Текст книги "Siltntium! Пугачевские дети (сборник)"

Яблоко

Это всем известно: про Ньютона и про яблоко. Такая картина: сидит Ньютон в саду под яблоней, хмурится, что-то у него в голове не срабатывает. И в это время падает яблоко. Прямо в то место. Все прекрасно срабатывает и Ньютон от неожиданности открывает закон, по которому мы до сих пор живем.

До сих пор живем! Сколько можно? Или перестала, как говорят поэты, «собственных Ньютонов земля родимая рождать?»

Нет, не перестала!

Живет этот человек в четвертом этаже, в моем доме. Фамилия, конечно, Думов. Ученый по всем статьям. И по повадкам. Пиджачок в мелу, пальцы в чернилах, словом – гений.

А что, думаю, Пантелеймон Анахоретович, чем ты хуже того садовника? Почему это ты не можешь для мирового прогресса сработать?

Вот лифт, скажем. Застревает в нем обычный человек. Он что делает? Кричит, воет, нехорошие слова на стенках пишет. А ученый? Ученый думает – а что это он так застрял неожиданно? Нет ли здесь закорюки какой, чтобы прогрессивно что-то решить?

Короче, Думов – в лифт, а я – к автомату. Р-раз! И застрял, голубчик. Тишина. Жду. Пять минут жду. Десять минут жду. Тихо. Птиц над крышами слышу, а гений мой не шелохнется. Глубокая, видно, мысль, никак до дна не осознает.

И тут – уж не знаю как, может, про себя он там орал, только я как будто внутри себя: помоги-ите! – слышу, – спаси-ите!

Прохожу я случайно мимо и кричу:

– Что такое? Случилось, что ли, что?

– Помогите, – говорит. – Только тихо! Может сорваться! Не шумите, пожалуйста.

– Да как же он сорвется? Его же расклинит, во-первых. Во-вторых, пружины…

– Не надо мне объяснять! Я все это знаю! Вы только не шумите. Они шума не любят.

Фу ты, господи! Пугливый какой, думаю. И суеверный. Зря я все это с лифтом затеял. Но это я уж потом понял. А перед тем, как понять, я его шесть раз вешал.

Увидит меня – бледнеет. Но, хотя и не здоровается, действий не ведет. Ходит мирно.

Начал к нему дружок приходить. Тоже такой – в очках, брючки сползают, рассеянный очень. Я так думаю, что его к нему, к моему Думову, там, в Академии от месткома прикрепили, чтобы с ним ничего не случилось. От меня, значит. В сторожа.

Идут они по улице, прямо сердце сжимается: то молча шагают, кто как, сено-солома, а то вдруг заговорят, ручками начнут махать! Это, значит, идея пронеслась, – но все мимо, мимо! Потому что они пошумят, поскандалят, а потом вежливо так, за ручку, попрощаются, и по домам.

А мне, глядя на них, плакать хочется. Ведь стоит на месте прогресс, не движется! И не хватает-то, может, пустяка, чтобы у них в головах зацепление произошло, чтобы вхолостую там не крутилось, чтобы деньги не стыдно было в кассе получать! А то – что ж такое? По форме все как будто соответствует, как обычно у гениев – и костюмчик мятый, и стрижка по-каторжному, и глаза в разные стороны сосредоточенно смотрят, а внутри – никакого тока, сплошные короткие замыкания!

И вот однажды вечером, когда они горько так призадумались под моим балкончиком, настелил я в своей квартире на втором этаже детскую железную дорогу, за восемнадцать рублей еще купленную, на пенсионные деньги, для разбойников-внуков, паровоз с вагонами на вертолетную тягу переделавших, так что ужинаешь на кухне, а тебе вдруг на голый череп начинает целый состав спускаться, так вот настилаю я железную дорогу, прикидываю расстояние до гениев и раскатываю по этой дороге пару яблок друг за другом довольно мягких сортов!

Падает вначале Думов, головой ложится к универсаму. А дружок его, от месткома, тот попадает на газон и от Думова расположен оказывается на шесть часов ровно.

Ну, думаю, если сейчас, при таком благоприятном раскладе ничего у вас внутри не содрогнется, то грош вам цена, как гениям! И на работу вам так и сообщу!

Стою над ними, весь дрожу от нетерпения, но любопытных отгоняю. «Научный эксперимент!» – говорю. «Тихо! Идут испытания!» – добавляю для старух – ох, и любопытные же это создания! Так размышляю, что старик уходит с годами в глубину, а старуха – на поверхность, но это между делом. И между нами.

Думов первый головку поднял, мутно так посмотрел, но узнал меня, потому что тут же снова откинулся.

А второй… второй глаза открыл, сел, поморщился, затылок пощупал и говорит мне:

– С какого это вы этажа нас обстреляли?

– Со второго, – отвечаю и на корточки присаживаюсь.

А он посмотрел мне в глаза совершенно трезвым взглядом и говорит:

– Траекторию как рассчитывали – по таблицам или на глазок?

Я чувствую что-то такое, около, и чтобы не спугнуть отвечаю шепотом:

– На глазок…

А он тоже шепотом:

– А по движущейся цели?

– И по движущейся, – отвечаю.

– А с ускорением? Это, допустим, я иду быстрей, быстрей, а потом побегу?

– Все равно уложу! – отвечаю.

Схватил он меня за руку и отвел в институт космических исследований. Сейчас я у них сектором заведую: пятнадцать докторов у меня и восемьдесят два кандидата, на планете Венера в пятикопеечную монету попадаем всем коллективом. Без таблиц, яблок и прочей чертовщины. Исключительно на глазок.

Юбилей

Известному писателю Павелину в день его семидесятилетия поздравления несли сумками. Двери не закрывали, потому что телеграммы шли безостановочно. Жена Павелина принимала посетителей, отвечала на телефонные звонки, а сам писатель, поджарый, седой (не лысый), с большим выразительным ртом и морщинистыми веками за дымчатыми стеклами очков сидел в кабинете и улыбался. Жена думала, что он работает, а он целую неделю ничего не делал, ждал этого дня и не мог ни с кем говорить от нетерпения.

В шесть чесов вечера он вышел и удивил домашних. Вернее, огорошил их тем, что вышел, надел плащ, шляпу, взял трость в виде зонтика или зонтик в виде трости (как угодно) и заявил, что поедет на дачу. Причин объяснять не стал, как обычно. Жена едва сдержала слезы, дочь понимающе кивнула и только зять, который тайно ненавидел Павелина за полное к себе безразличие, подумал что-то нехорошее, но тут же стал гадок самому себе – в такой день!..

Павелин сам водил машину. Он знал, что езды здесь максимум сорок пять минут, а до восьми еще – он посмотрел на часы – час пятьдесят. Он ехал и улыбался. Выехал на кольцевую, затем на Каширское, и вот они – дачи.

Октябрь стоял тихий, теплый, но деревья дружно пожелтели. Он ходил вокруг дачи, пахло грибами, среди валунов журчал ручей, за чистоту вод которого он боролся три года.

Нет, время стояло на месте.

«Вот так и надо продлевать жизнь, – подумал Павелин, – ожиданием… А вдруг не приедет?»

Но он лишь поддразнил себя. Приедет. Электричка приходит в семь сорок, и ходьбы здесь для ее юных ног от силы на пятнадцать минут.

Господи, роман! Год взаимных ухаживаний, усмешек, разговоров… О чем только? Да обо всем! О Пушкине, о Миттеране, о Меттернихе, об Овидии, о Тиберии, о Христе, о Сталине, о Микельанджело… Вот здесь она пошла (сама!) к этим темам. Здесь началась ее территория и, ступив на нее, она уже не захотела назад, к ученичеству, к…

– Много всего, – вздохнул Павелин.

В гостиной он включил электрокамин, еще раз проверил сервировку. Вошел в ванную, вода в титане нагрелась, и он выключил его.

Без семи минут восемь раздался стук в окно, он отворил дверь, она вошла.

– От бабушки, – сказала она, протягивая пакет.

– Развернуть? – спросил он.

– Разверни, – сказала она, впервые сказав ему «ты».

Это его настолько поразило, что у него задрожали руки. Он развернул пакет. Старый альбом с фотографиями, так он и знал.

До сих пор не знал Павелин, догадывается ли она об их давних довоенных отношениях с ее бабушкой. И это была ее территория.

Она сразу прошла в ванную, запела. Он сидел в кресле, дверь была открыта, но он смотрел в окно. Что-то все же в современных играх он недопонимал, слишком много игры, слишком много режиссуры, слишком жадно и искусственно затянуто и подогрето…

– Ты не слышишь меня?..

Павелин вздрогнул. Что это он, действительно?..

– Да?

– Открой сумку, достань там халат.

«И это», – подумал Павелин, хотя думать уже не хотел. По привычке тащил через всю жизнь внутренний монолог.

И с халатом он не знал, как поступить. Войти в ванную? Но они же еще и не целовались! И какое у него будет при этом лицо? Если бы лет, хотя бы, двадцать назад, он бросился бы в воду в костюме и был бы любим за это, как бог.

И стало ему грустно. Он стоял с халатом в руках, как старый лакей и никак не мог сморгнуть стариковские слезы.

– Что с тобой?

Сквозь дымку слез и дымку стекол Павелин видел ее кожу с капельками воды, увеличенно – перезрело-подвявшие вишни сосков…

– Дуралей старый, – ласково сказала она, вырвала халат и прыгнула в ванную.

Затем они сидели за низким столиком, пили шампанское. В первый раз за его юбилей, во второй – за ее восемнадцатилетие. Чокались серьезно, с тонким, переливчатым звоном. Затем она сказала:

– Жалко, что ты не застал акмеистов.

– Тогда мне было бы уже девяносто.

Она не засмеялась, а сказала задумчиво:

– Ради этого стоило бы.

И тут уж Павелина ударило, как ножом в сердце. Она ничего не заметила, потому что встала, погасила свет, зажгла свечи у зеркала и долго смотрела себе в глаза, поднимая волосы пальцами, закрывая ими поллица.

– Ну, что? – сказала она, не оборачиваясь. – Пойдем? Иди. Ложись.

Он пошел в спальню, медленно, почему-то вздыхая, начал раздеваться. Сила-то была, с гормонами, с вытяжкой… Об акмеистах не мог забыть.

Она вошла, зажгла верхний свет, встала спиной к нему, улыбаясь, повернула голову, и халат медленно заскользил с плеч, открывая глубокую позвоночную впадину, узкое горлышко талии и кобылиную крутизну зада.

Павелин просмотрел еще парусок груди, появляющийся в медленном развороте плеча, и нежный живот в профиль, и лепестковое его продление к лону, и движение бедер в танце (опять режиссура!), а вот появление треугольника и самого танца он уже не увидел, потому что умер.

Прораб

Прораб выслушал Валеру и спросил:

– А лет сколько?

– Семнадцать.

– Не пойдет, – отрезал прораб и, отвернувшись, стал смотреть, как автокраном разгружают железобетонные плиты.

– Почему? – неуверенно спросил Валера.

– Нет, ты посмотри, – прораб, не слушая его, закипал.

Вокруг никого не было, и Валера решил, что прораб обращается к нему. Он посмотрел, как двое рабочих цепляют тросом плиту.

– Ты посмотри, что делают! Кто ж так стропит?! – заорал прораб и быстро пошел к машине.

Валера побежал следом и спросил вдогонку:

– Почему?

– Что почему? – прораб от неожиданности остановился.

– Почему, если семнадцать лет…

– А-а. Потому что работа опасная, понял? И рабочая неделя у тебя будет короткая. А зачем мне это надо, сам посуди?

Он снова повернулся и пошел к машине. Его резиновые сапоги громко чавкали в грязи. Вчерашний снег в этой перемешанной оттепелью и машинами почве походил на серую известь.

Валера посмотрел ему в спину, обтянутую синим ватником, вздохнул и поплелся к воротам.

Напротив стройплощадки был сквер, снег в нем чисто и празднично висел на ветках. Розовое солнце высвечивало его насквозь, и даже зеленый забор и козловой кран за забором казались отсюда нежными и спокойными, как на акварели.

«Что же делать? – размышлял Валера, откинувшись на спинку скамьи. Он лепил снежки и складывал их рядом. – Больше ведь нельзя так жить! Без денег, без жилья, просто американский безработный. А этот прораб – нет, чтобы выслушать, как и что. Может, я с голода помираю…»

Валера представил, как он идет промозглой ночью по мосту, обессиленно падает и почти умирает там. И какая-то сердобольная душа, наткнувшись на него, вызывает «скорую». Его, обмороженного, умирающего в нищете и бездомности, везут на этой «скорой», и врач, молодая – ну, сколько ей? шестнадцать плюс пять, не намного и больше, – удивленно говорит: «Он же почти мальчик!» И Валера представляет свое осунувшееся, бледное лицо с закрытыми глазами, и вот ресницы тяжело поднимаются… Но тут же кто-то, какой-то злой и ехидный человечек, сидящий немного сбоку от этой чистой истории, напоминает о том, что ресницы не такие уж и густые, чтобы тяжело подниматься, скорее они даже редкие, и лицо не осунувшееся, а просто худое.

Валере смертельно не хотелось снова идти просить прораба, но вчера вечером, ложась спать, он твердо решил бить в одну точку. Вечером все было так просто. А теперь он сидел, как будто в очереди к зубному врачу, – можно бы и не ходить, да что толку? Не это от него не уйдет, а он от этого никуда не денется.

«Хоть бы он уехал куда-нибудь», – подумал Валера, но тот, распоряжавшийся им человечек, сразу яростно обругал его, назвал трусом, лентяем, тряпкой, напомнил, что знакомые отца, у которых он остановился, конечно, хорошие люди, но что они говорят о нем, когда его нет? Это было самое мучительное – догадываться о разговорах людей, приютивших тебя на неделю, а ты живешь уже месяц, спишь на их раскладушке, слышишь вечерами их дыхание за ширмой, ходишь умываться по утрам на коммунальную кухню и отказываешься от завтрака.

«Иди!» – приказал человечек. Валера покорно встал и пошел через сквер, ступая в свои следы на осевшем, пригнувшемся снеге. Он хотел сбить рукой белую шапку с куста, но и этого не разрешил ему сделать разгневанный человечек.

– А-а, ну что еще? – спросил прораб. Он, видимо, научил рабочих стропить и поэтому стоял, о чем-то еще думая, у деревянной конторки в три окна.

– Понимаете, – начал Валера, – у меня деньги кончаются…

– Так что, взаймы хочешь попросить, что ли? – прораб развеселился.

– Да нет, что вы!

– А я думал, взаймы.

– У меня такое положение сейчас, – быстро заговорил Валера, – живу у знакомых больше месяца и никак не могу устроиться. Везде спрашивают, сколько лет, какая специальность, а потом говорят, что нет лимита. Так, может, вы…

– Слушай, паренек, – сказал прораб, – вот ты говоришь, что месяц устраиваешься, так?

– Так.

– Теперь давай подсчитаем. Худо-бедно два часа в день с людьми говоришь, так?

– Н-ну…

– Два часа множим на двадцать. Сколько получается? Сорок часов! Сорок часов, пять рабочих дней, неделю, – понимаешь? – ты у государства оттяпал.

– Я у государства ничего не оттяпывал, – сказал Валера. – Я не виноват, что мне всего семнадцать лет и у меня нет специальности.

– Слушай дальше. Ты говоришь, что на подготовительные курсы приехал поступать. А отец у тебя есть?

– Есть.

– Может, ты из дома сбежал? Какой же умный человек отпустит пацана в ноябре в такой город? Да тебя учить надо полгода, чтобы ты что-то соображать стал. К лебедке тебя не поставь, на высоту тебя не пошли, на два часа раньше отпусти, а ты еще возьмешь да в институт поступишь после всего этого. Откуда прибыл-то?

– С Дальнего Востока.

Прораб присвистнул.

– Ты вот что. Шли домой телеграмму: поезд такой-то, вагон такой-то, встречайте. И не дури голову себе и людям. Уяснил?

Он впервые внимательно посмотрел на Валеру и добавил:

– На стройках Сибири вас нет. Все лезут в столицы. Города трещат от вас.

В нем, в этом прорабе, было нечто капитальное, и, сидя после разговора, все в том же скверике, Валера не мог избавиться от ощущения, что весь город – да что там город! – жизнь повернулась к нему широкой спиной в синем ватнике, и оттого не хотелось ничего придумывать себе в утешение.

«Все люди – братья», – неожиданно подумал Валера, и эта фраза стояла у него в голове, как твердый предмет с правильными гранями, геометрическая фигура, гранитный островок, вокруг которого металась рассыпающаяся волна.

И как было сказать прорабу о том, что назад, на Дальний Восток, уже не было пути, что семья рассыпалась и домой можно вернуться только в отпуск или на каникулы, и это когда еще? Как объяснить то, о чем сам Валера предпочитал не размышлять после женитьбы отца?

Он встал со скамейки, тень его на снегу была резкой и длинной. Он повернул голову в профиль к солнцу и скосил глаза. У тени появился виноватый и пришибленный вид.

Валера вышел из сквера и бесцельно, как ему казалось, обогнул квартал, посматривая на вывески. Перед пирожковой он остановился, вздохнул и вошел. Вчера вечером, перед сном, вторым его твердым решением было есть два раза в день.

Продавщицы не было, и образовавшаяся очередь тихо роптала. Активнее всех была женщина, стоящая перед Валерой. У нее были ярко накрашенные губы очень резких очертаний. Валера почему-то решил, что губы красили так в середине сороковых, что эта женщина была, видимо, красива и пользовалась успехом, и что вот уже лет пятнадцать живет воспоминаниями о прошлом. Может быть, тогда ее покинул муж, и она с тех пор каждое утро смотрит в зеркало и не может понять, почему, с такими губами и глазами под Целиковскую, она была отвергнута, и кем? Человеком, который ее не стоил, но которому она мстит вот уже пятнадцать лет одним сортом помады.

– Мало того, что за дефицитом стоишь часами, – говорила эта женщина громко, – так и здесь изволь ждать эти… пирожки! – отчеканила она, и в голосе ее было такое бешенство и столько решимости скандалить, что Валера испугался и позавидовал ей.

– Что вы кричите, – продавщица вошла с полным подносом пирожков. Рукава ее халата были аккуратно подвернуты за локоть, талию стягивал белый передник, а верхняя пуговица так же аккуратно была отстегнута, открывая прекрасно сохранившийся загар шеи и начала грудей. На правой руке продавщицы, на ее безымянном пальце, сверкало широкое золотое кольцо.

– Я и не думаю кричать… – начала женщина, но продавщица, не слушая ее, улыбнулась очереди и сказала:

– Заказывайте, пожалуйста.

– …Товар принимают до начала работы, – продолжала женщина крепнущим голосом, – а когда предприятие открыто, будьте любезны, быть на рабочем месте!

Лицо ее покраснело, покрылось пятнами, и теперь уже нельзя было представить, что когда-то оно было красиво. Продавщица скользнула по ней насмешливым взглядом, но ничего не ответила, ловко орудуя щипцами, кранами, быстро отсчитывая сдачу.

– …Из-за одного человека десять теряют время…

Это напоминало шахматную партию. Женщина, не считаясь с жертвами, вызывала продавщицу на открытую игру, а та хладнокровно принимала их, и позиция ее была неприступной. Когда они встретились лицом к лицу и женщина сказала:

– Два с мясом и кофе, – и добавила: – У вас нет чуткости, вам нельзя работать в обслуживании, – продавщица ослепительно и нагло улыбнулась ей в ответ своими ровными, сверкающими зубами.

И ничего не произошло.

Женщина с накрашенными губами, как подумал Валера – прибитая и жалкая, отошла с блюдечком за ближайший столик и продолжала бросать оттуда негодующие взгляды, а продавщица смотрела уже на него и, почти ласково улыбаясь, спросила:

– Ну?

После пирожковой Валера повеселел. И тот человечек в нем затих, с удовольствием, видимо, наблюдая, что его подопечный даже походку изменил.

Прораба на стройплощадке не было.

Валера уверенно постучал в дверь конторки и вошел.

На грязном, затоптанном линолеуме у стены сидел парень в брезентовой робе и курил. Прораб разговаривал по телефону. Он слушал, наматывая резиновый шнур на толстый палец, и однообразно повторял: «Понял… понял… понял…», затем перевел взгляд на Валеру, нахмурился и медленно покачал головой.

– Чего тебе еще? – спросил он, бросая трубку.

– Вы знаете, – сказал Валера, – я подумал и решил, что дальше ходить по городу бессмысленно. Люди везде одинаковы. Вы должны понять меня. Если хотите, я могу работать и по восемь часов и на высоте. У меня нормальный вестибулярный аппарат.

– Егоров, – негромко сказал прораб.

– Чего? – отозвался парень.

– Выведи этого пацана за ворота и объясни ему, что посторонним вход на площадку воспрещен.

– Чего я – полицай? – сказал Егоров, продолжая курить.

– Ты не полицай, Егоров. Пока ты только прогульщик. Оторви свой зад! – вдруг заорал прораб.

Егоров нехотя поднялся и тяжело вздохнул.

– Пошли, – сказал он.

Валера поплелся след за ним.

– Чего он? – спросил Егоров, не оборачиваясь.

Пока Валера объяснял свое положение, Егоров шел впереди, загребая снег резиновыми сапогами, затем остановился и кивнул головой:

– И правильно. Ходи и ходи! Только не трусь. А еще лучше, если он тебе вмажет. Тогда уж он никуда не денется. А в общаге просись в сорок первую, место есть. Ну, бывай.

Егоров ушел.

…Солнце заметно двинулось с утра. Оно висело на краю бледно-голубого неба, над домами. Скамейку занял какой-то пенсионер. Он читал газету, иногда отстраняя ее от очков и выпуская облачко пара. Валера сел рядом. Несколько минут сидели молча.

– Да-а, – сказал пенсионер, складывая газету и очки. – Да-а, – повторил он, глядя перед собой, – молодые люди…

Валера пожалел, что уселся на эту скамейку.

– А вы знаете, – повернулся к нему пенсионер, – что этот дом, – он показал на пятиэтажный дом, где была пирожковая, – построен домовладельцем Яковлевым в конце прошлого века и я прожил в нем всю жизнь? Родился, вырос, жену привел сюда. Вот – судьба, а?.. Если долго живешь на одном месте, очень хочется путешествовать. Не замечали?

– Не знаю…

– Ну, вам еще рано об этом знать… Вы вот все думаете: старики скрипят, читают вам нотации, а мы ведь три войны вытащили, у нас – опыт! – он внушительно поднял палец, посмотрел на него и снова спрятал руку в карман. – Вы приезжий, как я понимаю? – спросил он, помолчав.

– Да, – сказал Валера.

– И чем же вы занимаетесь?

Валере пришлось снова, в третий раз за сегодняшний день рассказывать о себе. Пенсионер слушал, сдвинув брови, говоря иногда «хэ-хэ», и, когда Валера закончил, он некоторое время смотрел на него в упор, как видно, принимая решение.

– Мой вам совет, – наконец сказал он, – мой вам совет – жить. Жить, жить, жить, пока молодой, пока кровь гудит! – он повысил голос на последнем слоге, посидел еще, нахмурив брови и глядя перед собой, затем, когда вертикальные морщины на лбу разгладились, достал газету, очки и начал читать, снова отстраняя ее от глаз для того, чтобы выпустить облачко пара.

Валере неудобно было встать и пойти, он искоса поглядывал на соседа, но тот не обращал на него внимания.

– До свиданья, – сказал Валера, нерешительно вставая.

Пенсионер удивленно посмотрел на него и кивнул головой.

До обеда время тянулось медленно. Слова прораба «на стройплощадку вход воспрещен» сбили с толку упрямого человечка, и он теперь изыскивал возможности встретить прораба по эту сторону забора.

Валера покорно ходил у проходной, огибая сквер, не выпуская из виду распахнутых настежь ворот.

В половине второго он увидел, как прораб садится в кабину самосвала, и встал так, чтобы при выезде тот заметил его.

Прораб заметил Валеру, с веселой яростью сказал что-то шоферу, машина на первой скорости сделала левый поворот, проплыл заляпанный батоном борт, и больше никогда в жизни Валера не встречал этого прораба.