Текст книги "Siltntium! Пугачевские дети (сборник)"

Беседы с Иваном

1

– Странные вещи происходят в нашем отечестве в последние триста лет, – задумчиво сказал Иван.

– Что за число такое? – спросил я.

– Да как же, – сказал Иван. – Триста лет назад были два царевича – Иван и Петр. А остался один. И имя Иван, как всем известно, потеряло с тех пор свои права.

– А что так вдруг?

– Вы знаете, я так предполагаю, что само название «русский» также претерпело метаморфозы. Теперь, в новое время, оно стало иметь смысл воинственный. Не случаен «росс» Ломоносова, не случайны изменения облика и одежды. Нечто легионерское, гладиаторское, башибузукское появилось в бесчисленных «кумпаниях». Это породило бессмыслицу в повседневной жизни и двойное бытие в сфере интеллектуальной. Стоит вам усомниться, косвенно хотя бы, в истинности таланта Пушкина или в полезности дел Петра, как вы рискуете оказаться побитым. А святые имена Чехова или Тютчева можно топтать без опасений – в них нет столь ценимых в новое время неразборчивости, цинизма, маккиавеллизма…

– Но-но, – сказал я, – что это вы, действительно…

– Вот видите, – сказал Иван.

На этом наша первая беседа окончилась.

2

Иван стоял в тени липы и задумчиво смотрел на очередь людей. Очередь змеилась по бетонным ступеням универсама и заворачивала за угол, в винный отдел. Люди терпеливо стояли на самом солнцепеке, и в них, в их терпеливых лицах, было вечное.

– А, здравствуйте, – сказал Иван. – А я, представьте себе, стою здесь уже больше часа и не могу оторвать взгляда. Давайте понаблюдаем.

Мы стали смотреть.

По-видимому, Иван обладал каким-то корректирующим действием на мое восприятие. Если обычно я ждал от таких очередей каких-то скандалов или раскрытия характеров, то теперь, стоя рядом с ним, напитывался исходящим от очереди упорством. Люди почти не разговаривали, они стояли молча, со спокойными, непроницаемыми лицами и двигались мелкими-мелкими шажками.

– Вы думаете, они не знают о том, что алкоголь разрушает их? – спросил Иван. – Никто так этого не знает, как много пьющий человек, просыпающийся утром. Но они стояли, и будут стоять, покупая отраву для своих детей, мужей, жен, отцов, друзей. Нет здесь никаких болезненных, патологических устремлений. Это – сражение. Они не могут не сражаться, не могут и не хотят организовывать себе быт, строить долговременные здания, разбивать цветники. В них заложена гигантская страсть к сражению. Если во внешнем мире нет битв, они начинают биться со своим телом и разумом.

– Нет, – возразил я. – Они слишком долго страдали и сейчас хотят заглушить генетическую память об этих страданиях…

– Ну, что-о вы! – протянул Иван. – Эти страдания – страдания лентяя, у которого выбито окно и ему лень заткнуть его подушкой. А на дворе – ноябрь. Извините, очередь подходит.

И он двинулся к входу в винный отдел.

3

– Абсолютное большинство людей совершенно не имеет своих суждений. Обо всем они судят только по аналогии. Это страшная беда для тех, кто имеет суждения. К примеру, молодые поэты так уверены в своей способности осчастливить человечество, указать ему радостный путь. И так страшна их судьба. Здесь уже такого не может быть: перехитрю судьбу. Буду и великим поэтом, любимцем народа, и долго поживу. Нет уж. Или ты великий поэт и танцуй на проволоке над кипящей смолой – или кропай потихоньку, не обращая внимания на общее столпотворение.

А столпотворение происходит по случаю всеобщего суждения. Это такой праздник первого и единственного суждения для всех, кто суждения не имел. Праздник жертвоприношения. И обоготворения после гибели. После убийства самой же толпой.

Я вам скажу, что самое большое благодеяние, данное Богом России в двадцатом веке – это естественная смерть Сталина. Если бы Сталина убили – это был бы национальный бог на все времена.

Ничего в жизни так не хочу, как того, чтобы меня переубедили в этом.

Но нет. Любовь к нему была всенародной.

Такой страшной ценой уплатила Россия за неточное, залихватское определение Белинским понятия «народ». Потому что «народ» как вечный и окончательный судья для «не народа» не существует. Существует определение «народ» у Даля: «Люд, народившийся на известном пространстве; люди вообще; язык; племя; жители страны, говорящие одним языком; обыватели государства, страны, состоящие под одним управлением; чернь, простолюдье, низшие, податные сословия: множество людей, толпа.» Где здесь «высший суд»? Где разделение на «народ» и «интеллигенцию»? Кому это разделение оказалось выгодно: «народу», «интеллигенции»? Никому, кроме третьих лиц, которых Белинский и имел в виду, не включая себя ни в одно из придуманных сословий. Это выгодно любому авантюристу, который произвольно выводит себя и группу единомышленников из двух этих понятий. В конце девятнадцатого, и особенно в начале двадцатого века неумные, залихватские романтики с клочковатыми бородками подстрогали слово «интеллигенция» и уже окончательно закружили всем головы. Что такое народ? Что такое интеллигенция? Почему они противопоставлены?

Поведение общества в то время очень напоминало поведение дальневосточной птицы дикуши, очень крупной и вкусной, как тетерка: достаточно было сделать петлю и подвести ее перед нею на палке, как она тут же совала в петлю голову.

Ни один Тамерлан, ни один Сталин не может довести людей до такого опьянения, как один ничтожный романтик с всклокоченными волосами, перепутавший нормальную реакцию на пухлую, грудастую кухарку и любовь к человечеству. Все эти символисты-акмеисты-футуристы-реалисты являлись прямыми потомками Чернышевского и Добролюбова. С тою лишь разницей, что Добролюбов с Чернышевским особо не мудрствовали, оставаясь в рамках лубочной литературы.

Никакой русской загадки не существует. Существует страшная русская быль, всеобщее полуторавековое ослепление людей, породившее множество гениев, не имеющих к этой страшной основе никакого отношения, так же как Улугбек не имел никакого отношения к своему дедушке Тамерлану.

Нет, сегодня уж обязательно надо напиться!

4

– Это мои родители, – представил Иван воинственного вида старушку и вялого старика. – Приехали ко мне погостить. Совершенно меня не понимают. Обычно дети считают себя умнее родителей. Но здесь уж какой-то феноменальный случай. Их суждения так нелепы и архаичны, что мне кажется – между нами разница в полторы тысячи лет. Вот, послушайте. Отец, – обратился он к старику, – как ты относишься к евреям?

– Евреи? – переспросил старик. – А чего – евреи? У нас их нету. Нету у нас евреев. Никого. Два татарина живут за линией. И цыгане на бричке. А евреев у нас нет. И слава богу. Мы их знать не знаем, что это такое.

– Да уж молчи ты! – прикрикнула старуха. – Он же над тобой смеется. Грамотный стал. Вот надо было его в детстве не баловать. Библиотекарша ему, видите, нравилась. А простую какую девушку из семьи? Это ему зазорно. Титьки у этой библиотекарши не так устроены. Да простая девушка разве грибов не насолит? Грядку не вскопат? Скотину не уберет? Родителям на старости картошку поможет засыпать. Как будто он не знает, что тому – поставь, тому – поставь, почтальонше и той стакан налей! А за деньги-то его что теперь купишь? Быка безрогого.

Старушка заплакала. Старик сумрачно смотрел на нее, смотрел…

– Ты, Иван, не слушай ее, – вполголоса сказал он. – Ты вообще никого не слушай. Человек другому советует только во вред. Потому что польза ближнему – тебе убыток. Количество всего одинаковое. И это количество люди между собой таскают, делят. Своего близкого легче всего обмануть, ударить. До дальнего-то дотянись. А в близкого можно даже прицелиться.

– Прости меня, отец! – сказал Иван, и заплакал.

Битье женщины кнутом на Сенной
^{Событие недели}

Сенная площадь сегодня не та, что была три года назад. С нее ушел мелкий люд, торгующий и покупающий. Сегодня здесь каждый клочок асфальта входит в сферу интереса арендаторов. Очень-то не разлакомишься. Особенно бомжам. Тех просто вымело железной метлой. А казалось, они останутся навсегда на Сенной, со времен Павла Петровича. Но только до Валентины Ивановны. Валентина Ивановна и была избрана патронессой события на Сенной, посвященного 150-летию стихотворения Н.А.Некрасова.

Что-то живое в мертвом городе пытаются осуществить две организации – Пушкинская, 10 и ГУВД. На этот раз ГУВД оказалось просто в шоке. И действительно, адекватно отреагировать на ситуацию было сложно.

Как писал поэт: «Вчера вечор, часу в шестом, зашел я на Сенную…»

И точно по тексту, в 17-08 28 июля из окрестных улиц, как чёртики, повыскакивали люди в косоворотках (по виду иллюстраций – точно Черная сотня), из метро «Садовая» вывалила толпа феминисток, которые мгновенно развернули плакат «Не бейте женщину кнутом!», откуда-то была притащена коричневая фанерная трибуна времен развитого социализма, она была поставлена у стены дома номер три, где предположительно Н.А.Некрасов мог видеть возмутившую его картину. В трибуну вступил В.Г.Попов, глава правления Союза писателей Петербурга и началось собственно действо: на автомобиле «Пежо» подъехали палач и крестьянка.

Мрачный палач в малиновой рубахе и с кнутом мрачно пошел в сторону феминисток. Те шарахнулись и освободили пространство. На крестьянке разорвали платье от шеи, так что обнажилась незагорелая и девственная спина. Крестьянка брошена была животом на табурет и начались чтения.

В.Г.Попов (выдержки): «Нужно ли бить женщину кнутом? Гуманно ли это? Может быть, мужчина более достоин кнута?.. Да, покажите крупно это фото. Я понял по аплодисментам слева (там стоят феминистки), что выбор натуры был удачен… Да, конечно, справа (Черная сотня) и должны лететь гнилые томаты… Разверните фото ко мне… Это диверсия! Изображение Петра Великого не было утверждено на правлении! Обсуждался другой персонаж… Не скажу кто…»

В.О.Рекшан: «Мы тут удалились от темы… Обсуждаются, собственно, персоналии, а есть более общий вопрос: что есть кнут в истории цивилизации? Может быть, именно кнут способствовал зарождению гражданского общества? Какие из женщин достойны кнута? Такие?.. (появляется женщина дикарской наружности с кольцами в ноздрях и ухе. На нижней губе у нее гаражный замок. Волосы русые) или, напротив, такие… Уберите фото! Это диверсия! (на фото изображена губернатор СПб) это Сергей Анатольич меня подставил!»

В.О.Рекшан уходит в толпу разбираться с С.А.Носовым. Не факт, что там его не ждут сто грамм.

В возникшей паузе активизировались феминистки. Одна из них, в ковбойских сапожках и панамке закричала черносотенцу:

– Алексеев! Ты – труп!

На что Алексеев показал ей гирьку.

Событие снова набрало обороты, когда на том же автомобиле «пежо» (частный, собственность редактора канала «Культура» З.Беляевой) подъехал Николай Алексеевич Некрасов лично.

К этому моменту ГУВД несколько пришло в себя. От кучки офицеров отделился капитан, чтобы вмешаться, но был остановлен появлением Некрасова.

Н.А.Некрасов (текст выступления приводится полностью): «Господа! На этом месте ровно сто пятьдесят лет назад я увидел картину, меня до сих пор содрогающую. Вот эта несчастная (крестьянка, всё еще лежащая животом на табурете, всхлипнула) за неизвестную мне провинность… Или повинность? (обращаясь к В.Г.Попову. Тот кивнул) была избита кнутом царскими палачами! Стыд и позор, понимаешь, всему режиму… Пусть воцарится справедливость на земле! Палач! Пригласите жертву на белый вальс! А потом я!»

Тут же, неизвестно откуда, возникло трио – труба, контрабас и ударные – и вознеслась музыка Пьяццолы. Крестьянка, придерживая у шеи разорванное платье (что-то испанское было в том) и палач, не выпускающий кнута на всякий случай, совершили круг страсти. Следом с нею танцевал поэт Некрасов. Сто пятьдесят лет прошло и наконец в наши дни сомкнулись в объятии Поэт и Муза!

Дальше Некрасов начал танец меньшинств с палачом, посвятив его мэру Лужкову, поэтому финал празднования получился скомканным. Капитан подошел к В.Г.Попову и тот с радостью сдал скандалистов ГУВД.

Феминистки толпой удалились на Невский, черная сотня с криками неправильного направления ринулась на Гороховую, а писатели побрели кто куда, в большом смущении и досаде: им казалось, что экзекуция все-таки должна была состояться и взбодрить их вялые души.

Брандахлыст

Брандахлыст начинался со змееобразного отростка.

В нем долгое время не обнаруживалось никаких особых талантов. Ну – ползал, потом слонялся из угла в угол. Растапливал печь и сидел на корточках, устремляясь за огненными змеями, за треском пожираемых сучьев.

Брандахлыст – Брандахлыст и есть.

Озарён был мгновенно, поздней осенью. Стучал дождь. Трещали сучья. На когда-то крашеном полу суетились красные мыши – вестники поддувала.

«А ведь ничего не надо, – подумал Брандахлыст. – Ничего».

И прошептал:

– Ни-че-го.

Брандахлыстиха принесла очередную охапку сучьев, грохнула их на жестяную покрышку. Заплакал сын Брандахлыста, – проснулся.

Наутро Брандахлыст был уже в районном центре. Агитировал он на железнодорожном вокзале. Встречал поезда с востока и с запада – стоянка здесь для всех была одинакова, шесть минут – он успевал пройти по земле от первого вагона до четвертого, затем подтягивался на руках на бетонную платформу, шёл до одиннадцатого, спрыгивал в гарь и заканчивал шестнадцатым вагоном, повторяя открывшуюся ему истину:

– Ведь ничего нам больше не надо. Ничего!

Озадаченные пассажиры провожали его приближающимися к истине глазами и возбужденно пересказывали услышанное в купе и тамбурах.

– Действительно! Что нам ещё надо?.. Ничего! Куда мы, прости господи, рвёмся?..

Так пошла гулять по земле брандахлыстова ересь.

Власти издавали указы, постановления, конституцию меняли, пытаясь расшевелить население областей – всё тщетно.

Тот, у кого была печка, садился у неё на корточки, задумчиво следил за игрой огня. У кого печки не было (а таких оказалось большинство) собирались у костров на окраинах, в заброшенных парках, а то и в кочегарках, не переведенных пока на газовое топливо, и смотрели, как одна стихия переходит в другую.

Могучая сила людей возвращалась к ним.

Брандахлыста же власти всё-таки вычислили, привезли в столицу, и он, как это всегда случается, начал проповедовать в различных закрытых компаниях.

И камины были для этого сооружены из особого краснощёкого кирпича, и люди собирались в очках, с блестящими волосами – а всё было как-то не взаправду.

Брандахлыст скучал.

И называл он эти свои сегодняшние дела одним словом – грустнопупие. Или разнопопие. Смотря по настроению.

Вайнберг

Хургин называл его позором еврейской нации. В Литинститут он поступал как токарь-расточник, член бюро райкома партии. Учился в семинаре известного советского писателя-реалиста, бывшего партизана Евдокимова.

Но Вайнберг не потому писал о партизанах. Партизаны были музой Вайнберга с детского садика.

Когда партизан Евдокимов брал в руки очередной рассказ Вайнберга, руки его дрожали от ярости, но придраться к Вайнбергу из-за выбора темы было невозможно. Тогда он говорил тихо, но с большой внутренней силой:

– Вот вы пишете, Вайнберг, такие слова «Партизан Миша Минкин подполз к завернувшему за угол фашистскому часовому и когда тот начал дуть на замерзающие пальцы рук, бросился на него и вонзил в грудь кинжал по самую рукоятку». Если вы, Вайнберг, считаете возможным вонзить кинжал в грудь по самую рукоятку, то вы, очевидно, пробовали это делать? А?.. Вайнберг, я к вам обращаюсь!

– Нет, не пробовал, – так же тихо отвечал Вайнберг, который в отличие от Евдокимова, не был реалистом, а скорее мистиком. – Но я помню, что сказал Алексей Максимович Горький маршалу Буденному, когда тот обвинил писателя Бабеля в неумении рубить людей…

– Врагов, Вайнберг, врагов!

– В конечном счете, все-таки людей, а не коров. Так вот Алексей Максимович сказал маршалу Буденному: для того, чтобы быть поваром, не обязательно в котле вариться.

– Но писатель Бабель, Вайнберг, прежде чем всадить кинжал по самую рукоятку, наверняка подумал бы о том, что кинжал может застрять в костях грудной клетки…

– И что же вы посоветуете? – Вайнберг иронически смотрел на партизана, но говорил по-прежнему тихо, чем доводил того до бешенства. – Может быть, бить врага в живот?

– В живот?! – Евдокимов, конечно же, не обладал достоинствами человека мирной профессии, и чтобы не задушить Вайнберга тут же, на семинарском занятии, он вскакивал, подбегал к окну, подбегал к двери, снова садился. Группа прозаиков тихо, почти неслышно выла: разбор рассказов Вайнберга пользовался в Литинституте популярностью. – В живот!.. Да известно ли вам, Вайнберг, как орет человек, когда ему кишки наматывают по самую рукоятку?

– Я – пацифист, – с достоинством отвечал Вайнберг.

– Так какого же черта вы пишете о войне?!

– Вы не ответили на вопрос: куда должен бить врага Миша Минкин? Мне кажется, в сердце.

– Да в шею он должен его бить! В шею! Артерию перерубить к чертям собачьим! Чтоб он не пикнул! Это же любой солдат вам скажет! А вы даже опросить не удосужились! Стыд!

– То есть, вы запрещаете мне писать об Отечественной войне?

– Никто вам не может этого запретить. Но в следующий раз, когда вы принесете очередной рассказ про Мишу Минкина, я собственноручно всажу кинжал по самую рукоятку в вашу зачетку. И пусть тогда покойный Алексей Максимыч расскажет маршалу Буденному о том, как надо рубить писателя Бабеля, чтобы котел был достоин повара, а повар котла.

Тем самым прозаик Евдокимов под воздействием прилагаемых обстоятельств, немыслимых давлений и ударов судьбы превращался на короткое время из реалиста в мистика.

Время смеяться

– Неприятности, шеф? – Ахуткин присел на подоконник, прикурил и выдохнул дым в окно.

Балбошин молча глянул на него и засопел, сцепив руки в замок на столе.

– Не берите в голову, – продолжал Ахуткин, легкомысленно качая ногой. – Перемелется. Стерпится. Слюбится.

Балбошин двинул бумагу по столу. Ахуткин достал ее, не вставая и, пока читал, забыл о сигарете. Нижняя челюсть его пошла вперед, нижняя губа потянулась к носу, брови образовали крышу над очками.

– Смеяться? Плакать? – спросил он, передавая бумагу Балбошину.

– Дома смеяться будем, – сказал Балбошин и, помолчав, спросил: – Надумал что-нибудь?

Ахуткин воткнул сигарету в пепельницу и, встретившись взглядом с Балбошиным, неожиданно засмеялся.

– Случай… – говорил он сквозь смех, отирая слезы, – войдет в историю… градостроительства…

– Ты что? – сердито спросил Балбошин.

– Пардон, шеф, – пробормотал Ахуткин. – По-моему, есть два выхода, – оправился он окончательно, нагнав морщины у переносицы, – тактично и в то же время решительно заявить о том, что проект утвержден, и изменения в такой форме делают нецелесообразным его реализацию, так как объект находится в центре застройки. Или?.. Или придумать дому биографию и вписать его этаким коконом, от которого разбегутся кварталы… Не знаю. Нужно подумать.

– Подумать! – передразнил Балбошин. – А кто должен был думать раньше? Это письмо написано год назад. Год! Ах, черт подери! – он вскочил с кресла и забегал по кабинету. – И ведь приписка! Приписка: копия направляется в ЦК! И ведь зарегистрировано, подшито и – никто ни слова!

Зазвонил телефон.

– Балбошин, – бросил в трубку Балбошин. – Да, – лицо его вытянулось. – Да, конечно, конечно… Четвертый этаж… Да… Вас встретят… Конечно…

– Вот, – сказал он, положив трубку. – Иди, встречай. Первая тучка. Член партии с двадцать второго года. Ты уж… так, знаешь, окажи…

Минут пять спустя в кабинет живо вошел старый человек с быстрыми глазами.

– Шидите, шидите! – закричал он с порога, затем подбежал к окну и закрыл его. – Единштвенное, чего я в жижни опашалша – это шквожняков. Ждравштвуйте. Жаножин. Член с двадцать второго. Шражу к делу. Итак?

– Вот какое дело, товарищ Занозин, – начал Балбошин.

– Жаножин.

– М-м, товарищ… Заножин?

– Да нет, – Жа-но-жин.

– Жанозин?

– Вы иждеваетеш надо мной? Я же вам рушшким языком говорю – Жаножин!

– Ну, хорошо, как вас по имени-отчеству?

– Алекшандр Иваныч.

– Алекшандр… простите! Александр Иваныч, дело в том, что проект застройки уже утвержден горсоветом.

– Какой проект?

– Проект… Как какой? Проект застройки старого района города на Тверской, у Смольного. Вы вместе с группой старых большевиков писали по этому поводу…

– Да, я подпишалша! Я шражу подпишалша. Потому что так нельжя, товарищи дорогие! Что же это получаетша? Штарику уже и выйти некуда? А детишки? Наша шмена, наше шчаштье? Никаких гаражей!

– Вы что-то путаете. В письме… – Балбошин взял со стола бумагу.

– Читайте, – сказал Жаножин.

– Но вы ведь знаете его содержание.

– Читайте, читайте. А потом будем говорить.

– Хорошо, – сказал Балбошин. – Так… «Дорогие товарищи!

Мы, группа старых большевиков, обращаемся к вам по делу, не терпящему малейших отлагательств. Наш славный революционный город хорошеет день ото дня…»

– Нина пишала. Ее шлог, – сказал Жаножин. – Продолжайте.

– …«хорошеет день ото дня. Возводятся новые кварталы. Старое идет на слом. Но иногда архитектурное управление допускает отклонения в своей работе. Всех нас, например, глубоко поразило решение застроить участок Тверской улицы у Смольного новыми домами. Дело даже не в том, товарищи, что каждый клочок земли возле Штаба Революции – святыня, касаться которой нужно с большой бережливостью. По этой улице ходил Ильич! Дело еще и в том, что он не только ходил по Тверской улице, но и посещал на ней некоторые дома. У нас нет, к сожалению, точных сведений о том, куда именно и когда Ильич заходил, но один из наших товарищей помнит точно день и час, когда он встретил Его в одном из домов Тверской улицы. Это было 27 октября (старого стиля) в 12 часов дня. Он встретил Его неожиданно, но эта встреча запомнилась товарищу на всю жизнь. Этот дом N 8, между двумя парадными, вход вниз. Так нельзя, товарищи! Надо сохранить этот дом для наших детей! Подписи».

– А-а! Конечно! – воскликнул Жаножин. – Вы что, уже жаштроили?!

– Нет, нет, успокойтесь, – поспешно сказал Балбошин. – Я же объяснил вам, что решением горсовета…

– Решением горшовета… – горько сказал Жаножин. – Пишульки, бумажки… А ведь я, шлышите? я видел Его!

В кабинете стало тихо, только из-за приоткрытой двери раздавался смех чертежниц. Ахуткин на цыпочках подошел к ней и прикрыл.

Старик заплакал. Слезы скапливались между красных безбровых век и неравномерно текли по морщинам.

– Я видел Его… – повторил он плачущим голосом. – Вы вще можете ражрушить, вще, вще!

– А… как это было? – робко спросил Ахуткин.

– Было, было… Вще было ощенью. Я, молодой подмаштерье, шел по Твершкой. Я жил на Кирочной и шел по Твершкой… И мне вдруг штрашно жахотелош шать…

– Э, что? – спросил Ахуткин.

– Шать, шшать! – закричал Жаножин. – Может человек жахотеть шшать или нет? И мне жахотелось. Вхожу, как шейчаш помню, дом вошемь… Шмотрю, кто-то шшыт рядом. Я и не понял – шшыт и шшыт. Вышли мы вмеште. У входа двое, в черных пальто. Один шпрашивает: «Ну что, товарищ Ленин, пошли?» И он отвечает, как шейчаш помню, вще помню! «Пошли, – говорит, – товарищи!» Э-э, да что там! – махнул Жаножин рукой, – доштукалиш, грамотные штали! Гараж штавите, о штариках не думаете! И руки не подам!

Жаножин ушел.

Архитекторы молча, не глядя друг на друга, посидели, затем Ахуткин включил репродуктор на полную громкость.