Текст книги "Это Фивы. Роман со стихами в полстолетия"

Александр Образцов
Это Фивы. Роман со стихами в полстолетия

От автора. Новая конфигурация литературы

Стихи – форма Хаоса.

Да, хаос бесформен. Здесь якобы нет систем. Кто, куда и зачем никого не должно интересовать.

Более того, нет понятий кто, куда и зачем и чей-то интерес.

Однако хаос спокойно и чинно ожидает оформления в нужное качество.

И всегда это происходит. Это волнует, как сегодняшний привет от мамы, умершей полвека назад.

Старое отмирает роскошно. Напоследок оно радует нас вычурными и бессмысленными излишествами, в глубине которых опилки и скрипучие пружины прежних мышц. Вслед за Фолкнером пришел Генри Миллер. Вслед за Платоновым – Сорокин. Все правильно – могильщик должен похоронить эпоху и застрелиться.

Нас волнует один вопрос: будет ли и на этот раз новое? Потому что конец света – любимая игрушка псевдолюдей. Они-то знают свои начала мусорного бака.

Новое давно рвет асфальт, настилаемый псевдолюдьми теперь уже в Интернете по всей площади континентов. Асфальт герметизма, самодостаточности собственного пупа и ниже.

Мучительно скучно читать художественную литературу. И не только современную. Все литературные жанры вдруг облетели как деревья в ноябре. Разве только в клиповом сознании дело? И в нем, и в нем. Но основная причина гибели вчерашней моды в другом. Слушайте.

Мое общение с Министерством культуры РСФСР в Китай-городе происходило в двух плоскостях: или меня приглашали на драматургические семинары во всевозможные курортные места – от Пицунды до Дуболтов, или покупали пьесы. Приятно вспомнить. Вот только каждый раз я не укладывался в норму. Нормой были 61 страница машинописного текста через два интервала и обязательные два акта. Все старались соответствовать – пьеса стоила 2200 рублей, что в пересчете на нынешние – половина квартиры.

Теперь, когда цены упали в двести раз (четырежды вынужден был продать пьесы за 300 долларов в ведущие театры страны), можно и нужно говорить о причинах такого свинства. Оказалось, что падение и гибель старой литературы не случайны. Читатель стал не то чтобы умнее и разборчивей, а – себя стал уважать. Это раньше литжурнал давал отмашку и легионы интеллигентов бросались наперегонки читать свеженькое. Свеженькое могло быть хорошо забытым стареньким. Неважно. Важно, что оно было облечено в стальную форму романа, повести, рассказа, пьесы, сонета, поэмы. Вот там, внутри этого судка автор мог кипеть, брызгаться, даже блевать. И желательно издохнуть намного раньше срока. И уж затем начинались приторные вечера в Политехническом, причитания о Васильевском острове и заработки на Черной речке и Дантесе.

То есть, если считать художественное произведение живым и цельным существом (а иначе увлекаться литературой можно лишь на уровне крестиков-ноликов), то каждое такое произведение должно иметь свой размер и собственную жизнь. Оно ни в коем случае не вмещается ни в какие рамки, установленные Министерством ли, Президентом или Папой Римским.

Современный читатель сегодня сам может написать любой роман или повесть и опубликоваться в интернете. Поэтому он смотрит на то, что ему предъявляют, очень критически. В этом нет ничего сверхъестественного. Весь фокус манипулирования общественным сознанием состоит в стадном чувстве. Можно под это чувство провернуть любую мерзость: заставить любить, например, голубых. Я наблюдал в Нью-Йорке всеобщий восторг сотен тысяч горожан, когда перед ними два часа шли затянутые в кожу батальоны геев, громя при этом главный католический храм.

Чувство стадности позволяет в революционном порыве рвать и резать всех несимпатичных. Оно же в телепередаче Комеди-клаб порождает угрюмый хохот золотой молодежи, которую надувают рыночные шарлатаны.

Так вот: новая конфигурация литературы неизбежна в связи с небывалым развитием коммуникаций. Интернет, мобильная связь порождает не только безымянное хамство участников общения, но и одинокий трезвый анализ представляемых текстов и видео. Отбросим тут же американскую полиэтиленовую дешевку для дошкольников – и мы получим упоительные горизонты массовых творений безбрежного творчества. Иди в любую сторону – нигде нет надзирателей и оценщиков. И лишь выдающиеся тексты, ничем не напоминающие друг друга кроме общего чувства меры.

Александр Образцов

200. Девять лет

 
Георгины почернели и ботва повяла.
В бочке хрупким ярусом виснет лед.
Мягкой солью инея, будто одеялом,
Облепило мокрые грядки и заплот.
 
 
На груди, под мышками теплые остатки
Детской, тихой томности – томности белья.
Ночью кто-то ласковый, играя в прятки,
Все кружил, шушукался, снился и увял.
 
 
Ранец и пенальчик. Новые ботинки.
Пятерка по диктанту. Нарушений – нет.
С днем рожденья, мальчик! Сопки, школа, мама.
И всего-то навсего – девять лет.
 
 
Только стой, не думая, на крыльце, над двориком,
Над поселком, площадью, солнцем, сентябрем!
Знай себе помахивай золотым топориком
Первых, пряных, ласковых влюбленностей и дрем.
 

10 сентября 1970

201.

 
Поздней осени наименования –
Отрешенность и очарование.
 
 
Чуткость пауз, как чуткость кроны,
Ветра, тропок, прудов и склонов.
 
 
И упавшие навзничь здания,
И придуманное «до свидания».
 
 
Ах, придуманное «до свидания»,
Растворенное в мироздании!
 
 
Восхитительное бесчувствие,
От которого шаг до грусти,
 
 
Шаг до радости, воскресения,
До бессонницы, отупения,
 
 
Шаг до святости, до бесчестия,
До любого души предместия.
 

19 сентября 1970

203. Песенка

 
А-ах! Душа растянулась гармоникой…
Вразнобой, вразнобой – голоса! Голоса-а…
По ладам, по басам! По баса-ам…
А-ах!
 
 
Тихонько на крыльцо
Под вечер.
Горящее лицо
И речи.
Ах!
 
 
То часики стучат,
Не сердце.
Березыньки скрипят,
Не дверца…
 
 
Ах…
 
 
По ладам, по басам, по ладам…
 

1 октября 1970

204. Бабушка

 
Над иконкою бумажные цветы,
А лампадки уж в помине нет.
Рядом ходики качают с высоты
Медный счет лет, зим, лет…
 
 
Время ткет и не торопится давно.
Ни морщинки не прибавить, не отнять.
Только вот середь привычных снов
Вдруг приснится убиенный зять.
 
 
Только вот приедет в гости внук,
Громким смехом тени содрогнет.
Молоточком в сенцах – тюк, тюк, тюк –
Подобьет рассохшийся комод.
 
 
Залатает крышу у трубы.
Сухостой порубит на дрова.
Обрисует в шутку ход борьбы
На чемпионате, в классе «А».
 
 
Будет мыться, фыркать и стонать
У кадушки с дождевой водой.
Будет так светло напоминать
Год, бог память, девятьсот шестой!..
 
 
И, отведав водочки и щей,
Захмелеет, заплетет глаза…
Ох, какое множество вещей
Можно и проплакать и сказать!
 
 
И сквозь дымку заблестевших глаз
Комната повыше и людней,
Будто бы и впрямь в урочный час
Прошлое вдруг поселится в ней.
 
 
Внук уедет и опять без суеты
На ущербе крошечный просвет…
Тихо ходики качают с высоты
Медный счет лет, зим, лет…
 

2 октября 1970

205.

 
Клеймит, клеймит заборы
Скучающий октябрь.
И норовит за ворот,
За пазуху, к локтям!
 
 
Запястья и лодыжки
В браслетах октября.
Румяных щек ледышки
Не пропадают зря.
 
 
Весь город в поцелуях
И пламени листов.
Ладонями протру я
Перила всех мостов!
 

2 октября 1970

206.

 
Память, как старая нянька,
Все подает нараспев:
Злобу – не меньше, чем гнев.
Горечь – не больше, чем вспышку.
Вовремя снимет крышку,
Старая, старая нянька.
 

16 сентября 1970

207. Строевой смотр

 
Генералу «ура!» прокричали.
Враз пропели в снегу каблуки.
Не от радости, не от печали –
Покраснели глаза от пурги.
 
 
Алость губ в сизой меди проснулась.
Что-то мерно твердил барабан.
Бодрость марша ушла и вернулась
Сквозь сплошной снеговой туман.
 
 
И печатая шаг. Печатая.
На минуту сомкнув сердца,
Шла четвертая рота. Пятая.
Огранив силуэт лица.
 
 
И мерещится в снежном вареве
Незнакомая та игра:
Уходящего боя зарево,
Бередящее кровь «ура».
 

Октябрь 1970

212. Сугроб

 
Су – это пение вьюги,
Пьяных и злых затей.
Гроб – на веселом досуге
Мастер ночных фонарей.
 
 
Гребень повит первобытностью,
Вьется поземкою в ночь.
ЭЛЬ по шампанскому слитно с Ю –
Тройки хмельная дочь.
 
 
Лю, лю, лю – по-гусарски, по-саночьи.
Эй – заклинанья короче.
Зимней, зеленой, русалочьей,
Лунно-собольей ночью!
 
 
Надо ли, надо ли, надо ли?
Мах коренной под звоны.
Рада ли, рада ли, рада ли?
Жаркой, безвольной, сонной…
 
 
Сон серебра пустынного.
Явь голубеющей стужи.
Очи, как бред, былинные,
Ближе, ближе… уже…
 

Ноябрь 1970

215. Апрель

 
Когда на сопках снег и чернь
Отчеркнутых кустов
И желтых глин метровый керн
Апрель, как маятник, готов
 
 
Брать в котловине, меж домов,
И в полдень штурмовать устои
Аптеки, клуба, детяслей,
А к четырем, напор утроив,
 
 
Ручьями вздыбится кювет,
Дымят подпалины гудрона,
Машины в семицветьи брызг
В шальном безумии клаксонов,
 
 
То в воздухе – не то, что писк,
А, пробужденные от спячки,
Над кем потешилась зима,
Присели, став нараскорячку,
Заборы, сопки и дома.
 

17 декабря 1970

216. В огороде

 
Торкнулся дождь оловянный.
Пальцами пробарабанил.
 
 
Пыль отбомбил по квадратам.
Выгнулся с тучи – крылато –
 
 
Легким отрядом пращников.
Стих. Непривычно гащивать.
 
 
Дальше!
 
 
Глазами беженцев
Высь парниковые неженки
 
 
Ощупали. Успокоились. Отряхнулись.
С листьев стряхнули пули.
 
 
Бегло глянули на грядки и сад:
Выбоины веером, но наряд не смят.
 
 
Ах, госпожа Бельевая Веревка
Как Вас почтило сегодня солнце –
Золушкой вытянулась наизготовку,
Вся в жемчугах и цветных узорцах!
 

17 декабря 1970

217.

 
В ночи то плач, то хохот
Ребенком сотен вдов.
То жалость к ним, то похоть.
Чего там… Это – кровь.
 
 
Под наважденьем корчась –
Дома, дома, дома…
С утра наймут уборщиц,
Чтоб не сойти с ума.
 
 
Проснувшись, обнаружат:
Смотрел всю ночь, злодей,
Подаренный подругой
Смешной Хэмингуэй.
 

21 декабря 1970

219.

 
На вечер лег зверок невнятной дрожи.
Эмаль белка вполоборота. Взор.
Все в сумерках таинственно похожи
На вспомнившихся братьев и сестер.
 

24 декабря 1970

220.

 
Помечтаем? Помечтаем…
Все, как в детстве и во сне –
Дни за днями жизнь листая,
Сердце тронулось к весне.
 
 
Помаленьку, еле-еле
Землю кутает снежок.
В сердце, в гавани, в капели –
Всюду – Александр Блок.
 
 
Помечтаем? Помечтаем…
«Сонноокая прошла…»
Воробьев взметнулась стая.
Солнце рдеет в куполах.
 
 
Этот город, эти птицы
И туманы над Невой,
Эти белые страницы,
Разделенные с тобой!..
 

29 декабря 1970

221.

«Они любили друг друга так долго и нежно…»

Лермонтов

 
Свистит и мечется ветер по улицам,
Раскачивая фонари.
Не дури.
Это только ветер в улице.
Это
тени разорванной тучи
Носит по городу
До зари.
 

1970

222.

 
Боже, услышь атеиста:
Дай мне забыть о себе,
Дай мне забыть, что бездарно
Жизнь проживаю свою.
 

1970

225.

 
В душную подушку.
Висок к виску.
Чуть дыша, задушен
Дремой. Тку.
Белое сознанье.
Синий рот.
Пережит заранее
Смертный пот.
Наважденье пауз,
Музык, шепотков.
Кто вошел? Пугаюсь.
Смотрит кто? Готов.
Слабо и невнятно
Брошенный намек.
То, что звал надсадно –
Шутка, шалость, слог.
Под золой – рассудка
Слабый уголек.
О, шпаргалка гения!
Кто, как крот,
В безразличье, в лени ли,
В робости снует?
Кто мешает кубики
Быта и миров?
Кто жена, подруга, кто
Ночь, сон, кровь?
 

Январь 1971

226. Поздравление

 
Дорогая сестрица! Уважаемая!
Наши годы, как лица, провожаемые
На осеннем перроне.
И станция
Открывает зеленый.
Что же? Мы – не гордые, мы – усталые.
Мы нуждаемся в безупречном алиби,
В том, что лично мы непричастные
К гибели ежечасной.
 
 
Мы нуждаемся в тепле и сочувствии,
Но больше всего мы нуждаемся
В том, чтобы нас не вынуждали каяться,
А это, ей-богу, не повод для грусти.
 
 
С новоселием нового возраста!
С новоселием новых горестей
И отдельных счастливых минут,
Которые остальное – сотрут.
 

11 января 1971

227.

 
Не верь никому.
Не жди никого.
Не знай, не люби, не ищи.
 
 
Все только в тебе.
Ты – предтеча всего.
Ты – желтый зрачок в ночи.
 
 
Не верь никому.
Не жди никого.
Все канет, умрет, отгорит.
 
 
Очистится, порхнет изо всего
Стебель, сток, скит.
 

2 февраля 1971

228.

 
Время высидело яичко –
Металлический перестук минуты.
Нужно сделать какое-то дело,
Иначе заглохнет сердце.
Ну, хотя бы написать это:
Не то, чтобы что-то ушло,
А ничего не было и не будет.
И когда сердце вновь начнет
Чихать и кашлять,
Как холодный двигатель,
Снова обманывать его
И мечтать о счастье.
 

9 февраля 1971

229. Город женщин

 
Спят, рожают, слывут, умирают,
Эскалаторами проплывают,
В зеркалах, стеклах, водах, зрачках,
В переулках, проспектах, на островах –
Лагерь в лагере, город в городе,
Враг и друг, жена и любовница,
Та, чей образ никем не восполнится –
Рядом дышит иль где-нибудь в Вологде?
 
 
Но пьяняще, безбожно вымаливать
Терпкий зной тротуарного порханья.
Мимолетностью иссиня-палевой
Утешаться, страшась дальнозоркости!
 
 
Нет ни в чем никакого сомнения –
Ни в бездонности взглядов кокетливых,
Ни в значительности прикосновения –
Все равно – из вторых или третьих рук.
 
 
Это значит – прорваться инкогнито
За пределы родства достижимого
И в пределах обшарпанной комнаты
Лицезреть угасание римово.
 
 
В откровеньях науки и творчества
С их трактующей, ясной речью
Чуть заметно в углах топорщится
Та раздвоенность человечья.
 

70, 5 марта 1971

230.

 
Когда оттаивают соки,
То не чуждаешься молвы.
Пусть хищны гибкие истоки,
Но не снести нам головы!
 
 
Когда в июле зной повяжет
Густые, терпкие узлы,
То вечера чернильной сажей
В провалы вымажут углы.
 
 
Когда и рад бы обольститься,
Да ты не та и я не тот.
И – как там? – отпевает птица
Светил исход. Из года в год.
 
 
Когда декабрь рассвирепеет
И мусор стружкою звенит,
Из подворотен жутко зреет
Живое в судороге плит.
 
 
Когда перед настольной лампой
Спешишь, заделывая швы,
То, бога ради, бога ради,
Дерись, чтоб не снести молвы.
 

29 марта 1971

231.

 
– Отчего вы плачете?
– Оттого, то грустно.
– Отчего же грустно?
– Сама не понимаю.
– Неужели слезы просто так, от грусти?
– Да.
– Но как же сердце?
– Там-то сухо, сухо…
– Ну, а то, что было?
– То-то и печально…
– Может вам не надо все так близко к сердцу…
– То-то и печально, что совсем не близко.
– Вам бы лучше верить…
– В то, что снова двадцать?
– Нет, но верить в встречу…
– В то, что сны вернутся?
– Нет, но встреча будет…
– Может быть, за гробом?
– Не кусайте губы!
 
 
Замолчали оба.
 

1 апреля 1971

241.

 
– А когда идет снег,
я гуляю во-он там.
– А когда его нет?
– Прочитай по губам,
прочитай по глазам,
загляни в мои сны…
– Ну, тогда я и сам ожидаю весны.
Да, тогда я и сам не люблю о былом…
Тем, другим голосам…
Что прошло – то прошло…
 
 
Только прошлого власть заставляет уметь
и молчать,
когда хочется петь.
 

22 октября 1971

245.

 
Вот женщина готовится ко сну.
Она сегодня будет спать одна.
Как, впрочем, и вчера спала одна.
 
 
Вот женщина приблизилась к окну.
Когда она приблизилась к окну,
Вовсю сияла полная луна.
 
 
Была такая яркая луна,
Что это было ясно и на слух.
 
 
Совсем нетрудно было услыхать,
Как часто билось сердце у нее.
Так часто билось сердце у нее,
Что всем хотелось плакать и вздыхать.
 
 
Когда же в нестерпимый лунный свет
Она шепнула так: «Хоть кто-нибудь!»
То всюду разнеслось «хоть кто-нибудь»,
До самых дальних и чужих планет.
 

27 ноября 71

246. Геометрия неба

 
Неутомимый чертежник колдует
В небе – в дворах и на улице.
Тянет рейсфедером нитки стальных проводов.
Все поделил и с неделю как интересуется
Синим клочочком меж стен двух соседних домов.
 
 
Дня через два попадет набежавшее облачко
В тонкий чертеж и порежет его, будто сыр.
Тронется бочкой небесной, охваченной обручем,
И просквозит, с изумлением щупая ширь.
 
 
Хочешь? Тебе подарю ромбик крохотный
Из подводящей электропроводки к домам.
Он-то, верняк, не попал ни в одну из учетных книг,
Так что и паспортный стол не помеха нам.
 
 
Чуть затоскую, осенним ли, зимним ли вечером,
Встав у окна, подоконником пальцы замкну.
В небе привычно найду, фонарями очерченный,
Ромбик, летящий скоплением звезд в глубину.
 

1971

247. Впечатление

 
Двенадцать горнистов. Репетиция счастья.
Итак, отпускаются все грехи.
 
 
«К торжественному маршу!..» К хлястику хлястик.
К погону погон. Точный жест руки.
 
 
«Побатальонно…» Дрогнув по плацу,
Где солнце надраено, как бляха ремня,
Полковничий голос медлил расстаться
С паузой, заворожившей меня.
 
 
«Первая рота – прямо…» Психологически
Ясен и этот подхлёст сердец –
Не удающееся скорбной личности
Точное чувство слова «конец».
 
 
И – «остальные – напра-во!» – грохнули
Тысячи кованых каблуков.
 
 
То, перед чем восхищенно цокали,
Чем обновлялась тоска веков.
 

24 декабря 1971

248.

 
Я хожу ледяным перекрестком.
Я сутулюсь от встречного ветра.
Бесконечные стынут минуты.
Восковые не спят города.
 
 
Скучно быть здесь уже переростком.
Проще – бледным и злым недомерком.
Но с восторгом ощупывать путы
Не удастся – не хватит стыда.
 
 
В лупоглазое рыбье всезнайство
Не опустятся холод и тьма.
Только все, что смещенье и таинство
И не требует много ума.
 
 
Жалко то, что простое уходит.
Но не стоит о том горевать –
При такой ледяной непогоде
Не захочется пальцев ломать.
 

29 декабря 1971

249. Хвоинка

 
В маленькой раздавленной иголке
Стынут ели, подвывают волки.
 
 
В пасти неба желтая луна,
Откровенно говоря, страшна.
 
 
Тает свечка, звякает сосулька.
На бумаге пишется рогулька.
 
 
И выводит детская рука:
«Мама. Речь. Россия. Хлеб. Века.»
 

29 декабря 1971

253.

 
Снег под песенкой шагов
так пушист.
Разговоры про любовь.
Отвернись!
 
 
Отвернись и не смотри,
не смущай.
Ведь тебе уже под тридцать.
Печаль!
 
 
Не касаться так легко
пальтеца.
И не пить губами снег
с лица.
 
 
И не знать, как от подруги
удрать.
И не знать, чтобы когда-то
узнать,
 
 
Что тебе уже под тридцать.
Печаль!
Отвернись и не смотри.
Не смущай.
 

15 февраля 1972

255.

I.

 
Прижались двое друг к другу,
Оба бесстрастные.
И рассуждают, слепив губы, –
Праздники.
 
 
Значит, надо отметиться
В учреждении
Под названием «сердце»,
Что столько-то раз поцеловались,
Поиграли со слепой стихией
И разошлись.
 

2.

 
Прижались двое друг к другу.
Застыли. Оледенели.
Даже сердца не бьются и руки
Оцепенели.
Стали гулкими все шорохи…
 
 
Тело в тело
Впаялось
И нет предела
Безмолвию Арктики.
 
 
А взоры –
Огоньки,
Нечаянно и неправдоподобно
Встреченные.
 
 
Вернулись времена
Амундсена и Чехова.
 

9 марта 1972

256.

 
Было облачно и неспокойно.
Ветер рвал коченеющий парк.
Хулиганил, совсем безнадзорный,
Под скрежещущий рокот гитар.
 
 
Три гитары, – три тополя к ряду, –
Оглушали скамейки и пруд.
Порывались качели к оградам,
Торжествующе выл неуют.
 
 
Разве вспомнят теперь карусели,
Разболтавшие тайны снегам,
Как я в прошлом году, в апреле,
Одинокий, шатался там?
 

10 марта 1972

257.

 
Нарисую твой профиль
На спичечной коробке
Буду носить в кармане
Не обижайся
 
 
Напишу о тебе стихи
Буду читать их вслух
Скучным бескрылым людям
Не обижайся
 
 
Ночью затихну скрюченный
Изверившийся во всем
Кроме мыслей о тебе
Прокляни меня
 

11 марта 1972

258.

 
Стояли у подъезда и смеялась.
Совмещались тени у стены.
Непонятно – то ли прощались,
То ли узнавали чужие сны.
 
 
То ли примерялись, то ли примирялись
С тем, что сделан выбор. И, спеша,
Начерно кроили жизнь, сверяли,
Как часы, синхронна ли душа.
 
 
Ветер комкал близость. Где-то рядом
Подвигались горы, цвел март.
Паузы – ущелья после камнепада,
В которых разбойничал поп-арт.
 
 
И свободно верилось, что из поднебесья
Вел крылатый мальчик древнюю игру.
Думалось – как будто интересно.
Отлегло – не зная, не умру.
 

16 марта 1972

259. Нежность

 
След алмаза на стекле вязью.
Тихий шепот в уголке – разве?
 
 
Разве сердцу так легко, если
Пробивается тайком песня?
 
 
Если бережно хранят звуки?..
Заплетут и опьянят руки.
 

1972

260. Из окна Эрмитажа

 
Из окна – вечно новый, затверженный город.
Стройный шпиль, будто юный корнет меж родни
Мельком в зеркало глянет и ахнет: как молод!
И притворно зевает среди суетни.
 
 
Но к нему подбираясь, царапает камни
Из весенних глубин, беспощадно права,
В этот бешеный день, в нетерпении давнем,
Под уступами льда ледяная Нева.
 
 
Слишком долго ждала, чтобы просто – ласкаться.
Слишком много в неволе потерянных дней,
Чтоб звенеть по весне, если хочется – клацать,
А обнять – так обнять исступленней и злей.
 

1972

261.

 
Островерхие ели рассвета,
Стог и мост в побережье зари.
Так кончалось бездумное лето
И никто не сказал: «Посмотри!
Неизбежно проснуться от страха
И себя, весь свой путь повторить.
Краткий миг пробужденья – плаха,
Приговора не отменить!»
 
 
Но качалась в окне вагонном,
Убежавшая от суда,
В ободочке зари зеленом
Сумасшедшенькая звезда.
 

21 июля 1972

262.

К.Ивановой, проводнице поезда N 9 «Байкал».

 
Хмурит бровь – Екатерина.
Улыбнется – Катя.
От Иркутска до Ишима,
Как лимон от мандарина,
Как панбархат от поплина,
Масло как от маргарина
Отличаются в единой
Ивановой Кате
Две улыбки, две усмешки,
Тем – скорлупки, тем – орешки.
 
 
Черный локон, карий взгляд –
Видит око – тем и рад.
 

21 июля 1972

263.

 
Ревновать этот город мне ли,
Если снова магнит дорог
Память, бешеную Амнерис,
Отволакивает на восток.
 
 
Между нами – провал разлуки,
Падать в нем – не увидишь дна.
Возвращаются эхом звуки,
Не вернется им тишина.
 
 
То, что ставишь невольно на кон,
Отправляясь в невольный путь,
Просто мальчик. Он слаб, заплакан.
Не забудь его, не забудь.
 
 
Этот город. Чужое место.
Эти толпы, дома и дни.
Потерялась моя невеста
Там, где ночью цветут огни.
 

оконч. 19 августа 1972

269. Жанна Сомари

 
От сиреневой женщины и ее темных глаз
Во всю стену – сияние. Только зачем же
Вы волнуетесь вновь, и вопрос не погас
В этой тихой улыбке, давно отлетевшей?
 
 
Так стоять, как стоите, сцепив на груди
Радость пальцев, рожденных для нынешней ночи,
Так стоять и смотреть, не умея уйти,
Уж не сможет никто и никто не захочет.
 

1972