Текст книги "Конторский раб"

– И потом… там у них в отделе шесть человек, не считая вот этой гражданки, – я небрежно кивнул головой в сторону тетки, а у той даже кудряшки на голове встали дыбом от такой наглости. – Если вы вдвоем, – я вначале взглянул на молодого руководителя, ставшего почти бурым от еле сдерживаемой злости, а потом на его подчиненную, что также напоминала перезревший помидор, готовый лопнуть, и продолжил свою мысль, – не умеете организовать своих людей, в таком количестве, чтобы отдел справлялся со своими обязанностями, то вам лучше уволиться, обоим и сразу. Все равно уберут за неисполнительность и низкую квалификацию.

И еще раз обвел их многозначительным взглядом, а те сидели напротив, словно замороженные, и не знали как на все это реагировать – бунт на корабле для них, по-видимому, явление новое – один кривил рот в какой-то зверской усмешке, а вторая сжала губы так, что их не стало видно совсем. И кто это у них бунтует? Какой-то…

И вот тут-то у этих двух типов и сработал инстинкт самосохранения.

А и в самом деле, кто? Кто это такой, что так нагло посылает их куда подальше? Откуда он здесь взялся. С улицы сюда не набирают, бродяг здесь не бывает. Появился откуда-то – откуда неизвестно. Никто про него ничего не знает, не ведает. Сидит себе у Богдана тихо, смирно, копошится потихоньку, и кто знает что за люди стоят за ним, если он так ведет себя? Может не стоит теребить его. Не тронь и вонять не будет…

Оба они переглянулись и замолчали, а я посидел, посидел, вижу, что дело, вроде, решилось, а общество их меня не устраивает, тяготит, встал и спросив напоследок:

– Как я понял, абортами вы здесь не промышляете… А зря, говорят прибыльное дело… Ну, тогда, всего хорошего, – развернулся и пошел к двери. В ответ ни звука, а я даже оборачиваться не стал, чтобы кинуть прощальный взгляд на их физиономии.

Смешно?

В отдел я вернулся в отвратительном настроении. Молча шлепнулся на свой стул и с рассеянным видом стал перекладывать карты на экране компьютера и не заметил, как ко мне сзади подкрался Богдан Осипович.

– Что этот хотел-то? – спросил он, как будто и сам не знал.

– Кто? Этот… – переспросил я, затягивая паузу, чтобы придумать что-нибудь злое и ядовитое, но в голову ничего не лезло, и я сказал первое, что на ум пришло:

– А ничего не хотел. Поболтали, и на этом все закончилось.

Но на этом все не закончилось. Болтун очень скоро дал о себе знать.

От идеи засадить меня за телефон мои новые «друзья» не отказались, побежденными себя не признали и решили нанести удар с фланга, точнее сказать с угла, где «дед» сидел.

На следующий день, точнее сказать – утро, телефон на столе у Богдана Осиповича заверещал как-то особенно мерзко. Тот поднял трубку и пару минут молчал, потом сказал «понял» и закряхтел, доставая из под стола ботинки.

– Я к этому… Чтоб ему… – сообщил он Аграфене Фроловне, та кивком благословила, и он зашаркал к двери.

Вернулся «дед» через час. Вид у него был такой, словно его обвинили в измене Родине и приговорили, но при этом все знали, что он, как всегда, ничего не делал, никому не изменял, сидел себе в углу и мирно дремал.

Войдя в комнату, он нехотя подошел ко мне и встал сбоку. Я сразу понял, здесь как-то замешан вчерашний разговор.

– Александр, – начал он издалека, – на наш отдел только что «навесили» еще одну функцию, – добавил он похоронным голосом. – Теперь нам надо будет звонить в филиалы и собирать с них цифры. Он, – тут «дед» зачем-то покосился на дверь, – поручил это мне с тем, чтобы я перепоручил это вам, а сам я должен все контролировать.

«Обошли, все-таки, стервецы. Нашли лазейку. Упрямые черти. Их бы упорство да в нужном направлении применить… Жаль, никто не знает про это направление, даже неизвестно в какую сторону смотреть… А ты сам, «дед», виноват! Зачем вчера рассказал этим придуркам, что я слабо загружен. Вот, теперь и получай!» – но вслух ничего этого не сказал, а лишь послушно кивнул головой. А что мне еще оставалось делать? Начать возмущаться и лишиться последней поддержки и спокойного уголка, чтобы меня похоронили среди «девочек». Оно мне надо? Здесь я уже «присиделся», пригрелся, со всеми перезнакомился и притерпелся, да и ко мне попривыкли. Зачем это разрушать? Зачем это менять? Работа, конечно, идиотская, никакой подготовки, никакой квалификации не требует, но это лучше, чем ничего, и лучше, чем сидеть под совиным взглядом той гражданки… Как ее?.. Татьяны Марковны… Ладно, потерпим… Стерпим еще раз… Что нам, конторским рабам, сделается? Шкура-то уже дубленая, после всего, что вытерпел в других, похожих, местах. Главное, чтобы пятого и двадцатого… и чтобы не дергали без повода и по поводу тоже…

По этому поводу в заветной папке с отчетами добавилось сразу несколько листов. Там уже было листов двадцать – больше, чем обычно я собирал при похожих обстоятельствах. Можно было папку уже сдавать Петру Степановичу.

Не так все грустно… – это присказка такая. Лживая.

На самом деле все очень даже печально.

Между этой конторой, где день за днем я прозябаю в безделье, и домом, где без денег меня совсем не ждут, я ощущаю себя словно в подводной лодке на бесконечной глубине, так что иногда наваливаются такие приступы клаустрофобии – сердце сжимается от неприятного ощущения страха, такое гнетущее чувство, словно что-то нехорошее должно произойти или уже происходит. И избавиться от него не получается.

Так может продолжаться день, два, потом проходит само собой и все, вроде бы, и нормализуется. Вроде бы…

На самом деле ничего не нормализуется, все только ухудшается, потому что время уходит, день за днем жизнь сокращается, а на простой вопрос: что дальше делать? ответа как не было, так и нет. Вопрос-то простой, но конкретного, точного ответа на него у меня нет, и чтобы найти этот ответ, нужно, прежде всего, разобраться с самим собой, понять самого себя, а для этого нужно остановиться, нужно перестать бегать с утра в одно бесполезное место, а вечером возвращаться в другое. Остановиться и передохнуть…

Но такого поведения мне никто не простит: ни те, кто работой снабжает, ни дома.

Может быть, поэтому и страх гложет. Одному-то везде страшно.

И я стал звонить туда, куда и сам не знал. Люди с той стороны выслушивали меня молча, внимательно – все-таки человек звонит из центра, а оттуда кроме неприятностей ничего никогда не приходит – слушали и потом говорили, что у них никаких цифр нет и требовали официальное письмо. Я отвечал «хорошо», вешал трубку и, обратившись к Богдану Осиповичу, предавал их просьбу. Тот говорил «ну и пиши». Я писал, он подписывал, бегал куда-то за другими подписями и письмо отправляли.

Ну, чем не развлечение для рядового состава? Звоню, пишу, цифирки какие-то собираю в таблички – чем не работа, чем не занятие для человека в расцвете своих творческих и физических сил?

А тут новая напасть…

«Дед» как-то явился оттуда, опять встал рядом с моим столом и сказал:

– Александр, – я весь напрягся, – нужно съездить в командировку.

– Куда? – спросил я.

– В Северо-Восточный филиал.

– Зачем?

– Отвезти им письма…

– Не понял… Какие письма… У нас почта, что, не работает?

– Я сам не понял, – сознался Богдан Осипович. – Но он, – тут «дед» покосился на дверь, – требует, чтобы вы отвезли их лично.

– Так я не курьер и не гонец, – не выдержал я и возмутился совершенно справедливо. – Может мне и лошадь для этого он даст из собственной конюшни, а? Это сколько денег будет стоить отправить человека за тысячи километров с двумя листам бумаги? Билеты, командировочные, гостиница и так далее? Он че там, вообще перестал думать? Амбиции весь мозг изгрызли?

«Дед» смущенно пожал плечами и, ссутулившись, поплелся в свой угол.

А я этим же вечером договорился с Петром Степановичем о встрече и предал ему папку, где уже было не двадцать листов, а тридцать.

Хватит терпеть! Пусть решение принимают…

А если решат, что все это нормально и их удовлетворяет, что тогда? В петлю, что ль? Мотаться по командировкам из-за капризов какого-то малолетнего деспота-администратора?

Господи, помоги!

Прошел месяц. В командировку я не поехал: в отделе кадров посчитали такую командировку ненужной, а в бухгалтерии заявили, что на подобные «вояжи» у них денег нет. Редкий случай, когда здравый смысл возобладал. Чаще случается наоборот.

И вот, как-то, уже под конец зимы, когда ночь, зимняя ночь, кажущаяся бесконечной, потому что утором еще темно, а днем, сидя в четырех стенах, света белого не видишь, а выйдя из конторских опостылевших стен на морозный, терпкий воздух, видишь, что уже стемнело, начала укорачиваться и снег стал темнеть с той стороны, куда на него падали солнечные лучи (днем, конечно же, не ночью), а на асфальте появляться лужи, подернутые тонкой ледяной корочкой, и городские больницы начали заполняться несчастными, кто, замечтавшись, наверное засмотревшись на клочок неба за крышами, поскользнулся на этом свежем льду и ударился со всего размаху о промерзший асфальт, на столе у «деда» зазвонил телефон. Звонил он как-то невнятно, глуховато. Богдан Осипович осторожно поднял трубку, словно это была змея, поднес к уху, держа на некотором расстоянии, и произнес:

– Але…

После этого замолчал, потом привстал со стула, как был в одних носках, и резанул:

– Слушаюсь! Сейчас передам!

И аккуратно, почти нежно положил трубку на рычажок.

– Тебя директор к себе вызывает, – хриплым голосом сказал он.

– Меня? – каркнул я в ответ и на всякий случай оглянулся – может там, за спиной у меня, еще кто-то стоял, но там никого не было.

– Да, тебя… Иди…

Я глубоко вздохнул, медленно встал, обвел присутствующих печальным взглядом, словно видел в последний раз, те тоже смотрели на меня с сочувствием, накинул пиджак, поправил галстук и вышел из комнаты.

Секретарша подняла аккуратную, милую головку на высокой шее, бегло взглянула на меня и, опустив глаза, продолжила разбирать бумаги и спросила холодно:

– Слушаю…

– Меня Владимир Иванович вызывал, – пролепетал я, останавливаясь в метре от ее стола и робко переминаясь с ноги на ногу.

– Фамилия…

Я назвал. Она открыла небольшую книжицу, провела пальцем сверху вниз, до самого нижнего края.

– Вы записывались на прием?

– Нет… Но мой начальник, Богдан Осипович… – я чуть не ляпнул «дед», но вовремя сдержался, – передал, что директор хочет видеть меня по срочному делу.

Хорошенькая головка отложила бумаги, подняла трубку, нажала верхнюю клавишу на аппарате и спросила:

– Владимир Иванович, тут к вам… такой-то… говорит, что вы его вызывали по какому-то срочному делу… – молчание, кинула быстрый взгляд поверх моей головы, потом взгляд скользнул на мое лицо, и дальше вниз до самых ботинок и уполз на соседнюю стену. – Поняла… Хорошо… – опустила трубку и сухо произнесла:

– Проходите… – словно часовой на посту, поднявший шлагбаум.

Ох уж эти секретари и секретарши – особый сорт людей, особая каста, чья задача прислуживать высшему конторскому сословию. А что значит прислуживать? Даже не служить, а именно прислуживать. Лично для меня подобный вид деятельности или времяпрепровождения совершенно невыносим. Для меня очень сложно быть внешним, наружным, так сказать, продолжением того, кто постоянно прячется за закрытыми дверями, ни с кем в конторе не общается, ведет какую-то скрытую жизнь, очень часто таинственную, с точки зрения сидящих за столами в тех же пределах, и о ком говорят чуть ли не шепотом, иногда оглядываясь – не моё это, но…

А интересно, она спит с ним?.. Судя по хорошенькой головке, то не без этого. Ну, да это их дело… Мне-то что с того? Не суди, да не судим будешь – поговорка хоть и ветхая, но всегда оставалась актуальной и таковой останется до конца света.

Быть прилежным и услужливым, всегда наготове исполнить чуть ли не прихоть начальника, служить не в соответствии с абстрактными обязанностями, как я, например, и как остальные, а служить именно тому человеку, кто сидит за тяжелыми дверями, знать про него все… ну, или почти все… быть в курсе всех его дел… ну, или, по крайней мере, большинства дел… чутко улавливать его настроения – для меня это очень сложно, практически невыполнимо, я не могу, не умею быть настолько преданным, не могу даже изображать преданность такого уровня и глубины день за днем, месяц за месяцем, из года в год, не смогу, у меня так не получится, рано или поздно у меня вырвется заветное: «А не пошел бы ты!..»

На такую работу берут людей особенного склада. Нет! Идут-то все, не все выдерживают испытания, не все остаются и не всех оставляют. Хорошего секретаря очень трудно найти. Их терпеливо выращивают, их приучают к себе, иногда их дрессируют, и почти всегда таскают за собой как… как…

Тут я подошел к массивным дверям и несколько раз костяшками пальцев, достаточно громко, чтобы стук был хорошо слышен с той стороны, поскольку, как я предполагал, от двери до директорского стола не менее десяти метров покрытых ковром с отличным, шерстяным ворсом.

Приоткрыв дверь, я робко протиснулся в образовавшуюся щель. Стол и в самом деле стоял далеко, метров за семь, восемь.

– Разрешите? – пролепетал я.

Человек за столом вскинул голову, швырнул в мою сторону быстрый взгляд и, уткнувшись снова в какую-то бумагу, произнес достаточно громко:

– Входите…

Я прошел по ковру, где ноги мои буквально утопали в мягком ворсе. Шаги были бесшумные, легкие – ворс приятно пружинил под ногами.

«Где они берут такие ковры?» – думал я. – «Мы, вот, с женой не могли найти себе ковер в течение нескольких месяцев, хоть и объехали почти все магазины. Одна синтетика, либо цвет и рисунок такие, что на огороде расстелить стыдно и противно будет, не то что в доме. Наверное, все хорошие ковры сразу же раскупают такие конторы, как эта. А контор таких в этом городе… Вот и не остается ковров для людей простых, как я».

Размышляя таким образом, я подошел, чуть ли не на цыпочках, к столу и сел на один из стульев, что по обыкновению стоят парой, друг напротив друга. Сел на краешек, держа спину прямо, голову высоко подняв.

Человека, сидящего за этим широченным столом с противоположной стороны, одетого в дорогой темно-серый костюм, я видел вот так, вблизи, второй раз в жизни. Первый раз – это было на праздновании Нового Года. Тогда для всей конторы был снят один из ресторанов. За столиком мы сидели вчетвером – я, Юлечка и еще какие-то две женщины, совсем мне незнакомые.

Директор тогда поднялся на сцену и поздравил всех с Новым Годом, потом пошел по залу, к нему сразу присоединился тот грузный гражданин из отдела безопасности, кто ездит при помощи «корочек» по встречке и зачем-то следовал на шаг позади. Оба начали подходить к разным столам и поздравлять сидевших за ними. Точнее сказать, поздравлял только директор, второй стоял рядом, молчал, по-бычьи наклонив бритую голову, и сонно моргал маленькими глазками. Не ко всем, конечно, столам подходили, маршрут был витиеватый, шли они сложным зигзагом, но, в конце концов, подошли и к нам.

Я сразу же поднялся со стула, чтобы поприветствовать начальство, как и был обучен – младший сотрудник приветствует старшего стоя. Юлечка зачем-то встала тоже, хотя ей, как женщине, было позволено сидеть – дурной пример заразителен. Но гражданин директор расположился таким образом, что смотрел на тех женщин, а к нам остался стоять спиной, и между нами и «родным» директором еще втиснулась широченная спина с щетинистым затылком в складочку ответственного за безопасность, частично лишив удовольствия лицезреть «людимое» начальство с близкого расстояния. Мы с Юлечкой смотрели на эти спины и робко улыбались, не решаясь даже пошевелиться. Директор начал поздравлять… «представителей главка в лице таких очаровательных дам, как …».

К нам он так и не повернулся лицом. Закончив поздравлять, он сделал шаг в сторону и пошел дальше. Широченная спина, тяжело ступая, послушно последовала за ним.

Я сел на стул, Юлечка села следом. Я налил себе и коллеге шампанского, бокалы тихонько звякнули, мы выпили, потом принесли винегрет и оливье, и праздник покатился дальше своим чередом. Мы продолжали улыбаться, потому что по-другому нельзя вести себя в Новый Год, но на душе сделалось скверно. Очень неприятный осадок остался. Создалось такое впечатление, будто нас вовсе не было, словно мы не существовали, что мы, рядовые сотрудники, настолько мелкие и незначительные личности, и нас даже не видно вовсе, по сравнению с теми женщинами из какого-то главка, хоть все и сидели за одним столом.

Вот я теперь сижу напротив него, растянул губы в заискивающей улыбке, рассматриваю начальство с близкого расстояния.

Ничего дядька, симпатичный, в летах. За пятьдесят будет. Волосы с проседью, стрижены ежиком, брови густые, твердый подбородок… Второго подбородка пока не видно. Но черты лица какие-то невнятные. Нос прямой, а на конце «картошка». Глаза маленькие. Вокруг глаз мелкие морщины, сеточкой. Лицо как лицо. В толпе встретились бы – прошел бы мимо, даже не посторонился. По привычке попытался сравнить его с кем-то, чтобы найти хоть какие-нибудь аналогии с уже знакомым мне характером, но ничего в голову не приходило. Похож на какого-то актера, но на какого не помню… Да и актеришки эти все время лицедействуют, изображают кого-то другого, а сами кто такие? Кто бы знал.

Наверное, поэтому, что такой невзрачный, не оригинальный, его и посадили на это место – хороший исполнитель без фантазий и административных выкрутас.

– Это ваших рук дело? – вдруг спросил он и, взмахнув ладонью, кинул мне через стол лист бумаги, что, скользнув по воздуху, лег передо мной наискосок. Нагнувшись вперед, не дотрагиваясь до бумаги, словно она была пропитана ядом, я прочел первые строки:

«… приказ об упразднении административного отделения предприятия…»

Дальше читать не стал. Спину расслабил, сел посвободней, оперся о спинку стула.

Но как!.. Как он «вычислил» меня?

Не спрашивая разрешения, я встал, подошел к окну. Стоял некоторое время молча, смотрел на улицу, покачивался на носках.

– А вид-то из вашего окна такой же скучный, как и у нас, – заметил я. – Одни лишь крыши. Ряд за рядом. Словно в этом городе без крыш обойтись нельзя. Ни парков, ни скверов. Одни лишь крыши…

Потом повернулся и пошел к одному из шкафов, растянувшихся вдоль стены напротив окна. Все витрины были заняты книгами по юриспруденции и администрированию, которые никто оттуда никогда не доставал, а может это были лишь корешки, наклеенные на фанеру – этакий дизайнерский прием. Не спрашивая позволения, открыл одну дверцу. Там были выставлены отмытые до блеска стаканы, фужеры и рюмки.

– А бар у вас где? – спросил я холодно, не смотря в сторону стола.

– Ниже, следующая дверца, – услышал я спокойный голос.

– Коньячку надо выпить или водочки… А то съел что-то в этой заводской столовке, теперь живот крутит, а хороший коньяк снимает эти неприятные симптомы. Вы же не едите там, со всеми. И не знаете чем кормятся ваши сотрудники в обед. Н-да…

Я налил себе в стакан из какой-то бутылки с большой этикетки, даже не разбирая, что там было написано – плохих напитков в этом месте держать не будут. Отошел от шкафа и пошел не к столу, а к широкому кожаному дивану, напротив которого стоял низкий журнальный столик. Расстегнул пиджак, сел, закинув ногу на ногу.

– Что вы там сидите, Владимир Иванович, идите сюда. Поболтаем. Не прячьтесь за столом… Идите, идите. Все равно, очень скоро кабинетик придется освободить. Не таитесь…

Директор, откинувшись на спинку кресла, молча сверлил меня черными глазами, похожими на два ствола. Но все же послушно встал, подошел к дивану и сел с противоположного края, подальше от меня.

Подчинился… надо же – вот это интересно, а почему? Давно ожидал такой развязки, а потому подготовился, подыскал себе новое местечко? Наплевать на контору и давно уже собирался уйти? По природе своей человек гибкого, услужливого поведения, можно сказать бесхребетный? Вот это вряд ли. Любопытно, очень любопытно.

– Себе не нальете?

Он отрицательно покачал головой.

– Ну, не хотите, как хотите, а я выпью, – я сделал глоток, и обжигающая струйка скользнула ко мне на дно желудка и все бормотание, все водовороты там, внутри, сразу же остановились. Почувствовав себя свободней и лучше, я продолжил:

– А как вы меня вычислили, Владимир Иванович?

– Сталкивался с подобным раньше, – буркнул он, вскинув брови.

– Та-ак, – протянул я и сделал еще один глоток, – «тертый калач» получается…

После этих слов он напрягся, хотел ответить что-то резкое, но промолчал.

«Умеет сдерживаться – это хорошо. Приятно иметь дело с человеком сдержанным, размышляющим, а не истериком, который вопит, не понимая сам что говорит, лишь бы надавить, лишь бы раздавить, лишь бы показать что он выше, сильнее, лучше, чем ты… Но на Новом Годе стоял спиной ко мне… Сволочь, получается…»

– Значит, сталкивались… И, все равно, ведете дела по-старому… Как и в прошлый раз…

Директор продолжал молчать, сидел напротив с каменным лицом, взглядом щупал ковер.

– Хороший ковер, я уже оценил, – ухмыльнулся я. Он вздрогнул и криво улыбнулся. – Можете не отвечать, если нужно – я все равно узнаю. Просто, зря вы сказали про «прошлый раз», – тут он вскинул на меня глаза и во взгляде я заметил легкий испуг. – Значит, уже попадались и выводов не сделали. О таких вещах нужно помалкивать. Никто не тянул вас за язык. Помните, как эти полицейские орут во всех американских фильмах: «… и каждое слово, сказанное вами, может быть истолковано против вас…» или что-то в этом духе. Не помните точно?

Он отрицательно покачал головой.

– Ну и ладно, – небрежно махнул рукой я.

– Пожалуй, я тоже налью себе, – он тяжело поднялся с дивана, опираясь рукой о широкий подлокотник. – Вам повторить?

– Спасибо не надо.

Подойдя к шкафу, он довольно долго гремел стеклом, потом вернулся с широкой коньячной рюмкой заполненной наполовину жидкостью цвета темного янтаря. Сел опять на свое место. Пригубил.

– И вам не стыдно, – неожиданно произнес он. У меня от удивления глаза округлились. Надо было соглашаться на выпивку.

– А почему мне должно быть стыдно, позвольте узнать, любезный Владимир Иванович.

– Благодаря вашей, в кавычках, деятельности, столько людей останутся без работы.

– Моей?.. Понятно… – я поджал губы. Видимо этот тип все-таки крепкой феодально-райкомовской «закваски». Видимо его уже ничто не исправит. А можно ли, вообще, исправить человека. Загнать его в тупик и превратить в чудовище – сколько угодно, но сделать из него что-то лучшее… такого я что-то не встречал. Человек сам из себя ничего сделать не может, пока обстоятельства так не сложатся, что по-старому жить не получится, пока не потребуется что-то менять и в себе, и вокруг себя. Вокруг себя менять-то быстрее и проще, очень часто оно меняется само по себе, без нашего участия, но вот внутри себя… внутри почти никогда ничто не меняется – со всеми своими «да» и «нет», «хочу» и «не хочу», «нравится» и «не нравится» так он, человек этот, и ползет на кладбище.

В поведении своем, во внешнем виде что-то иногда меняет, чтобы легче стало выживать, чтобы приспособиться получше к изменчивой окружающей среде, и выдает это на публике за удивительное перевоплощение, за необыкновенную работу силы воли, за огромный труд над самим собой, но рано или поздно его «я» все равно выползет на поверхность, как червь, которому надоело сидеть внутри яблока, и он поднялся наверх, чтобы подышать свежим воздухом, а потом опять уйдет внутрь, в свою норку, но не наружу, не на новое место. Так и здесь, ведь «били» его уже, а он все такой же, все делает, как и делал… или не делает ничего, как и не делал.

– То есть, вам самому за ваше безделье не стыдно, а мне за мою, так сказать, деятельность должно быть стыдно. Хорошо… Очень даже хорошо…

– А почему вы решили, что я здесь бездельничаю? – вспыхнул он.

– А это не я решил… Это там решили, – я ткнул пальцем в потолок. – И потом… я, наверное, не правильный глагол использовал. «Бездельничать» – это не совсем правильно…

– Это совсем неправильно! – перебил он меня с вызовом в голосе. – Я тут с утра и порой до ночи сижу безвылазно, бумаги так и сыплются, словно снег. И все требуют немедленной реакции, быстрейшего ответа. А не ответишь, начнут «склонять», ругать, угрожать, требовать. Я тут, дорогой мой, не бездельничаю.

– Хорошо, хорошо, – я поднял руки, давая понять, что согласен. – Не бездельничаете тут, работаете в поте лица: совещания то в компании, то в министерстве, то еще где-то, документы, письма, инструкции… Понимаю, что система такая и не нами она придумана, но… все же… так тоже дальше нельзя. Здесь чтобы решить простой вопрос нужно закопаться в бумагах, а уж узнать что-нибудь, добыть какую-нибудь цифру в вашем царстве – сущая пытка – ходишь-бродишь от одного к другому, звонишь туда-сюда, просишь, выпрашиваешь… Тьфу!.. И у всех вид такой, словно спят с открытыми глазами, а ты к ним пристаешь со всякими глупостями и беспокоишь, прерываешь сон на самом интересном месте.

Он сидел и молчал, потом недовольным голосом буркнул:

– А что, где-то по-другому? Бумаг много, все путано-перепутано, но не мной же это придумано. Приказы, инструкции, циркуляры, письма, докладные записки, звонки с указаниями – все это идет оттуда, – он многозначительно показал глазами на потолок, – а теперь им все это не нравится, решили менять. А про себя они не вспомнили? У себя они там ничего менять не желают?

Я неопределенно пожал плечами.

– Про них ничего не могу сказать.

– А кто может? – со злостью в голосе спросил он. – Это же они прислали вас сюда посмотреть, так сказать, изнутри. Сами все соорудили, а что внутри происходит, даже не представляют. Прекрасно! Отлично устроились! – хмыкнул он. – Все здесь было спокойно, тихо крутилось, а теперь собирай вещи и отправляйся в Н-ск.

Он раздраженно передернул плечами.

– Сами-то они в Н-ск не собираются переезжать. Здесь осели поголовно. Бульдозером не сковырнешь.

– Нет, не сковырнешь, – согласился я. – Да и опасное это дело – их ковырять, лучше не трогать. Вот и ковыряют в других местах. Здесь, например.

Он зло оскалился.

– Нашли где менять! Это все равно что рассуждать о загрязнении окружающей среды, но при этом единственно что делать – менять воду в собственном аквариуме. Результата никакого не будет. Рыбы только передохнут.

Я хмыкнул в ответ. Интересное сравнение.

– Сокращают таким образом расплодившуюся бюрократию, – равнодушно заметил я.

– Что! – взвизгнул Владимир Иванович и чуть не подпрыгнул на своем краю дивана, хорошо, что я сидел на противоположной стороне. – Вот так?! Вот тут?! В самом низу? Здесь, среди людей, обреченных почти что на рабское существование? Ну, знаете… – он одним глотком допил свой коньяк. – Это уму непостижимо. Здесь что-то менять – все равно что тротуар зубной щеткой мести, через минуту уже заплюют.

Какое все-таки богатое у человека воображение: то аквариум, то тротуар мести зубной щеткой – интересный персонаж. Или, может быть, разыгрывает передо мной сцену со справедливым возмущением, словно я не я, а сам Петр Степанович пришел к нему в кабинет. Но перед ним-то, наверное, сидел бы молча и даже не шевелился, все бы принял с монашеской покорностью и самоотречением.

– И потом… Бюрократия, она неистребима! – и он, обернувшись ко мне, многозначительно задрал указательный палец и добавил:

– Запомните это, молодой человек, – он посмотрел на свой пустой бокал. – Выпьете?

– Я ж на работе, Владимир Иванович.

– Ой, да ладно! – замахал он на меня руками, словно отгонял назойливую муху, и сам вскочил, метнулся к шкафу, булькнул пару раз и вернулся с заполненным наполовину бокалом. – Ну, не хотите, как хотите. Я не неволю. А насчет бюрократии, могу с уверенностью сказать, что бюрократия вечна, как и власть. Всегда так было, что кто-то командует, а кто-то подчиняется. Всегда так было, есть и будет! И тех, кто подчиняется, всегда большинство, а тех, кто ими командует, значительно меньше. И, к тому же, вот такая бюрократическая, чиновничья система существует не одно столетие. И столько всего там «наросло», что и не вычистить ни за год, ни за десять. Но, самое главное, что чиновники всегда служили во благо лишь тем, – он указательным пальцем ткнул в потолок, – правящему, так сказать, сословию, но с неизменным условием, что и себе оставляли кое-что.

Помните, были когда-то разные советники: статские, тайные, титулярные, столоначальники, опять же директора, деление в соответствии с табелем о рангах, а потом появились комиссариаты всякие, совнаркомы, райкомы, обкомы, горкомы и так далее…, чья деятельность также была направлена на защиту нового, но все же, правящего сословия. Народ сам по себе, а те сами по себе. И снизу, – он кинул многозначительный взгляд на ковер, – попасть туда, – он перевел взгляд на люстру, – попасть было очень и очень трудно, почти невозможно. Редко если такое случалось. И расчистить все это практически невозможно.

– И то верно, – я задумчиво кивнул головой. – Не вычистить. Да-а уж… Подбирают для себя и под себя. Берут в основном прилежных, исполнительных, но ни к чему не годных, чтоб не подсиживали, а лишь засиживали, – он кинул на меня быстрый взгляд, но сразу же отвернулся. – Но не учитывают только одного: со временем таких вот «прилежных и любезных» становится все больше и больше, и своей массой они вытесняют тех, кто их наплодил и рассадил. Ну и время, конечно, способствует этому: с поста и на погост, покомандовал и в стену. А коль те рассядутся на своих местах… – тут я глаза закатил, как мне показалось, выразительно, – то сразу же начинают окружать себя еще большим количеством таких же прилежных, исполнительных и еще более никчемных, полагают, что так смогут обезопасить себя. Подбирают подчиненных, исходят из собственного опыта и из наблюдений за происходящим, но со стороны, с безопасного расстояния. И это все растет, разрастается, распухает… – я растопырил руки и показал, как куча поднимется, выше, выше… рядом начал другую выкладывать, потом бросил – не очень живописно, но и так сойдет, – н-да, не вычистить… очень и очень сложно расчистить…

– Тогда зачем это – «упразднение административного отделения предприятия…», а?

– Как это зачем? А все ради денег. Ради наживы. Разве не понятно?

– Какая-то бедная, почти убогая цель и причина для всякого рода изменений, не кажется ли вам? Нажива! Жадность! Это же отвратительно.

Я неопределенно пожал плечами.

– А на что, простите, ориентироваться кроме денег? Царей-то нет, королей нет, от сословий ничего не осталось, райкомы исчезли, а кто в них сидел – те сбежали, а другие перекрасились, рядом будешь стоять и не увидишь… Короли стареют и умирают или им головы рубят, царей убивают, императоров свергают, а чиновники остаются, и после каждого переворота их становится все больше и больше, к старым прибавляются новые и молодые, и они продолжают служить в своих конторах, отделениях, главках, министерствах… Может и не в императорах с королями все пагубное дело-то, а?