Текст книги "Это Фивы. Роман со стихами в полстолетия"

319.

 
А что за этим лобиком таится?
За этими глазами? Что им снится?
 
 
За этим ртом, полуоткрытым, сочным,
Сверканием зубов, сиянием молочным?
 
 
Нас стережет лихая переправа.
Налево трус идет. Храбрец – направо.
А прямо тот, кому уж все равно,
Что падать к звездам, что лететь на дно.
 

25 февраля 1975

320. Сонет

 
Окно на третьем этаже.
Весь вечер там темно и пусто.
А в сквере от шагов и хруста
Темно и пусто на душе.
 
 
Дорожка снежная в душе.
Скамья для стынущего чувства.
Вся бутафория искусства
Настроена играть уже.
 
 
Лишь самолюбия зверек
Вопит. Ему и невдомек,
Что снег затоптан и прибит,
 
 
Что эту пьесу освистали,
Хотя она была местами
Совсем недурственна навзрыд.
 

11 марта 1975

321.

 
Остуди голову на крыльце.
Погляди лесу в его лицо.
И кивнет черное в его лице.
И ответно вздрогнет твое крыльцо.
 
 
В подземелье ночи царит лес.
Свет и смех затворила дверь.
В молчаливой толпе кустов, небес
Задержи дыханье, как чуткий зверь.
 
 
И когда ты станешь совсем тих,
Будешь кровью в воздух ночной влит.
Будешь жить изо всех сил своих,
Как живет прорезающий ночь болид.
 

11 марта 1975

322.

 
«Кто я? И где? И зачем я такой?»
Очень любил повторять он.
А оказался однажды больной,
Нищий, забытый, на пару с женой.
Благо, что всем непонятен.
 
 
Всем непонятен, когда захлестнет
Темная, сладкая сила.
Всем непонятен, когда обомрет
От преизбытка нежданных щедрот
Рифмы, что влево косила.
 
 
Влево косила, но шла по струне
Связи свободы и долга.
Крик содрогался, как тень на стене,
Крученый, мученый жался к сосне,
Редким прорыскивал волком.
 
 
Волком прорыскивал, соколом тек,
Мыслию древа касался.
И оставался янтарный натек,
Омут небесный, в ночи фитилек…
«Жил или только казался?..»
 

29 марта 1975

323.

 
«Мне сладко думать о тебе».
Твержу весь день, как заклинанье:
«Мне сладко думать о тебе».
Переплетенная в страданье
Пустая книжечка любви.
Там все готово к написанью.
Готово. Автора зови.
Пусть он изобразит касанье,
Которое, два взгляда свив,
Предполагает умиранье
Двух лодок, пущенных в залив…
Они плывут, едва колышась.
Для них все время истекло.
Из глубины – почти не дышат,
Как губы, вмерзшие в стекло.
 

март, 4 апреля 1975

324.

 
Не забыть бы безрогую корову
С высоты заборчика под домом.
Вспомнить бы сапожника живого,
Сопки, сабли, свечи – в горле комом.
 
 
Домработницу, как башню в небе,
Обходил бы. И к камням поближе,
К щепкам и траве, турнепсу, репе,
К беленьким монеткам на кону.
 
 
Полюблю под партами лягаться,
Вкус чернил припомню, полюблю.
Редкий знак девчачьих провокаций
Оценю и тоже полюблю.
 
 
Отойду от матерков дорожных
И леса по книге изучу.
Буду обо всем, о чем возможно,
Думать злей и хуже, чем хочу.
 

4 апреля 1975

325. Чехов

 
Из больницы несут обогреться
Полумертвого к доктору в дом.
Медицинского шкапчика дверца
Открывается ногтем с трудом.
 
 
Небо хмурится. Лают собаки.
В Петербурге зевает партер.
Сахалинские злые бараки
Уж давно присмотрел квартирьер.
 
 
Но российские хляби и топи
Невозможно забыть и проклясть.
То ли дикий довесок к Европе,
То ли дремлющий остов, как знать.
 
 
Выйди, доктор, к больным и здоровым.
Всех попользуй их и осмотри.
И России, беременной новым,
Кровь со лба оботри.
 

5 апреля 1975

326.

 
Когда ты создаешь подобия природы
Из выжимок своих надбровных дуг,
Когда, как мотыльки, слетаются народы
К настольной лампе, вперемешку, в круг,
 
 
Когда ты жизнь свою устало метишь
В багровые, тревожные тона,
Когда любовь в наемном драндулете,
Кричащая навзрыд, еще слышна,
 
 
Вздохни свободно. Этот горный воздух
Совсем бесплоден, разряжен и сух.
В делах сосредоточенные звезды,
Лепя пространства, жуткие на слух.
 

24 апреля 1975

327.

 
Сердце болит – брат.
Слева ноет – сестра.
Вечером ты богат.
Нищий, как мышь, с утра.
 
 
Как тебе там, вверху?
Я, как пастух, готов
Ночью кричать «ау!»
За неименьем слов.
 
 
Тихо кривишь рот:
Прошлого не вернуть.
Нижешь за годом год.
Вешаешь их на грудь.
 
 
Эти вериги лет,
Тернии и мечты
Мирно сойдут на нет,
Сгинут без суеты.
 
 
Старые, сядем мы,
Как и тогда, тогда…
Будет огонь из тьмы
Слизывать нам года.
 
 
Значит, живет в глазах
Прошлого ясный свет.
Только проснись в слезах!
Может, и смерти нет.
 

25 апреля 1975

328.

 
…А молодость слетает
Тяжелым беркутом в дали,
И легким прахом припадает,
И мокрым пухом облепляет
И не доходит до земли.
 
 
Лети и празднуй, дым надежды!
Ты, так похожий на закат,
Одетый в облаков одежды.
К уступам серых побережий
Твои Праксители летят.
 
 
И, в невесомости неловкой,
О, в невесомости шальной
Ребенок с солнечной головкой,
С надежным, верным словом «ой!»
 

14 июня 1975

329. Сороть

 
Там, где барин давал шенкеля аргамаку,
Пьяной кровью своею гонимый,
И дуб-патриарх расцветал,
и в атласной рубахе
Пулю в пулю сажал,
будто лорд знаменитый,
Весь молвой перевитый
Беспечный помещик скакал.
 
 
Он скакал, бросив повод, бочком,
И бродяжил хохочущий разум,
Спотыкался на мелочи, иволге, и –
замирал.
Осторожно ложился в траву
И тогда оживали два глаза,
Оживали глаза,
Разводя влажнозубый оскал…
 
 
Ближе к вечеру встала плотва,
заиграла уклейка.
Водомеры чертили небесную качку воды.
И под чистый скрипичный концерт
из транзистора на батарейках
Озабоченный лодочник в срок завершает труды.
 

21 июня 1975

330.

 
Что ж, напишу из последних сил,
Из последних сил нацарапаю:
Был человек. Он немного просил.
Был и ушел тихой сапою.
 
 
Был человек. А осталось рванье.
Май мой! Листва полуночная!
О, как зарыться, как скрыться в нее!
Жизнь моя, девка восточная!
 
 
Тихо. Уймись. Отойди. Не маячь.
Бешенство. Темень. Паскудство.
Разве что детский забавный плач.
Разве что хмурость напутствий
Тех, кто в себе, будто в танке, горел
 

Июль 1975

331. На лодке

 
Мотор чадил. Волна бежала.
Старик смотрел из-под руки.
Большое небо принижало
Нас в этой ямине реки.
 
 
Но мы карабкались по склону
Громадной ладожской воды.
Здесь были чайками вороны,
А вместо волн куски слюды.
 
 
Тонула Шлиссельбурга горка,
Немой истории предмет,
Ее надежная подпорка
И обстоятельный ответ.
 
 
А дальше – сузилось значенье
Больших, туманных, важных дел
И, якорем уняв крученье,
Старик негромкое запел.
 
 
Он пел, разматывая леску,
О легкомысленной вдове,
Которая еще невестой
Ловила пташек в мураве.
 
 
Затем лишь голые инстинкты
Нас продолжали волновать,
И в мире был уже один ты
И эта водяная гладь.
 
 
А рыбы шевелили ртами,
Кидаясь слету на крючок,
И только тем общались с нами,
Блюдя бойкот, храня молчок.
 

25 июля 1975

332. Восьмистишия

1.

 
Мягкие, сладкие губы кино.
Терпкость подмышек. Закинуты руки
В зал, где столетнее льется вино,
Кубки звенят. Мальчик плавает в стуке
Сердца. Он любит беспечную прядь
И, зарываясь лицом ослепленным
В запах волос, забывает дышать
И просыпается слабым и томным.
 

2.

 
Мягкие, сладкие губы кино.
Терпкость подмышек. Закинуты руки
В зал, где ушедшее отражено
В юном и трепетном замкнутом круге.
Разве привидится старый вокзал,
Смуглая девочка в стоптанных тапках?
Век или черт алый бант повязал
Голой той девке с соском-бородавкой?
 

3.

 
Мягкие, сладкие губы кино.
Терпкость подмышек. Закинуты руки
В зал, где потешно прищурился сноб
И молодеют глухие старухи.
Сколько ни пой, как судьбу не тревожь,
Как ни гадай на цветах и сирени,
Снова Рембо на ребенка похож,
Словом рождая лиловые тени.
 

27 июля 1975

333.

 
Так встань у палатки и лесу ответь,
Что было с тобою, что было.
Глазам твоим в белых ночах зеленеть.
Глазами твоими в разлуках болеть,
Чтоб небо и то зазнобило.
 
 
Беспечная врунья, слепой стебелек,
Хозяйка июльской поляны,
Твой мир переменчив, как вечный намек,
Светающий воздух росистых дорог,
Заманчиво легкий и странный.
 
 
Ты вздрогнешь во сне, ты обидишься вслух
И розовой крови цветенье
Расскажет, как пахнет роса поутру
На щеках, на шее в одном или двух
Мгновениях от пробужденья.
 

4 августа 1975

334. Дон-Кихот

 
Как мир заманчив для атаки,
Когда с открытою душой,
С объятьем, созданным во мраке,
Ты мчишься, нежный и большой.
 
 
Твой конь одним с тобою дышит,
И слезы братства горячи…
…
Толпа сомкнулась. И бренчит
 
 
О латы бедная уздечка.
Уныло виснут удила.
Твой конь и тот тебе перечит.
Ты шепчешь: «Жизнь прошла, пошла…»
 
 
Ты бледными губами никнешь
И возвращаешься ногой.
А слава, как смола, налипнет…
Сквозь дым и блеск летит другой.
 

5 августа 1975

335. Невский проспект

 
Из желтых подвалов, из тесных для сердца углов
На Аничков мост, чуть закат, чуть прохлада и свежесть,
Каким половодьем несет столько разных голов?
Из коих могли бы чугунные быть и пореже.
 
 
Как редко видны здесь счастливые, ясные лбы.
Какая потребность в открытых и умных улыбках!
Вот женщина в черном, несущая для похвальбы
Тяжелую грудь, как младенцев раскормленных в зыбках.
 
 
Вот старый торгаш, вот бакинец, базарный божок,
Вот три моряка, не продравших с похмелья буркалы,
Вот парочка снобов, дудящих в презренья рожок,
Вот загнанный папа, вот дочка с лицом обветшалым.
 
 
И там интуристы. Их наглые лица горды.
На них засмотрелись две девки, на вид – покупновы.
Вот физико-химик, стригущий из-под бороды.
Вот Гоголь. Смотри, как плодятся твои Пироговы!
 

6 августа 1975

336.

 
Печет в груди. И если это жизнь,
Влюбленность, ревность, где же окончанье?
Взять за грудки все эти этажи.
Но только не молчанье. Не молчанье.
 

6 августа 1975

337.

 
Что со мной происходит?
Скоро буду по плечи в земле.
Вижу ноги идущих и плачущих вижу детей.
Слышу шарканье ног.
Разучился и ждать и хотеть.
И на множество лиц наплывает свое.
 
 
Жизнь несложно придумать
и жить там весь вечер и ночь.
Обладать, умирать, восторгаться и вновь умирать.
Жизнь несложно расширить.
 
 
Когда я уйду
Горизонтами глин,
катакомбами известняков,
Будет тело текучим, как нефть.
Я узнаю металл
В толщах складчатых гор,
и напомнит он мне
О живущих и топчущих.
Буду о них вспоминать.
 
 
Я придумаю толпы поющих и робких людей,
Я придумаю лица в слезах,
я придумаю гордость и честь,
Буду плавать в базальте
и медленно торжествовать,
Ощущая ладонью биенье огня.
 

3 сентября 1975

338. Танец живота

 
У женщины живот открытый,
Но бедра держат кисею,
Когда от плавности размытой
Она танцует ночь свою.
 
 
Желтее пирамид и Нила
И розовее, чем восток,
О ком она заговорила
Неодолимой дрожью ног?
 
 
А этот взгляд, пустой и жадный,
Браслеты, брошенные вниз,
И тот палящий виноградник
И в черных волосах – ирис?
 
 
Не до игры, когда темнеют
И закрываются глаза,
И замирает, цепенея,
Дамасский выжженный базар.
 

13 октября 1975

339.

 
Отставь ее от глаз, не мучай.
Ее страшат твои зрачки.
Океанограф невезучий.
Вернее, тот, другой, ползущий
В иллюминатора очки.
 
 
Ей не снести таких давлений.
Здесь, с осьминогами дружа,
Вдруг захотела летней тени
И жарких луговых растений
Глубоководная душа.
 

16 октября 1975

340. 13 век

 
Маленькие люди на лошадках
Рыщут по Подолу. Старики,
Дети и растерянный посадский
Со стены следят из-под руки.
 
 
И – «татары» слышится и кто-то
В тишине сердечной завопил,
И забилась баба от чего-то
И молчать не стало больше сил.
 
 
Шли толпой. Мелькал кушак узорный.
А босые загребали пыль.
Лишь кузнец спокойствие у горна
В яростной работе находил.
 
 
Конный пролетел и все с надеждой
Вслед глядели. Думали одно.
Жить хотелось. Хуже пусть, чем прежде.
Жить! Ах, жить! Ох, жить! Так вот оно…
 

1975

341.

 
Ты да я, да мы с тобой.
Ни к чему такой гурьбой
В парковую глушь.
Лучше я один пойду,
Лучше я тебя найду
Среди Вер, Валюш,
 
 
Средь безумия страстей
На скамейках всех мастей
У песочных ям,
Где многоголовый рой
Осужден судьбой сквозной
На подобья драм,
 
 
На подобия страстей
На скамейках всех мастей,
На краю времен,
Осыпающихся под
Каблуками «Скороход»,
В гуще злых племен.
 

1975

342.

 
Стоит только грудь расправить,
Стоит только хохотнуть,
Как железный взгляд в оправе
В истинный направит путь.
 
 
Нет порога, нет предела,
Всюду бдительность и цель.
Только птицы очумело
Продолжают карусель.
 
 
Ветру в рот орут вороны.
Режут воздуха пласты
Фрачной парою гулены,
Рыбьи распустив хвосты.
 
 
Если птицы на свободе,
Мир захочется обнять.
Ни к чему, шепнуть, ваш бродье,
Бедных воробьев гонять.
 

4 декабря 1975

343.

 
Ну вот
Во избежание зевот
Прикроем лживый рот
И попрощаемся, и слабо усмехнемся.
Прощупаем рукою старый год,
Его хребет стиральный,
Нищенский приплод,
С которым мы во Времени пасемся.
 

4 декабря 1975

344.

 
Говори. Я хочу узнавать этот голос
И любить эту челку и узкие плечи твои.
Говори. Сквозь январские сумерки полоз,
Зимний полоз несет наши речи в угодья мои.
 
 
На снегах соколиная зреет охота.
Свист полозьев вступает в молчанье снегов.
Говори. Все слова, будто сокола с лета
Взгляд мой врезать в поющую строчку готов.
 
 
Не молчи. Из молчанья мы вышли такого,
Что пред ним тишина – это грохот морских кутежей.
Дай за звук уцепиться мне, дай уцепиться за слово,
Чтобы завтра сказать тебе – мы. И добавить – уже.
 

25 апреля 1976

345.

 
Москва стоит на семи холмах.
Человек осыпается в прах.
 
 
Как нам нить найти, Ариадны путь.
Перекресток. Ветер в грудь.
 
 
Москва, Москва, твои слова тихи.
Нежны и тихи, как рудники.
 
 
Честность тополей и преданность дождя
Мне милей, милей, глядя,
Глядя на слова, коконы квартир,
Площадей мундир.
 
 
Ты, люблю, как сын,
Ты, молю – найди,
Ты, твои часы
Позади.
 

18 мая 1976

346.

 
Ты сказала: кончается детство.
И не выбежать в сад золотой,
В виноградный, казахский и грецкий,
Новогодний, зеркально-литой.
 
 
Шампуров не согреть саксаульным
Горько-ранним узбекским дымком.
Экзотическое бескультурье
Бьет из памяти родником.
 
 
Эта Азия, Азия Азий,
Азиатская Средняя Тьма
Породней Лихославля и разве
Не поярче, чем Хохлома?
 
 
Русский дух там и Русью пахнет,
Как и здесь татарским с тех пор,
Как, проснувшись, ты тихо ахнешь.
Хрумкай солнечный свой «апорт».
 

10 ноября 1976

347.

 
Равновесие прочно, как привязь,
Как орбита Луны.
Нет трагических жестов и жажды,
И многого, многого нет.
 
 
Постоянство заполнило поры Земли.
Арифметика вширь раздается.
Что же делать без возраста?
Даже бедность монументальна.
 
 
Монументы исчезнувших наций.
Без названий. Лишь гладкие камни,
Лишь истертые в пыль позвонки,
Лишь порода овец. Лишь болота, пустыни
И осыпи бывших ущелий.
 
 
Что осталось от мысли?
Болотный метан. А миражи?
А ночные обвалы лягушек?
А желтые лампочки сов?
 
 
Население ночи – присутствие хаоса мыслей,
Нападающих на безмятежную бронь черепов.
 

11 ноября 1976

348. Волна

 
Креолка с бешеным притопом –
Так надвигается волна.
Она подолом пол-Европы
Обмахивает, голодна.
 
 
Надменно в глянце вырастает.
Швыряют дробот каблуки.
У ног смятенные витают
В своих скорлупках моряки.
 
 
Под самбу южных океанов
Идет плечо, скользит рука.
От антарктических туманов
Летит заколка у виска.
 
 
Ярись, волна! Пой, Мануэла!
Бросай в холодный материк
Свое прельстительное тело,
Ведь жить тебе осталось – миг.
 

1975, 13 ноября 1976

349.

 
Октябрь. Автобусные двери
Впускают дождь.
Еще темно. Не акварели –
Сангины дрожь.
 
 
Блестящих улиц черный космос.
Суббота. Что ж,
Что парк без сна топорщит космы,
На сон похож.
 
 
Уюта редкая минута
В объятье кож.
И, что подсовывает утро,
То и берешь.
 
 
То и берешь, чего не жалко –
Вот этот дождь,
Пустой автобус и мигалку, –
Вынь да положь.
 

13 ноября 1976

350.

 
Никого не жду и двери не открою,
Кто бы там за ними не стоял.
Буду ждать пришествие второе,
Возводить себе мемориал.
 
 
Жизнь мельчит, но бьет не понарошке.
Мостовая, не сойди с ума!
Разве тот, игравший на гармошке,
Разберет, где злато, где сума?
 
 
Разве мы – спартанцы Леонида?
Вместе мы нечаянно живем.
Слава? На! – дырявая хламида
Пусть тебя укроет, как плащом.
 
 
Потому и не открою двери,
И в батальных сценах расскажу,
Как мечтал всерьез о кавалерии
Современник, шедший к гаражу.
 
 
Жизнь мельчит. Но ты расправь тугую,
Свернутую в трубочку мечту.
Пусть она тихонечко подует
И тебя расправит на лету.
 

3 декабря 1975

351.

 
Когда же птиц пионерлагерь
В окно открытое взорит,
Их голоса отдай бумаге,
Как теплый камень лазурит.
 
 
Захлопни ночь, слепую книгу,
На полувздохе, полумгле.
Пусть там беснуется полмига,
Как черт у Гоголя в столе.
 
 
Ты голову, как птица, в ветви
Запрячь, зарой, зарой, запрячь,
Чтоб проборматывался в ветре
Корней распятых черный плач.
 
 
Посланник темного народца
В бессрочных мастерских земли,
Хлебни, хлебни немного солнца,
Чуть-чуть беспечности хлебни.
 

1975, 3 декабря 1976

352. Прощание с Дальним Востоком

 
Пора прощаться. Навсегда. Навеки.
Звереныш не прирученный, тайга!
Провой мне песню, ту, что воют реки.
Проголоси, как голосят снега.
 
 
Я не вернусь, хоть по живому режу.
Я не вернусь. Никто меня не ждет.
На пепелище памяти повешусь.
Мне нечем жить. Мне плохо месяц. Год.
 
 
Столетье плохо мне! Не докричишься
До детства и до матери в земле,
И безнадежна, как любовь мальчишья,
Тоска по прежней и чужой семье.
 
 
Но ты, Восток! Хребты твои литые,
Багул и мари, сопки и ключи,
Твои дома, до бревнышка святые,
Глухих поселков огоньки простые, –
Да святятся и светят мне в ночи!
 

1974, 3 декабря 1976

354. Студенты Литинститута

 
Пивных бутылок город стольный
И стольный град в стене стекла.
А разговор вел непристойный
Вийон подпольный, гений зла.
 
 
Он «хорошо» творил и «лажу»
Непререкаемо вещал.
И конъюнктурную продажу
Громил, от гнева трепеща.
 
 
Он говорил, глазами роясь
В усмешках, кашле и судьбе.
Те, перед ним, неглупых трое,
Уже не нравились себе.
 
 
Их жизни тлели на задворках
Как кучи старого тряпья,
И мир качался на распорках,
Бесчеловечное тая.
 
 
А Люцифер пивной брюзгливо
И чуть презрительно молчал,
Когда, излишне суетливо
Ты начал, что-то из начал:
 
 
«Ты прав, старик, весь мир бардак», – и,
Осекся, заглянув в себя:
Глазами умными собаки
Смотрела совесть глубоко.
 

16 декабря 1976

356.

Памяти В.Грошева

 
Наколка синяя «нет в жизни счастья»,
А ниже – «север», полукруг и лучи.
В шестнадцать лет – «нет в жизни счастья»,
А в сорок хмурится и молчит.
 
 
Весь год я вижу его ковбойку,
Худую шею и низкий лоб.
Он в общежитии имеет койку!
Он кровный брат мне! Порукой – клоп.
 
 
Я думал мельком о том, что схож он
Всей биографией своих морщин
С забитым домом, с землей засохшей.
Я не докапывался до причин.
 
 
Потом он умер. Не собирали
Ему двугривенные на венок.
Над ним уборщицы не причитали.
Я сделал это. Вот все, что мог.
 

оконч. 25 мая 1977

357.

 
Думаешь, что молодой,
Тянешь одну ноту.
И вдруг – то ли бас, то ли писк.
Ночью проснешься – сердце стучит
И из запруды лет
Тихо сочится невероятное –
Тридцать два,
Сорок,
Шестьдесят один.
 
 
Люди, которых хотел любить,
Не дождались меня.
 
 
Стихами записан краешек души,
Стыдливо, как край фаты.
Так и не решился поднять его
С лица постаревшей невесты.
 
 
И – ничего не терял.
 
 
Куда оно уходит?
 
 
Растопырь руки, хватай,
Лови эту сотню птиц.
 
 
Я пуст, как разбежавшийся зоопарк.
Один пони понуро выделывает хвостом.
Прокати меня кругом былых владений,
Садом, недавно щебещущим,
Воющим, ржащим, поющим.
 
 
Прокати меня в детство.
Я очень хочу домой.
 

25 мая 1977

358.

 
Когда декабрь рассвирепеет
И мусор стружкою звенит,
Из подворотен жутко зреет
Живое в судороге плит.
 
 
В домах притихшие народы.
В железе голые леса.
Напоминающей природы
Слышны чужие голоса.
 

оконч. 29 мая 1977

359.

 
Ночью говорят деревья, днем немые,
Да стучат за лесом поезда.
Тихонькие шорохи грибные
Робко говорят: сюда, сюда!
 
 
Этою проселочной дорогой
Не уйти, не выплакав души.
За поляной от стога до стога
Залегли речные камыши.
 
 
Тишина. Туман. И только зыбко
Обступает сонная вода.
Родины светающей улыбка
Согревает сердце навсегда.
 

оконч. лето 1977

360. Смерть китайца

 
Было так – китайца
Вздернули за ноги.
Он – игрушкой с елки
Под ребячий смех.
Он лицом картонным
Покраснел немного
И на – «хоросо ли?»
Молвил – «луцсе всех!»
 
 
А потом китайца
Повезли в тележке.
Он не изменился
Желтеньким лицом.
Множество китайцев
Щелкало орешки
И бросала камни
Шайка подлецов.
 
 
И, облокотившись
На летящий шарик,
Множество народов
Видело его.
Бедненький китаец,
Тихий, как пескарик,
Шевельнув губами,
Молвил: «Нисево».
 

5 июля 1977

361. Сухая глина

 
В груди сухая глина
И пальчиком душа
Ее скребет брезгливо,
В отчаянье, спеша.
 
 
В груди сухая глина.
Шершавая ладонь
Суха, как от бензина,
Корява, как огонь.
 
 
В груди сухая глина.
Не влагу – смертный пот,
Стекающий по спинам
Та глина жадно пьет.
 
 
В груди сухая глина.
Как чавкает она
От крови соловьиной.
Подлей туда вина.
 
 
В груди сухая глина.
Хватай, подошва, круг.
Звени, кувшин старинный,
В котором сердца стук.
 

9 августа 1977

362. На лютеранском кладбище

 
Какой-то бакалейщик, тайный, статский
И вдруг – «Данзас», упавший, вросший в землю,
Покрытый мхом и сочной злой травой.
 
 
А имя мечется, как в теннисе, в журналах,
А имя живо, связано навек
С другим, которое уже не имя,
И не легенда, а сквозное что-то,
Живое, как политика и спорт,
Живое так, что от усилья, жажды
Одной Марины можно воскресить
Почесыванье этих бакенбардов,
Прикус пера и черную крылатку,
И резкий смех и ласку этих глаз.
 
 
Да разве только это? И эпоха
Давно отреставрирована так,
Что мыслишь Петербург Помпеей,
Засыпанным уже лет полтораста
Позднейшим пеплом судеб и домов.
 
 
Живи, Данзас!
Живи на всю катушку,
Счастливый генерал!
 

9 августа 1977

363.

 
И утро, без спешки, одышки, но так деловито,
Что бегло приметит июльскую кованность лип,
Бурлит у метро, где пока выраженья не слиты
В единый, трудящийся, веком очерченный лик.
 
 
Еще не набухли со сталью сплетенные руки,
И цепким вниманьем морщины на лоб не легли.
Но в эти глаза будут жадно заглядывать внуки
Из той несказанной, за гранью лежащей дали.
 
 
Мы время свое изнутри называем эпохой.
Они же на нас, как в аквариум темный глядят:
Им знать не дано, кто был жив до последнего вздоха,
Как Феникс вставал или тот безымянный солдат.
 
 
В смешных кинохрониках, в старых семейных альбомах
Лишь несколько лиц, промелькнувших, неясных, простых
Останутся жить, как крупицы руды на изломах
Пустой, выгорающей в шлак и отвалы тщеты.
 

оконч. 31 октября 1977