорю ему: нет, это еще нельзя. А он, когда уезжал на Олимпийские, мне сказал: „Вот вернусь – и все-таки будет свадьба“. Мы тогда же-8 января 1957 года-сообщили про свадьбу Алику Денисенко, вратарю из „Торпедо“ – ну такие были дураки.

И вдруг рассвирепела его мама: „Вся Автозаводская знает, а я ничего не знаю!“ Она нас не то что поссорила даже (не очень-то он ее и слушал, хотя все-таки был сын своей матери, конечно, он ее любил, он же нормальный человек), а нашла для него какие-то слова, что вот надо бы подождать. Я думаю, что он не поэтому ко мне долго не появлялся, а именно захватило его звездное гулянье после Олимпийских. И я его не видела с того 8 января.

Потом, где-то в начале февраля они уезжают на сборы (два месяца сборы), потом ранняя весна. И вдруг его мама, Софья Фроловна, мне звонит на работу на „Стальмост“. Я работала в отделе главного конструктора. В институт я не поступила и один раз, и второй. Она мне позвонила и решила нас мирить, а я уже слышала, что у него в Кишиневе произошло. Доносились отголоски, что он вообще ведет себя неправильно. Но по моему молодому легкомыслию меня это уже и не очень интересовало, да приятели кое-какие у меня появились. И вдруг Софья Фроловна: „Ну прости уж ты нас, вот забыли мы тебя. Эдик бы с тобой хотел пойти на балет на льду“ (австрийский балет тогда приехал). Я только спрашиваю: „А где же он?“ Она: „Вот он, рядом стоит“. Я говорю: „А что, он не может говорить?“ – „Вот, даю ему трубку, даю“. Молчание полное, говорить должна я. „Приеду, – говорю, – куда ехать?“ – „Ну к нам приезжай сначала“.

Никогда до этого я не красила губы, но потом явилась к ним в невообразимом виде совершенно: в канареечной шляпе, с малиновыми губами, с бордовым маникюром. Это был ужас. Попугай.

Пошли мы с ним на этот балет. Нет, конечно, как и в детстве, он не извиняется, не просит прощения, ничего не объясняет. Но я его знаю. Гложет его совесть, гложет, только он не может произнести нужные слова. Отсидели мы с ним этот прекрасный, очень красивый, конечно, балет на льду. Ему далеко меня провожать домой. Он уже жил на Автозаводской. Ой как ему хотелось, чтобы в знак нашего примирения мы просто поцеловались, но я была девушка капризная. Я его отпихнула и говорю, что сегодня ничего не значит. Короче говоря, он улетел, по-моему, в Куйбышев.

Была бы я барышня умная, я бы поостереглась, посмотрела бы еще некоторое время, потому что слухи про него доходили неважные, но я согласилась. Короче говоря, 21-го, ой, нет, 17-го подали заявление, 21-го мы расписались, он опять уехал на какую-то игру, 25-го у нас была свадьба.

И все так хорошо. Софья Фроловна меня, между прочим, в его девушках очень даже любила. Звала всегда „Розочкой“ и даже как будто караулила. Только он уедет – она мне звонит, бывало, и говорит: приезжай ночевать. И я ездила. Но что же после свадьбы. Как только он в Москве, сразу куда-то к приятелям. Вот и жду, когда лифт хлопнет. Два часа ночи. позже. Но никогда ему никаких скандалов, ничего. (На допросе у следователя Алла рассказала об этом позднем возвращении мужа несколько иначе: „Когда хлопнула дверь лифта, я услышала его шаги и побежала открывать. Я думала, что он извинится, сейчас же все объяснит, почему так долго задержался. А он так нагло улыбнулся, что я не выдержала. Я знаю, что это был некрасивый поступок, но я его ударила, он возмутился. Мать кричала на меня, что я еще не жила в его доме. А уже бью его по лицу. Самолюбие Эдика было задето. После таких слов матери он повернулся и пошел из дому. Я догнала его, попросила прощения за пощечину и вернула домой. Мы помирились. Он обещал не приходить так поздно домой. Следующий день у него был выходной, а я ушла на работу. Когда мы увиделись снова, не было похоже, что он помирился со мной. Он не разговаривал. С этого дня мать все чаще и чаще говорила ему обо мне плохое.“ – А. Н.) Ну, только мама, конечно, как положено, сына пожурит. А мне через месяц стало не до них. У меня начался жуткий токсикоз. Я забеременела. Мне было очень плохо. Это просто была как сомнамбула какая-то. И у бедной Софьи Фроловны оказались две обузы. Сын, с которым она никак не справится, а ее одолевают по телефону-начальство с завода и начальство футбольное его ругают, его грызут, и есть за что. И тут я еще вот такая. И вот она мне стала выговаривать, что я не имею на него никакого влияния. Я действительно не имела на него никакого влияния».

В «Торпедо» и на заводе женитьбу двадцатилетнего Стрельцова восприняли в первую очередь как акт педагогический. (Что не помешало Антипёнку после матча против румын, где Эдик забил невероятный гол, произнести фразу из тех, что нормальному человеку в нормальной стране нарочно не придумать: «Мы узнали, что перед этой ответственной игрой (матч был товарищеским) Стрельцов женился. Факт говорит о слабой воспитательной работе в команде „Торпедо“».)

Алла автоматически превращалась и во внештатного члена тренерского штаба, завкома или даже парткома. На тренера Маслова она произвела «наилучшее», по его словам (правда, произнесенным на допросе у следователя), впечатление. В конфликтах с мужем и свекровью Дед брал ее сторону.

И то же самое можно сказать о враче команды Сергее Егорове, которого тоже настойчиво пытались сделать гувернером Эдика. Доктор Егоров долго уговаривал Софью Фроловну согласиться на женитьбу сына – именно на Алле. Егоров – опять же на допросе у следователя – говорил, что немедленному согласию матери мешали корыстные мотивы: девушка, дескать, из бедной семьи.

На Софью Фроловну подействовало и поведение холостяка-сына: Эдик не только стал реже ночевать дома, но и дважды собирал свои вещи, намереваясь уйти от мамы. Однажды они завалились пьяные на Автозаводскую вместе с Михаилом Огоньковым и его девушкой – в развлекательной жизни Стрельцова Огоньков все чаще теперь занимал место Валентина Иванова.

Торпедовские деятели считали, что спартаковец плохо влияет на Эдуарда. Егоров настоятельно просил Софью Фроловну, чтобы она не держала дома выпивку. Эдик же, узнав, что мать, несмотря на его предупреждающий об их приходе с Мишей телефонный звонок, не поставила на стол вино и закуску, убежал в одних носках из дому в торпедовское общежитие.

А гость из «Спартака» и не подумал уходить – они с дамой легли в кровать Софьи Фроловны. Как «скорую помощь» вызывали доктора Егорова. Он выдворил Огонькова – и в глазах матери Стрельцова стал лучшим другом дома.

После свадьбы Егоров ежедневно навещал молодых-как сам он объяснял, чтобы смягчать возможные противоречия между свекровью и снохой, справедливо полагая, что напряжение в отношениях между ними вынудит Эдуарда пореже бывать дома. Но однажды разъяренная домашней обстановкой Софья Фроловна набросилась на благодетеля-доктора, обвинив его в том, что он заискивает перед необходимым их команде Эдиком, вместо того чтобы воспитывать его. Егоров был обижен в лучших чувствах и заявил, что ноги его в этом скандальном доме не будет.

И он действительно перестал ходить к Стрельцовым. Но наблюдение за их домом продолжил, о чем откровенно рассказал следователю.

«Мне казалось, – продолжает Алла, – что Эдик должен быть как будто старше, что вроде я должна бы его слушаться. Были мы однажды в одной компании возрастной. С футболистом, у которого прозвище Чепчик…»

Последнее замечание показывает, сколь далека от футбола была молодая жена Стрельцова.

Чепчик – знаменитейший, выдающийся футболист сороковых годов, звезда послевоенного «Динамо» Василий Трофимов, высоко чтимый Эдиком с детства. Я удивился, услышав от Аллы о такой встрече.

Дело даже не в самом Василии Дмитриевиче – одном из немногих, кто относился к Стрельцову без особых восторгов: с его точки зрения, Стрельцов мало двигался, а Чепец помешан был на скорости в действиях форварда.

Дело в его супруге Оксане Николаевне – красивой стильной даме, весьма ценившей воспитание и респектабельность в людях: Трофимовы в футбольной среде очень мало с кем общались. Кроме того, Оксана Николаевна замечательна была тем, что мужниными делами занималась не просто заинтересованно, но властно. Мир футбола обошла ее фраза: «Нет, мы с Васильком на левом краю играть не будем…»

Алла не помнит, «были ли мы у него или он был там же, где мы, но вот жена Чепчика сидела напротив меня. Она так посмотрела и говорит: „Он же вас совсем не слушается, это плохо!“

Конечно, плохо. Мы возвращались из гостей почти всегда порознь. Я не могла с ним рядом идти – мне было стыдно. Останавливался с кем угодно. Лишь бы поговорить. А останавливает каждый встречный. Хлопают по плечам: „Ах, Эдик!“ To-сё. Короче говоря, Софья Фроловна опять мне выговаривает: „Вот, ты тоже. Я думала, помощница, а ты. Всё вот безрадостно!“

Действительно безрадостно.

Она мне говорит: „Нечего дурью мучиться, надо делать аборт. Вот тебе полсотня, и иди, моя дорогая доченька, к маме“.

Самое удивительное, я не знаю, может, я под Богом все время хожу или, может быть, я была не такая умная – я легко переносила это всё. У меня всё это прошло без единой слезы.

Вышла я от них с авосечкой, с сумкой книг (я опять поступила в институт, теперь в стоматологический) и пошла домой. Первым делом я разменяла эту Софьи Фроловны полсотню. Купила себе мороженое, потом я купила ему что-то. Пришла домой, а тут меня моя мама начала грызть: „Если жизнь не получилась, то этот ребенок не нужен. Завтра пойдем в больницу“. Я в ужасе. Выручил меня мой младший братишка. Смотрел, смотрел на эту картину, потом сказал: „Никуда она не пойдет. Пусть родит!“ Так я осталась дома, и стали мы жить-поживать.

Между прочим, когда я уходила от них, он лежал в коридоре на диване, повернувшись лицом к стене. Эдик всё знал, что происходит. Значит, он со всем этим был согласен, а почему – не знаю. Потом, намного позже, выяснилось, что он меня не забывал.

Я пошла в декрет, и меня разыскивали, ну не начальство, а всякие профкомы, парткомы зиловские. Разыскали меня, и, видимо, совсем было дело швах с ним. И они стали уговаривать Софью Фроловну во что бы то ни стало нас помирить. Ну пропадает парень, ну что же это такое. И как-то так все устроили через одну мою приятельницу (в профкоме ЗИЛа она работала), что мы идем с ней по Автозаводской (я даже не знала, что он переехал в другую квартиру, из одного дома в другой, прямо напротив) (интересно, знала или не знала Алла, что заводские начальники предоставили квартиру, рассчитывая укрепить этим брак с ней Эдика. – А. Н.), и меня здесь останавливает один такой товарищ – Сергей Александрович Кулаков: „Аллочка, здравствуй! Мы сейчас вот пойдем в гости, давай быстренько“. Ну, я чувствую, конечно, в чем дело – сразу догадалась.

Там что-то такое невообразимое. Я даже не поняла. Много мужчин, а моя Софья Фроловна что-то такое на них кричит в истерике. Как я теперь понимаю, примирения со мной ей не хотелось.

По серости своей она, наверное, думала – уж какая может быть жизнь с этой невесткой, раз она так со мной поступила.

Но я осталась, такая нежеланная своей свекрови, и прожила я там еще „очень много“ – две недели. Мы проели мои декретные деньги. Мне не давали ни сковородки, ни кастрюльки, ни соль – я побежала все это закупать. Я начала создавать семью. А день и ночь мне звонили какие-то барышни, дома ли Эдик, и даже в квартиру стучались. Открываю дверь с таким животом, а там стоит. в какой-то драной шубке заячьей: „А мне Эдика“. Может быть, какая-нибудь дама и взяла бы веник, и прогнала бы, а я считала, что мне невозможно изменить. И это просто какая-то шваль ходит. Лифтерши мне все время говорили: „Аллочка, да что же ты их не гонишь-то?“ Вот одна до двенадцати ночи простояла – караулила. Он от нее и туда, и сюда: „Отстань, я иду домой, никуда не пойду“. А та прямо молила вся в слезах: „Брата провожаю. Ради бога, пойдем!“ И увела. Три дня он пропадал. А со мной все эти три дня торпедовский доктор Егоров провел, потому что Софья Фроловна ко мне даже в комнату не заходила. Доктор успокаивал: „Найдется“. Спрашивает: „Ты кого хочешь?“ Я говорю: „Мальчика“. – „Ну вот, а я куклу тебе купил“. Апельсины приносил. И все-таки Эдик нашелся. В совершенно непотребном виде. Сразу в глаза бросалось, что парень где-то, ну чуть ли даже не на помойке валялся. Все мне уже это стало так противно. Думаю, завтра ухожу, а он.

Завтра его хватают и везут в Сочи на сборы. Февраль. Я и сплю, и не сплю. И вдруг ко мне в комнату входит Софья Фроловна. Я зажмурилась сразу и делаю вид, что все-таки сплю. Она у меня из сумки вытащила ключи, а когда я открыла глаза, говорит: „Хватит, я не останусь с тобой. Иди домой“.

Почему такая была жестокость, я не знаю, не могу этого объяснить. Потому что у меня для этой женщины есть и хорошие слова: она была очень приятная, можно было с ней и поговорить. Она очень аккуратная, прекрасная хозяйка. Очень вкусно готовила и при всей ее бывшей бедности даже непонятно, откуда у нее такое умение было накрыть на стол, встретить людей, посмеяться. Правда, все это время я никогда не видела у нее родственников, она никого не жаловала. Я ничего не поняла в этой семье. Ну что же делать, до свидания. Я ухожу.

Она присылала мне мои вещи со своей приятельницей и ее мужем. Тяжело нести, так они мне привозили. Некрасиво все это.

Продолжаю жить одна, рожаю своего маленького детеныша, которая с первого часа жизни сразу была на него очень похожа.

Говорят, что ему предлагали из Одессы, кажется, приехать за мной в роддом. Глупый, конечно, он парень был, в то время особенно. Ведь это вот дело с вином – оно же не прибавляет ума. Ну, короче говоря, он не поехал, потому что я же говорю, что он мириться не умеет. Это он товарищам своим легко и просто направо и налево „ну, извини“. А вот с женщиной, особенно перед которой он виноват, мириться не умеет…»

Выслушав Аллин рассказ, я расчувствовался – и подумал, что вот из него и лучше понимаешь, как можно всепрощающе любить Стрельцова – такого, какой он есть, – и понимать с бабьей душевной отзывчивостью, что Эдик сам не знает, чего творит, не осознает, какой жестокостью к близким людям оборачивается желание быть хорошим для всех.

Но вчитавшись в расшифровку записи нашей беседы, я соединил строчки о «кое-каких приятелях», появлявшихся у Аллы, когда Эдик безобразничал в Кишиневе, и о настойчивом желании Софьи Фроловны держать будущую невестку при себе, с бормотанием Стрельцова через много лет о сомнительных моральных качествах первой жены. И Маслов говорил о том, что Эдик предъявлял Алле претензии в неверности. Дед считал, что «без видимых причин».

И добавлял: «Мы его переубедить не смогли, так как влияние его матери было на Эдика сильнее…»

Алла рассказывала следователю: «16 августа 1957 года, в пятницу ночью, он приехал из Финляндии, и пока я спала, мать могла насплетничать ему обо мне. Когда я проснулась, спросила его, почему он со мной не поздоровался, он грубо сказал мне, чтобы я взяла свои вещи и уходила.

Я попыталась выяснить: почему? Он говорил словами Софьи Фроловны: не умеешь ничего делать, не помогаешь матери. Сказал, что больше не любит меня, не хочет со мной жить.

Я была беременна, поэтому спросила его: а что же мне делать? Он ответил, что я должна сама для себя решить. Он обещал помогать в том и другом случае (будет ребенок или его не будет)».

Советская женщина Алла обратилась к начальнику мужа – тренеру Качалину. Гавриил Дмитриевич обещал помочь, но не помог. Как заметит Алла: «Они видели в Стрельцове футболиста и не хотели думать о нем как о человеке».

Вмешались завком, горком комсомола, прокурор Пролетарского района, на заводе специально собрали собрание – и жену вернули к Стрельцову. И все же Софья Фроловна после разных издевательств выдворила, как мы уже знаем, беременную Аллу, отобрав у нее ключи. Случилось это в феврале пятьдесят восьмого года.

Автозаводская – большая деревня. И многие из наблюдавших жизнь семьи Стрельцовых были на Аллиной стороне. Многие знали, что Эдуард – первый в ее жизни мужчина. И видели, как терпеливо сносит она выходки мужа. В то, что Эдик – идеальный семьянин, не верил никто даже из всецело расположенных к нему людей. Но зря говорят: со стороны виднее. Ни черта здесь не разберешь со стороны.

На Олимпийском балу, когда Екатерина Фурцева хотела познакомить Стрельцова со своей шестнадцатилетней дочерью, тот ляпнул: «Я свою Алку ни на кого не променяю!» Ответ глупый – вряд ли Фурцева собиралась сватать дочь за футболиста. Но как красиво – испортить отношения с могущественной женщиной, членом Политбюро, ради того, чтобы вслух сказать, что никто для него не сопоставим с любимой девушкой: за такую бесхитростность все и любили Эдуарда.

Я тоже не очень верю в Аллины измены.

Но из долгого жизненного опыта мог бы привести немало примеров того, как женщины изменяют любимым мужьям только из желания отомстить за нанесенные им обиды.

Кроме того, сильно подозреваю, что повышенный градус стрельцовской ревности бывал и оборотной стороной чувства вины.

Спьяну Эдик не мог устоять перед соблазнами – и для самообороны легче было обвинить в грехах жену.

Всем нам знаком и алкогольный бред ревности. Ну а мысль о неверности жены, Маслов прав, крепла в нем не без влияния Софьи Фроловны.

Конечно, и натурой он был импульсивной, и гормоны ослепляли – своего этот здоровяк еще не отгулял, не перебесился, – и женский мир с избыточными искушениями и соблазнами размывал податливую психику, неокрепшую в страстях душу, и хотелось, наверное, иногда в чье-то обнаженное плечо уткнуться, спрятаться, словно страус в песок. И матерью он, мужчина, выросший без отца, избалован был безнадежно. И, может быть, действительно с женитьбой он поторопился – может быть, следовало дождаться ему женщины, которую бы он с первого дня совместной жизни называл «мамой», как в последние годы жизни звал Раису?

В бессмысленном, пьяном трамвайном путешествии на Крестьянскую заставу поздней осенью пятьдесят седьмого года Стрельцова сопровождала девушка-соседка Галина Чупаленкова. В письмах к матери из заключения Эдик делает приписки для какой-то Галины, которую, судя по некоторым намекам, Софья Фроловна протежировала как подругу жизни для сына.

Я спросил Лизу – сегодня о подробностях молодой жизни Стрельцова уже и некого расспрашивать, да и, может быть, незачем: Стрельцов, изваянный скульптором, и Стрельцов грешных лет вряд ли узнали бы друг друга при встрече – и Зулейка сказала, что Галя из переписки была поклонницей Эдика.

А вместе ли катались на трамвае? Не исключено. Но это лучше было у Софьи Фроловны спросить. Она, вспоминаю, и собиралась меня с Галей познакомить, да я не собрался.

Репортеры меня, не сомневаюсь, высмеют.

Мой приятель-тассовец буквально требовал, чтобы я непременно встретился с девушкой, обиженной в ту злополучную ночь с двадцать пятого на двадцать шестое мая. Теперь и фамилия ее опубликована.

Но, смотрю, люди и побесцеремоннее меня и преданные репортерскому делу, воспитанные уже в нравах сегодняшней прессы, не стали ее разыскивать. Один из торпедовских ветеранов, насмотревшись, очевидно, телевизионных сериалов, уверяет, что в одну из стрельцовских годовщин встретил бывшую девушку на Ваганькове с букетом цветов.

Я никогда не ставил себе целью составить донжуанский список Эдуарда Стрельцова.

И зачем искать в его жизненном приключении женщину, если сам он для себя никого не нашел – не успел или искал не там? По-моему, скорее второе.

Но кто же знает, кто подскажет, где искать? И может быть, правильнее всего не ждать ничьих подсказок?

Мне хотелось лишь точнее вообразить себе Эдика в тогдашних метаниях, в том странном беспокойстве, в невыразимой неприкаянности, в момент, когда он нужен, казалось бы, всем, когда судьба вела его к выполнению, без дураков, исторической миссии.

Но судьба же (где ты, логика?) разрешила ему неосторожный шаг в сторону – и остается гадать: почему невидимые им конвоиры посчитали побегом именно этот шаг?

Чем выше поднимался Стрельцов в футболе, тем меньше понимал себя сам – футбольные понятия с законами частной жизни не совпадали.

А что могли понять про него другие?

Они и были – другими. Не такими, как он.

Стаканчик сухого

«По возвращении на родину нас загнали на сборы в Тарасовку», – закончил свой рассказ о Китае Маслаченко.

В Тарасовку прибыл и прощенный – на скорую руку сочинили покаянное письмо за его подписью в «Комсомолку» – Эдик.

Обделенный супом из кошек, он, по общему мнению, ничего не потерял. Готов к сезону был, по мнению знатоков и по собственным ощущениям, как никогда. Но следили за ним после отмененной дисквалификации особенно строго – ни о каких нарушениях с его стороны и разговору быть не могло.

Сезон торпедовцы начинали в Тбилиси. В первой же игре с кишиневской командой Стрельцов забил гол, памятный тем, кто видел его, до конца жизни.

Мяч на правый фланг получил он издалека – и на большой скорости промчался с ним по лицевой линии, пробив с точки, где эту линию пересекает меловое очертание штрафной площадки, иначе говоря с нулевого угла, а мяч влетел в дальний верхний угол.

Перевозбужденный тем, что все у него на поле выходит, он схлестнулся, забыв о своем подвешенном положении, с Гавриловым – рефери из Сочи.

И неизвестно – или, наоборот, известно, – чем бы мог закончиться этот спор, если бы между судьей и форвардом не протиснулся Валентин Иванов. Кузьма жестикулировал с такой горячностью, что Гаврилов удалил с поля его.

Но для капитана «Торпедо» и удаление очень уж серьезными неприятностями для дальнейшего не грозило, а вот что Эдика за очередную провинность ждало, можно себе представить – спортивный министр уже высказывался в том смысле, что Стрельцов в Швецию не поедет.

Николай Николаевич злым человеком не был, в спорте понимал, неплохо относился к Эдуарду, но оставался чиновником сталинской выучки и закала: шутить не любил.

Поэтому к заслугам Иванова перед «Торпедо» и сборной добавим и принятый на себя судейский удар в весеннем Тбилиси пятьдесят восьмого года.

В Тбилиси Эдика настолько любили, что могли восхищаться им даже тогда, когда причинял он огорчение местным динамовцам. В динамовские ворота на глазах у земляков «Торпедо» вбило шесть мячей. Выступая через несколько дней в Тарасовке перед игроками сборной СССР, Евгений Кравинский сострил, обращаясь к входившим в ее состав грузинам, спросив: каково им было просыпаться после матча с москвичами? – и сам же ответил: как в утро стрелецкой казни.

Динамовцам Тбилиси Стрельцов сам забил только один гол, но четыре мяча с его подач забил Геннадий Гусаров, начавший играть за основной состав «Торпедо».

За восемь проведенных игр в чемпионате страны Эдуард забил пять голов. Пятый – в последнем своем выступлении за клуб перед вынужденным семилетним перерывом.

К восьмому туру команда автозавода лидировала в турнире вместе со «Спартаком» – и матч между ними вызвал ставшую за последние годы привычной ажитацию.

«Спартак» вел в счете – 2: 0. Усилиями Кузьмы (Иванов играл еще результативнее Стрельцова, против киевлян он сделал хет-трик) оба мяча отыграли. Но спартаковцы и третий забили, снова переломив ход матча в свою пользу.

Но, как, не мудрствуя и не мучая себя поиском слов, написал на следующий день в «Правде» Андрей Старостин: «Стрельцов разрядил свою пушку».

В фильме, который мы снимали об Эдуарде вначале девяностых годов, спартаковский вратарь Ивакин обстоятельно изобразил нам перед кинокамерой этот эпизод.

Ни один из вратарей никогда не распространяется о пропущенных им голах. Но, похоже, Валентин за прожитые со времени того огорчения годы сумел эстетически подняться над самолюбием – и уже с почти зрительским удовольствием показал на пустом газоне поля в Лужниках, как убежал от защитников Эдик и как не угадал голкипер (сам рассказчик) момент нанесения им убийственного удара.

В мае сборная, как у нас водилось, выступила против немцев из ГДР под маркой сборной Москвы. Из четырех мячей три забил Эдуард.

Восемнадцатого мая против англичан он сыграл в общем-то вполсилы, не выделялся, но и сомневаться не позволил, что находится в наилучшей форме, – просто был в тот день не в ударе. Команду выручил – после первого тайма проигрывали 0: 1 – Валентин Иванов.

Забил англичанам на семьдесят восьмой минуте – на той же, по многозначительному совпадению, что и год назад Эдик, когда спасал от поражения в игре против румын.

Через неделю, а уж если быть точным – сейчас понятным станет зачем, – двадцать четвертого мая, провели спарринг с поляками.

Стрельцов с послематчевого банкета – от греха подальше – уехал вместе с заводскими руководителями. Руководители считали, что он направится домой. Он и направился, но только потому, что дама, которой позвонил с предложением тотчас же встретиться, ответила отказом, сославшись на поздний час.

Дама, проявившая похвальное (или роковое для дальнейшей судьбы Эдика?) благоразумие, восхищалась Стрельцовым как футболистом. Но этим не ограничилась и, узнав телефон любимого игрока, позвонила ему зимой пятьдесят восьмого года.

Недели две они перезванивались – девушка закончила университет, вышла, пока училась, замуж за студента, родила от него ребенка, затем с мужем развелась и работала в книжном магазине, продолжая увлекаться футболом.

Очное знакомство произошло на стадионе «Торпедо» – она ждала Эдика после тренировки. Перед тем как встретиться у девушки дома, они гуляли по аллеям Центрального парка имени Горького, а после интимного свидания поехали на футбол – вторая сборная СССР играла с «Локомотивом».

Дома у новой знакомой Стрельцов бывал уже не впервые – она знакомила его со своими друзьями по МГУ, которым футболист очень понравился, хотя после публикации фельетона Нариньяни они посчитали своим долгом дать ему несколько нравоучительных советов, на что трезвый Эдуард не обиделся.

И в дальнейшем приходил в гости с бывшими футболистами «Торпедо» Тарасовым и Чайко и водил девушку к одноклубнику Лехе Островскому.

Конечно, многое, если не все, в нашей жизни предопределено.

Ну ведь вот могла же девушка, судя по всему, благоволившая Эдуарду, встретиться с ним, ушедшим вовремя с банкета в гостинице «Ленинградская», и на следующий день после примерки костюмов он бы и не захотел ехать ни на какой пикник с коллегами-спартаковцами, а вернулся бы к даме, которая вдруг бы и предложила какую-нибудь культурную программу.

А Борис Татушин, ночевавший после все того же банкета со своей женщиной Инной на квартире у Караханова, чьим родителям принадлежала дача, где и совершилось грехопадение, повлиявшее на будущее отечественного футбола, вполне бы мог отправиться за город и без Эдика.

Но игроки сборной СССР встретились утром на примерке костюмов, которые им сшили для поездки в Швецию в ателье на проспекте Мира.

Кто проводил дни отдыха в прежних футбольных компаниях – а попасть в них мог и человек из публики (при единственном условии: соответствовать заведенным на все двадцать четыре часа в сутки весельчакам, готовым к челночному передвижению по единовременно завоеванному ими городу), – знает, что игроки выкладываются в развлечениях без остатка.

Нагуливаются впрок, запасаясь положительными эмоциями надолго.

В режим запланированных развлечений должны обязательно вместиться все степени отношения с женщиной.

Своей даме, не захотевшей отдаться ему сразу же в салоне автомобиля и упрекнувшей его за привычку к безотлагательному исполнению сексуального желания, Михаил Огоньков с печальной серьезностью ответил: «Такая у нас жизнь…»

* * *

И еще давался ему шанс – последний, как оказалось.

Встретиться договорились на улице Горького – возле магазина «Российские вина».

Спартаковцы запаздывали.

Через много лет Эдик говорил мне, что почувствовал раннюю усталость – от всего, в тот момент казалось, – и что-то вроде тоски, ничего ему не хотелось: ни выпивать, ни разговаривать ни с кем.

И он решил никого не ждать – ехать к себе на Автозаводскую. Он уже двинулся – или так ему казалось потом? – к мостовой, чтобы такси остановить. Но, как на поле, периферическим зрением увидел Сергея Сергеевича Сальникова – тот поравнялся с дверями магазина.

Не Эдик – Сальников предложил: по стаканчику сухого. Сергей Сергеевич, если сравнивать его со стрельцовской компанией, непьющий – ему неудобно отказывать. И потом: сухого – в жару. Чего плохого?

Выпили, действительно, по стаканчику – второго и не захотелось.

И тут подъехали Миша Огоньков, Татушкин, приятель Бориса – тоже Эдик. Сергей Сергеевич откланялся. А они сели в машины.

Утром игроки сборной собирались на Ярославском вокзале – в Тарасовку тогда удобнее было добираться электричкой. Доктор Белаковский не мог не заметить прокушенного пальца у Стрельцова.

А когда сели Эдик с Яшиным возле вагонного окна, то Лев сейчас же обратил внимание на глубокие, плохо запудренные царапины на физиономии основного центрфорварда: «Кто это тебя так?» – «С кошкой играл…»

Вратарь, конечно, пошутил про кошку с двумя ногами.

Доктору же не понравилось состояние Стрельцова, квалифицированное им как сильно послепохмельное. И он порекомендовал Качалину в первой половине дня Эдика не нагружать. Тренер кивнул с пониманием: «Пусть поспит…»

Пробудившийся от оздоровительного сна Эдуард пошел с Яшиным удить рыбу, а на спартаковскую базу тем временем прибыли милицейские «воронки».

* * *

И тогда-то – сорок с лишним лет назад – до нас (безо всякой скандальной хроники и без знакомств в футбольном мире) доходили слухи и о ногте, практически откушенном, и о разбитом (или даже сломанном) девушкином носе.

Но – в который раз здесь повторяю и еще, может быть, повторю – любое возмущение стрельцовской некорректностью меркло перед известием о тяжести наказания.

По-мужски, да и по-женски (солидарность женская послабее мужской) входили в обстоятельства: с кем не бывало.

Про рукоприкладство в семейной жизни уж не будем говорить, чтобы лишний раз не расстраиваться, но вспомним фильмы итальянского неореализма – их у нас крутили в пору, когда Стрельцов начинал играть в большой футбол: там разве не бывало, что и при самой романтической любви здоровяк-мужчина отвешивал любимой женщине оплеуху – и ничего же, продолжалась любовь. Замечательным красивым людям чего не простишь? Вот и мы, горюя о том, что Эдика вырвали из футбола и отправили на лесоповал, говорили ему в оправдание: погорячился, распалила, по-видимому, девушка, не так ее понял да и вино со всем остальным в голову ударило, вот он руки и распустил, но ведь и девушка не убежала, осталась: ей поначалу такая темпераментная решительность понравилась, а уж потом стало обидно, что не лаской взял.