Текст книги "«Самокатчик»"

«Самокатчик»

© Новиков А. Н., 2018

© ГБУК «Издатель», оформление, 2018

«Самокатчик»
^{Повесть}

Посвящается маме

Однажды, разгуливая по бескрайним просторам Интернета, я, кое-что припомнив, забил в поисковик: «военные аэродромы ГСВГ, Фалькенберг». Какова же была моя радость, когда компьютерная система нашла целый, в несколько страниц, форум с отзывами и рассказами ребят, которые в разные времена так или иначе оказывались связаны с этим аэродромом!

Кто-то прилетал или улетал с него, кто-то нёс там службу – обслуживал технику, выполнял учебные и боевые полёты.

В Интернете народ живо, с интересом и ностальгией по тем далёким временам делился впечатлениями.

Значит, помнят, не забыли!

Меня привлек следующий пост. Ник без фото, с подписью некто Роман Морозов пишет (орфографию и пунктуацию сохраняю): «Парни, кто служил или командировался на Фалькене – отметьте пересылку, ладно молодыми прилетели и почти сразу в веймар, а в ноябре 90-го дня 3 ждал борт – туман был дикий – охраняли как в ГУЛАГе (правда без автоматов) – не могу точно сориентироваться, а хотелось бы. ТУ-154 приземлялся с запада, рядом со взлёткой ангар – летун часовой охранял – ждали когда молодые пройдут и на борт и желдор рядом была от лагеря, а место найти не могу. Городка не видел, а от палаток ОС был виден немецкий посёлок – не более километра полем».

Прочитав эту запись, я ударился в воспоминания, а после решил, что мне есть что рассказать. Пусть написанная повесть прольёт хоть каплю ясности для Романа Морозова и многих других парней, которые когда-то давно прикасались своей собственной судьбой к судьбе «Самокатчика».

Глава 1

 
А мы стоим здесь на задании
Всегда в дозоре боевом, за рубежом,
Солдаты группы войск,
Советских войск в Германии:
Покой земли мы бережём!
 

Гимн ГСВГ

25 ноября 1989 года в военном гарнизоне, располагавшемся в немецком городе Ордруф, в армейской артиллерийской бригаде полным ходом шло увольнение личного состава в запас.

«Дембель неизбежен, как крах капитализма!» – с радостью прочёл Санька Голиков в своём блокноте и, резко его захлопнув, спрятал в карман наглаженного, одиноко висевшего у кровати парадного кителя.

В это самое время прозвучала команда: «Отбой!». Свет в расположении казармы погас.

«Какие упоительные, желанные слова! – укладываясь спать, думал Санька. – Сегодня! Это произойдёт сегодня! Хотя нет, будет уже завтра. В три часа ночи, как обычно. А теперь надо постараться, надо заставить себя хоть ненадолго задремать. Дорога-то предстоит дальняя и неизвестная, как и всё в этой непонятной, интересной жизни».

Он повернулся на бок, закрыл глаза. Мысли наполнились неясными обрывками воспоминаний. Слух ещё некоторое время ловил суетную ночную казарменную жизнь: шаркающие шаги дежурного по батарее; размеренное поскрипывание «машки», которой дневальный надраивал плитку в коридоре; сопение во сне двух с половиной сотен солдат и сержантов.

Где-то внизу, у плаца, зацокали об асфальт несколько пар кирзовых, подкованных самодельными подковами сапог. Это разводящий вёл смену караула. На далёких постах часовые ждали, прислушивались, стараясь услышать это желанное цоканье. Нет – Санька знал – отсюда его не слышно. Сначала надо пройти мимо плаца, столовой, преодолеть небольшой подъём у пруда, и только тогда часовой второго поста слухом уловит приятное ему «цок-цок, цок-цок». А потом…

Конечно же Санька знал о том, что бывает потом, но сейчас не осталось больше сил думать. Он наконец-то уснул. Впервые за последние двое суток. Уснул сном неспокойным, отрывистым, чутким, сном человека, ожидающего самого главного события на данный момент своей жизни.

Едва рука дежурного по батарее коснулась Санькиного плеча, как он сразу же открыл глаза. Резко сел на кровати.

– Голиков, вставай, «дембель» проспишь! – улыбнувшись, в полумраке сверкнул фиксами сержант Алик Кебедов – аварец, родом из Ростовской области. Землячок.

– Я-то не просплю, а вот тебе о нём мечтать и мечтать, душара, – подковыркой на подковырку ответил Санька. Ответил беззлобно, по привычке. В армии всё по-взрослому. Смолчишь раз да два – и всё! Сочтут за слабость: заклюют, заплюют, затуркают.

Алик, посерьёзнев, глубоко вздохнул, побрёл дальше, высматривая в темноте ещё чью-то кровать. На ходу смущённо бурчал:

– Не мечтать и мечтать, а осталось всего триста пять дней… Скоро уже… До отбоя было триста шесть, а теперь… триста пять… Скоро уже.

Санька вдогонку спросил:

– Сколько времени?

– Двадцать минут третьего.

Ясно. Осталось одеться, получить у каптёра подготовленную к «дембелю» шинель, чемодан, и на построение. Мама родная, неужели это не сон?

Он потянулся за кителем, которым занимался весь предыдущий день и полночи – ушивал, гладил, делал вставки в погоны, правильно размещал значки. По ходу покосился на пустующую соседнюю кровать, подумал: «Киргиз теперь дома. Ещё четыре дня назад уехал. Счастливчик! Надо догонять». Накинув китель на плечо, поспешил в коридор.

Там уже царило несвойственное этому времени суток оживление. У каптёрки толпа – человек десять-двенадцать. Ребята радостные, счастливые. Кто-то ещё в «каликах»; кто-то уже надел брюки, ботинки; кто-то полностью облачился в парадное обмундирование; многие требуют шинели и чемоданы. Каптёр – таджик Хуршиджон – сосредоточенно, но как-то очень уж вяло выдавал вещи. Наверное, злился на то, что остаётся в армии ещё на полгода. Иногда всё-таки отвечал на вопросы да отстранённо, между делом, поругивался:

– Вася, эй, Вася, никто её не трогал, твоя шинель! Висела рядом с другими! А что хуже начёсана, так ты сам виноват… Серый, отстань! Каблук точил? Теперь, если придёт старшина, сам отвечать будешь…

И только дневальный по батарее с сонным унылым лицом молча топтался у тумбочки прямо напротив входной двери на этаж.

Санька вместе с радостной толпой «дембелей», получив одежду и чемодан, пошёл одеваться в бытовку. Там некоторые из ребят приводили в окончательный порядок свою амуницию. Кто-то подглаживал утюжком шапку, натянув её на специальную колодку; кто-то как следует наводил стрелки на брюках; кто-то поправлял начёс на шинели – работа кипела. Каждому хотелось выглядеть достойно. Каждого ждали дома и мечтали увидеть образцового солдата Советской Армии, а не какого-нибудь забулдыгу.

У Саньки было всё готово. Одевшись, он сидел в уголке бытовки, чемодан у ног. Скоро последует команда на построение. А потом двум батареям будут объявлять «подъём». И будет последнее прощание с расположением, с ребятами, которые остаются дослуживать свои сроки, вообще с армейской жизнью. Долгие месяцы больше всего на свете Санька жаждал этого прощального момента. Но теперь ему сделалось невыносимо грустно. Вот сейчас, через несколько минут, они расстанутся навсегда. Два года вместе варились в армейском котле, два года бок о бок несли службу, бывали на учениях, сдавали проверки, ходили в караулы, и вдруг – всё! Разъедутся по разным уголкам огромной страны и больше никогда не увидятся. Никогда…

Но что-то церемония прощания задерживалась.

В бытовку вошли два «дембеля» – старшины: Игорь Бардин со Львовщины – заместитель командира взвода управления; и Серёга Кононов из Орла – заместитель командира первого огневого взвода. Красавцы парни! В начёсанных шинелях слегка похожи на медвежат. Наглаженные, накремленные шапки держатся на самых макушках. Глаза горят.

– Прикинь, Санёк, офицеры говорят, что построения не будет!

– Не дают даже попрощаться, уроды!

– Как это? – Санька непонимающе вращал глазами. – А как же традиции, там всё такое?

– Не знаю, – зло бросил Серёга.

– Козлы! – сердился Игорь. – Новая метла по-новому метёт. Вроде новый командир дивизиона запретил ночные подъёмы. Эх, то ли дело был Шеремет Владимир Дмитриевич! Тот бы такого не допустил. А этот так… барахло.

– Да, – согласился Санька. – Говорили, что Шеремет куда-то в Сибирь заменяется?

– А я слыхал, домой, на Украину, – вставил Кононов. И тут же зло добавил: – Да нам теперь не всё равно?!

Все, кто был в бытовке, соглашаясь, закивали. В этот момент дневальный прокричал:

– Дежурный по батарее, на выход!

– Ага, принесло кого-то, – поднимаясь со стула, нервно молвил грузин Онисе Джанелидзе. – Не дай боже старшина.

– Тьфу на тебя!

– Вот тянут за язык!

– Помолчал бы, – раздалось сразу несколько голосов.

А дневальный уже командовал:

– «Дембелям» строиться!

Народ в бытовке засуетился, завздыхал, потянулся в коридор. На ходу кто-то из парней бурчал:

– Я сейчас этому дневальному нос откушу, крыса полосатая. Хоть бы как-то по-другому сказал. Теперь мы уедем, а это мурло будет перед всеми хвастаться, что «дембелей» строил.

– Да ладно, хватит.

– И не надоело?

– Не боишься, что до Нового года оставят? – понеслось со всех сторон.

И только в коридоре все разом затихли.

По начищенной до блеска плитке медленно, заложив руки за спину, прохаживался старший прапорщик Мартынюк.

Среднего роста, с самой что ни на есть обыкновенной, заурядной внешностью, но с пронзительным, цепким взглядом серых глаз старшина 4-й батареи одним своим видом вызывал у солдат и сержантов и даже у некоторых младших офицеров если не ужас, то состояние паники уж точно. Никто в подразделении не мог укрыться от его внимательного взгляда; ничто в пределах этажа, на котором жили сразу две батареи, не могло быть для Мартынюка тайным. Он знал обо всём! Ходили даже шуточки, что ему впору возглавлять «особый отдел». Впрочем, шуточки эти произносились шёпотом где-нибудь в самом дальнем углу парка техники или же в окопах на полигоне. А тот, кто их произносил, тут же сто раз оглядывался по сторонам и жалел о том, что разболтался. Старался свою же шутку разбавить другой шуткой, чтобы всё выглядело как можно безобиднее. Потому что никто и никогда не был уверен в том, что его пусть и шальные слова уже назавтра не станут достоянием слуха старшины. И кто знает, как он их воспримет и поймёт?

У Мартынюка не было явных стукачей. Нет, не было. Всё оказывалось намного страшнее. Каждый человек, сам того не осознавая, мог проболтаться ему о чём угодно. Старшина просто-напросто умел задавать вопросы и слушать ответы и делать правильные для себя выводы. О, этот хитрый лис! Свои разговоры, нет, выступления, речи перед личным составом батареи он произносил мастерски, необыкновенно тонко, почти виртуозно. Никогда не кричал. И всякое рядовое событие, будь то поход в столовую или же, к примеру, в баню, обставлял и окружал невероятной рациональностью и в то же время помпезностью и глубоким пафосом. Отчего посещение бани представлялось солдатам чем-то схожим с полётом на Луну.

В плавных, выверенных движениях, в мягком спокойном голосе старшины всё располагало собеседника расслабиться, принимать его за своего, чуть ли не родственника. Особенно часто попадались на эту удочку молодые солдаты. Но потом к ним приходил опыт. Они раз и навсегда усваивали, что со всем этим джентльменским набором Мартынюка, с приветливой улыбочкой и спокойным голоском – шутить очень опасно. И просто невозможно!

Попавших в немилость старшина мог просто сломать, раздавить как мух. И даже это он делал спокойно, степенно, день за днём с пафосом произнося свои слишком тяжёлые, заумные для солдатского ума речи. Но действуя мёртвой хваткой! То найдёт повод засунуть попавшего в опалу в наряды суток на десять: через день – на ремень! И человек валится с ног от усталости. Всей мечтой жизни становится для него – несколько часов спокойного сна. То при переходе с летней формы одежды на зимнюю или наоборот даст провинившемуся обмундирование на три размера больше. И тот выглядит в нём, как чучело огородное. Он морально подавлен. А что же старшина? Он невозмутим и спокоен. Ни единый мускул на лице не выдаст его эмоций. Но бедные, бедные нарушители дисциплины!

Были и такие, которые верили в себя, в свои силёнки, в то, что им удастся провести старшего прапорщика или просто-напросто проигнорировать его требования. И Санька Голиков тоже поначалу чуть не попал в их число. Но после восьмого подряд наряда внимательность и чувство самосохранения обострились у него настолько, что он решил – «скалу» по фамилии Мартынюк нельзя не замечать! Нужно сделать всё для того, чтобы остаток службы провести под сенью этой «скалы». И у него получилось. Закрыв навсегда рот в присутствии старшины, не говоря больше о нём ни с кем и никогда, а также добросовестно выполняя любые задания по службе, Санька всё-таки добился более-менее нормальных отношений. Это была точно не любовь, но и не ненависть. Ты меня не трогаешь – я тебя тоже. Вот и всё.

Но были в батарее и такие, кто совсем не мог понять, чего же добивается старший прапорщик Мартынюк? Их было мало, в разных призывах – единицы, но они были. То ли по скудости ума своего, то ли из-за никому не нужной и не интересной их гордости, а то ли просто из-за патологии в поведении они всякий раз пытались насолить старшине, небрежно выполнить его приказание или попытаться в чём-то перехитрить. И тогда месть его, по солдатским меркам, была ужасной. Мало того что служба подобных деятелей становилась явно не мёдом, так ещё и «дембель» их превращался в ад. Мартынюк никогда и ничего не забывал и не прощал! Расправлялся он всегда жестоко. Приходил в час «дембеля», в минуты отъезда из части и, произнеся перед строем батареи одну из своих высокопарных речей, доставал лезвие. Тут же с улыбочкой расшивал нарушителю его с блеском подготовленную парадку, шинель, брюки. Форма одежды приводилась к уставным нормам. И это ещё если проштрафившийся в меру нарушал, то расшивалось просто по ушитым швам. А если нарушитель был совсем уж злостным, то старшина мог «нечаянно» чиркнуть лезвием пару-тройку раз «до самого» – до дыр. И никуда не деться. Через десять минут: машина – вокзал – поезд – аэродром – Советский Союз. Больше нигде не обменять формы, не нагладить, не навести шик и блеск. Остаётся только кое-как наскоро зашить в поезде. И предстать перед ждущими дома образцового солдата полным идиотом, неряхой, забулдыгой. Или искать по вокзалам «гражданку». Это когда её есть за что купить. Но всё равно, если и найдёшь, то эффект от возвращения служивого домой будет уже не тот… не тот.

Увольняемые хорошо знали и помнили об этом. Поэтому-то в коридоре и воцарилась гробовая тишина. Все гадали, по чью же душу пришёл посреди ночи старшина четвёртой батареи? Молча построились в две шеренги.

Между «дембелями» 4-й и 5-й батареи расстояние пару метров. Пока подравнивались в строю, дневальный, у которого при виде старшины сонное выражение с лица будто рукой сняло, снова рявкнул:

– Дежурный по батарее, на выход!

Это пришёл старшина 5-й – старший прапорщик Алчангян: невысокий, но на редкость энергичный армянин.

«Ага, – подумали Санька и его сослуживцы, – значит, провожать сговорились старшины. Значит, «точного адреса» у пришедшего Мартынюка, возможно, и нет. Ну, слава богу!» Выдохнули.

И всё-таки тревога в душе жила. Ну не может человек быть кристально-чистым! Почти у всех в течение службы бывали хоть небольшие, но проблемы с дисциплиной. Оттого и волновались.

Алчангян, бодро двигаясь вдоль строя, вёл разговор со своими подопечными. Другое дело Мартынюк. Он выхаживал мягкой кошачьей походкой, останавливаясь напротив каждого увольняемого. Внимательно рассматривал с ног до головы, с головы до ног. И всё это молча! С бесстрастным выражением лица! И только время от времени отстранённо, будто вспоминая о чём-то своём, слегка улыбался. Иногда брови его слетались к переносице, словно две хищные птицы, вещая солдатам и сержантам о том, что хозяин этих бровей чем-то не совсем доволен. Это походило на пытку! Будто каждого «дембеля» привязали к столбу и поджаривали на медленном-медленном огне.

«Уж слишком, – косясь на старшину, подумал Санька. – Хоть бы сказал чего. Наорал бы лучше, чем вот так».

И, словно читая его мысли, тот, остановившись в конце строя и развернувшись к нему лицом, подняв повыше подбородок, заговорил тихим, спокойным, но твёрдым голосом:

– Товарищи солдаты, сержанты и старшины… старшины. – Когда старшина волновался, то иногда повторял только что произнесённые фразы. Все об этом конечно же хорошо знали. А Мартынюк между тем продолжал: – Сегодня вы отправляетесь по домам. Вот и закончилась воинская служба… служба. Впереди у вас спокойная гражданская жизнь. И мне хотелось бы… хотелось бы, чтобы каждый из вас занял в ней своё достойное советского гражданина место. Сейчас ведь там, куда вы отправляетесь, не совсем всё просто…

«Во даёт! – слушая старшину, думал Санька. – Это тут было непросто. А дома-то чего? Молодость и свобода! Свобода от всех нарядов, караулов, строевой и политической подготовок, смотров техники. Что может быть лучше? И если здесь, сейчас заканчивается служба, то впереди только начало. Начало жизни, начало всего!»

– …Поэтому, – звучал серьёзный голос старшего прапорщика, – надеюсь, что служба в рядах Вооружённых Сил, те трудности и испытания, с которыми вы столкнулись и которые с честью преодолели, только закалили ваш характер, сделали из вас настоящих мужиков. А это значит, что невзгоды, с которыми обязательно придётся встретиться в жизни… в жизни, будут для вас уже не так страшны.

Мартынюк сделал многозначительную паузу. Он оглядывал строй. Но оглядывал уже не тем суровым, жёстким взглядом, которым любил и мог смотреть на личный состав при утреннем осмотре или при смене обмундирования. Это был тёплый, настоящий отеческий взгляд!

Санька впервые это понял: «Значит, железный человек, почти никогда и ничем не выдающий своих чувств «монстр», которого боится весь этаж, он тоже по-своему переживает».

И как подтверждение Санькиной мысли раздался слегка дрогнувший голос старшины:

– Что хотелось бы ещё сказать, ребята…

«Ребята?» – Санька чуть не упал прямо в строю. Такие слова от старшины он слышал впервые за два года.

– …Так вот, – продолжал тот. – Хотелось бы ещё раз поблагодарить вас за добросовестную службу. Командный состав батареи уже выразил благодарность, а это я от себя лично… Лично от себя. Спасибо! Хорошего у нас было намного больше, чем плохого. Надеюсь, что эти два лучших года вашей юности вы будете вспоминать только с положительными эмоциями. Ещё раз спасибо за службу! – И он пошёл вдоль шеренги, пожимая руку каждому увольняемому.

Пока происходила эта процедура, в коридоре кое-что изменилось. Он стал заполняться молодыми, вновь прибывшими солдатами. Вид их был ужасен. Длинные, мятые, иногда совсем не по размеру шинели; такие же мятые, словно их жевало стадо коров, а потом вдруг выплюнуло на головы новобранцев, шапки; у каждого за плечами тёмно-зелёные вещмешки; грязные, мокрые сапоги; уныло мерцающие, нечищеные бляхи ремней и дикие, затравленные, совсем уж грустные, совсем уж мальчишеские лица. Им ещё только предстояло возмужать, хлебнув солдатской каши, изведав бессонных ночей в карауле, стрельб и командно-штабных учений.

Прибывшие с молодыми два офицера старались отжимать их в другой конец длинного коридора. Выглядело это довольно комично, но построить новобранцев, пока на этаже находились увольняемые, было невозможно: элементарно не хватало места.

А народ всё прибывал. Среди множества мятых шапок замелькали ещё несколько офицерских фуражек. Дневальный по батарее рисковал сорвать голос, потому что при каждом появлении на этаже офицера или прапорщика он был обязан громко вызывать дежурного на выход.

Ситуация накалялась. Опытные, сопровождавшие «дембелей» старшины быстро её оценили. Пожав руку последнему стоявшему в строю солдату, Мартынюк резко скомандовал:

– Напра-во! Шагом марш! Строиться внизу, перед казармой!

Следом за ним такую же команду подал своим старший прапорщик Алчангян.

«А как же прощаться?!» – Эта мысль резанула каждого увольняемого. Три раза – весной, осенью и снова весной – их будили среди ночи для того, чтобы сказать последнее «пока». И напрочь улетал сон, и кое-кто из них чаще обычного моргал; кое-кто с силой прижимал к губам сжатый кулак; и все мечтали о том, что настанет, обязательно настанет тот час, когда и они вот так же разбудят батарею, чтобы сказать ребятам своё последнее «пока» или «догоняй». А получается зря мечтали.

Что тут началось! Единицы из «дембелей» молча покидали коридор. Остальные заволновались, загалдели:

– Товарищ старший прапорщик, а как же батарея?

– Прощание как же?

– Что же мы с ребятами не попрощались, товарищ старший лейтенант, – обращались уже к офицерам.

Юра Беловоленко – молоденький командир первого огневого взвода четвёртой батареи непонятно улыбнулся:

– Давай-давай, мужики. Не будет прощания. Тут молодое пополнение, а тут вы. Новый комдив запретил ночные подъёмы.

– Вот гады!

– Чмыри!

– Проститься не дали!

– Мы для них отработанный материал!.. – бубнили разобиженные «дембеля», спускаясь с третьего этажа вниз по лестнице. Но вначале, покидая коридор, в бессилии и с неподдельной злостью отпускали в адрес удивлённых всем происходящим, полусонных молодых солдат убийственные шуточки:

– Вешайтесь, черепа!

– Верёвка с мылом в парке есть!

– Уж мы-то вашим девкам скучать не дадим!

Санька хотел было тоже сморозить что-нибудь пострашнее да пообиднее, но, встретившись взглядом со стоявшим у самого края бесформенной толпы солдатиком, передумал. Слишком много страха было в его взгляде, почти ужас перед неизвестностью, и в то же время жестокая борьба с одолевавшим его сном. И Санька, в одно мгновение вспомнив, как то же самое было с ним, не посмел. Только подняв правую ладонь, последний раз ступая за дверь коридора, сухо бросил:

– Служи, пацан! – И заспешил вниз по лестнице.