Текст книги "Конторский раб"

Он скривил губы.

– Может и не в них, – согласился он. – Деньги, деньги, всюду деньги…

– Конечно деньги. У тех таинственных граждан, на которых мы оба служим, имеется одна общая черта – они везде теперь ищут для себя выгоду. Вот из-за этой выгоды контору и закрывают. Ни политика тут не замешана, ни идеологические вопросы, а лишь деньги, и никаких эмоций поверх этого. В строчке «прибыль» с каждым днем должно быть больше и больше, и не хуже, чем у соседа.

Он понимающе наклонил голову, не отрывая взгляд от ковра. Понравился, наверное, с собой заберет на новое место.

– А у вас одних начальников пятнадцать штук. Всякие. Замы ваши, начальники управлений, отделов, еще какие-то замы. Даже служба безопасности имеется. Завели зачем-то. Что он там охраняет, стережет? Такую трясину развели, что и шагу нельзя ступить – проваливаешься в какую-то муть.

– Трясину? А кто будет управлять всем этим стадом? – вскинул он брови, выстрелив этот вопрос. – Кто будет управлять всей этой человеческой массой, что растет и размножается, а? Кто-то же должен. Их же нельзя оставить самих по себе. Это же, вообще, неизвестно чем закончится. Случайно не знаете ответа на этот простой вопрос? – он ехидно оскалился.

– Нет, не знаю, – успокоил я его. – Но знаю совершенно точно, что стоит лишь трем конторским служащим, они же чиновники, они же бюрократы, объединиться под одной крышей с благим намерением, как вы говорите – управлять стадом или коллективом, то полдня они в самом деле будут управлять им, как смогут, как получится, а другую половину начнут бороться и грызться друг с другом, но здесь уже на совесть, так сказать от души.

Но когда под этой же крышей их становится все больше и больше, как здесь, почти сотня человек, то они только тем и заняты, что выстраивают какие-то сложные, запутанные отношения друг с другом, словно вьют паутину, а стадо, массы бредут сами по себе, направляемые лишь чувством голода, жажды, похоти и собственно безопасности – основные инстинкты, они самым сильным образом, как раз, и проявляются именно в массе, в толпе. Вот такие дела, – я развел руками. – Индивидуум со своими идеями, чувствами и фантазиями исчезает среди этих людей, вьющих сложные взаимоотношения, растворяется среди них полностью и без остатка. Как, например, в вашем коллективе. Даже я, повидавший на своем веку всяких контор, чуть не погрузился в летаргический сон здесь, у вас. Как будто чем-то липким обмазали, и не пошевелишься, не побунтуешь, безвольный какой-то сделался, словно все соки из меня выкачали – сам этому удивляюсь.

Но все с утра прилежно сидят за столами. Чем заняты? Одному Богу ведомо. Но все на окладах и немаленьких. Плюс еще премии, надбавки всякие… Это показалось кому-то очень расточительным. Вот вас и переводят в Н-ск. Вы же родом из Н-ска. Прекрасная возможность вернуться в родной город. Наладить там дело, помочь землякам своим опытом и знаниями…

Он печально опустил уголки рта.

– Меня этого генерала попросили пристроить, позвонив напрямую оттуда, – он оторвал взгляд от ковра и посмотрел опять на потолок. – Отказать было никак нельзя. И все остальные приблизительно такие же. Вас, только, я как-то пропустил, проморгал.

– Так, я же человек маленький. Должность у меня рядовая. Клоп, а не человек.

– Мал клоп, да вонюч, – ухмыльнулся он, а я и не обиделся. Что тут обижаться. Хорошо беседуем, спокойно, без эксцессов и истерик. Не всякий раз такое случается. Бывало, что и угрожали расправой, но потом куда-то сами исчезали. Не мое это дело, что потом будет.

– Деньги сейчас решают все, – продолжил я, взглянув на часы. Пора было и уходить. Познакомились, поговорили и разошлись с миром. О чем тут, вообще, говорить? И так все ясно.

– Это, что деньги решают, конечно плохо, но иногда и хорошо. Как в нашем случае. А что касается людей… – я замолчал, прикидывая, а стоит ли продолжать, уж очень эта тема, про людей и как с ними быть, неопределенная, но потом решился и заговорил:

– Вы знаете, – я повернулся к нему, он взглянул на меня, но сразу же опустил глаза, – я очень часто смотрю на звездное небо и стараюсь представить как и что там происходит вокруг той или иной звезды. Воображаю себе, что там кружатся планеты. Пытаюсь вообразить, какие там могут быть закаты, рассветы. Какая там жизнь, если вообще там есть жизнь. Воображаю себя в звездолете, летящим к тем звездам, занятым разными исследованиями… А потом прихожу в такое вот место, как это, сажусь за стол и пишу письмо со словами «… в ответ на ваш входящий номер извещаем, что…»

И вас, наверное, не удивит, если скажу, что не только я один смотрю на небо ночью. Судя по косвенным признакам, вы тоже заглядываетесь на звезды.

Человек – это сам по себе космос. Это бездна способностей, которые он не может реализовать по причинам самым разнообразным, и в частности из-за вечного страха лишиться куска «хлеба насущного». Голодать-то никто не хочет, а потому приходится идти на компромиссы по отношению к себе, по отношению к другим. Здесь уступил, там слабину дал, тут опять сдался, лишь бы не высовываться и не конфликтовать – иначе можно остаться без всего, совсем без всего и в результате попадаешь в рабство, в прямом смысле этого слова. Получаешь грош, а отдаешь самое ценное, что у тебя имеется – свое время, свою жизнь, кстати, очень короткую. И отдаешь не на изучение космоса, далеких планет, а чтобы отвечать на идиотские письма и получать за это корочку хлеба. Вот это я ненавижу больше всего.

Последние слова я произнес, сжимая зубы.

– Поэтому мне совсем не стыдно. Хватит вам рабов здесь держать. Пусть идут на свободу. Выживут там или не выживут, или опять пойдут служить – не мое дело. Пусть смотрят на небо и сами решают как им жить…

Я поднялся с дивана.

– А вы, как я вижу, мечтатель, философ, почти психиатр-бщественник. Романтик! – с ехидной интонацией поставил он ударение на букву «о», а я опять не обиделся. Да, не без уродства. А кто у нас совершенен? Лишь пожалел о том, что разоткровенничался про какой-то космос, про звездолет, не стоило так обнажаться в этом месте и перед этим типом.

– Я даже биться об заклад не буду, что все они в скором времени опять вернутся за стол, – хмыкнул он. – А те, кто не вернется, то, скорее всего, либо наложат руки на себя: повесятся или утопятся, найдут где место поглубже и с головой туда, либо перемрут с голоду.

– Может быть… Может быть… И такой вариант не исключен. Но, все же, удивительно, какого вы невысокого мнения о своем «войске». Что ж вы с ним в бой-то пошли? Почему не разогнали раньше? Особенно этот Михаил Сергеевич и его сподручная Татьяна Марковна. Подобных типов я не встречал уже давно. Фу! Мерзость какая! – я невольно передернул плечами.

– Что мне дали, с тем я и пошел. Не я их набирал. Все время кто-то кого-то подсовывал. И отказать нельзя… И уволить без разрешения не получится. Почти за каждым стоит то родня какая-то, то друзья, то еще невесть кто – и все люди полезные и в быту, и в делах. А что вам этот Михаил Сергеевич по душе не пришелся-то? Славный малый, любезный.

– Тем и не пришелся, что славный и не в меру любезный для вас, но во всем остальном, как водится за такими «любезными», лоботряс и разгильдяй, и здоровье у него хлипкое – каждый месяц на бюллетене, но, опять же, на хорошем окладе, а не улицы метет.

– Кто ж таких на улицу выбрасывает? – хмыкнул он. – Это таких, как вы, в дворники и дальше отправляют. А этот никогда по улице ходить не будет, только ездить по ней будет.

– Это верно, – пробормотал я. – Не пропадет малец. Пристроят. Вас же тоже без дела не оставляют, хотя и второй раз попадаетесь. В Н-ск переводят на руководящую должность. И жалеют вас, и числитесь также любезным и послушным, а результат…

– А что результат? – в его голосе зазвучали злые нотки. – Кому он нужен ваш результат? От этих «результатов» одна лишь головная боль. Если где-то, кто-то показывает ваш «результат», то все те, кто с ним как-то связаны, тоже должны меняться и начинать показывать этот самый «результат», не в пустыне живем, все-таки, не в тундре, все повязаны, все зависят друг от друга. Это значит, что все должны менять у себя и внутри себя… Хотел сказать «перестраиваться», но как-то язык не повернулся. А это так сложно, меняться-то, это безумно сложно, и, следовательно, мало кому такое может понравиться, – он помолчал, подумал и продолжил:

– Сложилась система, а система – это не я один, это много, очень много людей, и все связаны друг с другом тем или иным образом и способом. И гонят через нее, эту систему, деньги, и все, кто внутри системы, сыты и довольны, для них любые изменения хуже погибели – не нужны им изменения. А если где-то и освобождается место, то туда определяют человека из собственного окружения. Чужих не берут. Там должен быть человек такой же, как те, кто сверху, и сбоку – спокойный, уравновешенный, не дебил, млеющий от вида звездного неба, – он кинул многозначительный взгляд в мою сторону, а я опять не обиделся. Что мне обижаться? Он прав… и я тоже прав… все правы, а дела идут все хуже и хуже… Увидев, что я никак не реагирую, он продолжил, – без «завихрений» в мозгу, без «результатов», но исполнительный. А я что, особенный? – он закатил глаза, поиграл бровями. – Мне все эти изменения и новые «результаты» тоже не нужны. Мне семью надо кормить. У меня двое детей.

– Трое… – поправил я. – Ваша молодая жена на шестом месяце, глазом не успеете моргнуть, как квартал пролетит. А те двое – это у вас от первого брака.

– Вы и про это знаете?.. – он удивленно поднял брови.

– Знаю, знаю… А что тут знать-то, про это все знают, вслух не обсуждают, однако знают. Но то ваше личное дело, ваши личные дела-делишки. Меня они не касаются. Вернемся в контору. Ну хорошо… Согласен… Система сложилась… Те, кто внутри нее, сыты и где-то как-то довольны жизнью… Хотя это временное и обманчивое чувство – разве могут такие люди, как вы, например, быть довольными жизнью. А эти, ваши непосредственные подчиненные – начальнички местные, им все мало, им все время большего подавай. А рядовые сотрудники? Они-то бегают сюда за гроши. Им, тем более, мало и хочется больше, больше…

– А и пусть бегают, – он небрежно махнул рукой. – Они тоже не по конкурсу сюда попали, а через знакомства всякие, с помощью звонков и связей. Сидят здесь по собственной воле. Может они и поглядывают на небо, но лишь для того, чтобы решить брать зонтик с собой или оставить его дома.

Я прошелся по пружинистому ковру до окна, постоял недолго, посмотрел на крыши, с торчащими в разные стороны антеннами, с забитыми фанерой чердачными окошками – скучное зрелище и вернулся к дивану.

– И после этого, после такой оценки собственного предприятия, вы спрашиваете – не совестно ли мне? Вам на них наплевать, как на скучные, ненужные вещи, а они это и чувствуют и знают, а потому отвечают вам тем же – безразличием к делу. По-моему, в этих стенах о какой-то совести речь не должна идти вовсе. Закрывать надо и разгонять – единственный выход из сложившейся ситуации.

– Повыгонять людей на улицу… – он передернул плечами, – чтобы они сидели в подворотнях с протянутой рукой и смотрели на звездное небо? Они ж никому не нужны. Они и делать-то ничего не умеют. Почти беспризорники, а точнее сказать – они как рабы. Сейчас они при хозяине, а когда хозяина не будет, что с ними станет? Куда им идти? И что нужно рабам? Звезды? Космос? Свобода? Да на кой она им сдалась! Свобода это голод, это жажда, это бесконечная борьба со всем миром, это… м… м… – Владимир Иванович замычал и затряс руками, словно они были в кандалах, а он безвинно осужденный узник, требующий справедливости и потому просит об этом у всего мира… и продолжил, – это… это кошмар, а не жизнь! Это суета, это беготня, это вечное беспокойство о куске хлеба, это страх, что он не сможет прокормить ни себя, ни свою семью, если такова у него еще сохранится к тому времени, а не разлетится вдребезги. А раб, он накормлен, у него есть где спать, там тепло и сухо, и он при деле, и ни о чем не беспокоится, потому что знает, что это бесполезно.

Единственно, что нужно хозяину – это чтобы раб считал свою жизнь нормальной, пусть не счастливой, но устроенной, и не только не строил планы всякие выбраться на свободу, но даже не мечтал о какой-то там глупой, не нужной никому свободе, чтобы раб был доволен, а для этого ему, рабу этому, надо внушить одну простую мысль, что у него все хорошо, и тогда ему многого не надо, он будет довольствоваться малым, но и трястись от одной лишь мысли, что вот хозяин придет, и с него снимут кандалы, – он опят потряс руками над столом, – его освободят и выбросят на улицу, в этот мир, на вольные хлеба.

А как внушили ему или ей мысль, что у него все хорошо, как у других, то и хлеба можно поменьше давать, и воды… – он задумался на мгновение, – нет… воды, питья всякого надо давать как положено, без питья человек долго не протянет, без еды может прожить подольше, а вот без питья – вряд ли. Можно и платить поменьше – все равно доволен, ведь. Но здесь самое главное – это не перейти грань, не нарушить то тонкое равновесие, когда это «доволен – не доволен» перекосится на сторону, где «не доволен», и совсем плохо будет, когда «всем очень не доволен», тут требуется осторожность, знание материи…

– А можно еще проще все сделать, – добавил я, поддержав эту тему и игру в размышления про судьбы этого мира. – Добавить в сложившуюся систему, сделать ее такой, чтобы бежать было некуда, чтобы все везде было одинаково. А когда бежать некуда… Всюду одно и то же… И платят одинаково, и кормят одинаков, и питье одно и то же, и мебель почти одинаковая, и холодильник, и машина… Тут у многих и пропадают мысли о «результате», о поиске такого места, где можно было бы добиться «результата», проявить себя, показать с какой-нибудь особенной, яркой стороны – все ж везде одинаково, зачем надрываться, правильнее будет – не высовываться. Но именно при подобных обстоятельствах у некоторых и начинают появляться мысли о свободе.

– Опять вы про свою «свободу» начали! – взвился Владимир Иванович и почти бросил пустой стакан на стол, так что тот зазвенел. – Нет её, свободы этой! Не-ет! Сами знаете. Кто где сможет приткнуться, там и осядут опять и будут судьбу за это благодарить. А где в этом городе можно пристроиться? – только за столом. У нас и учить-то толком никто не учит. Сказки какие-то рассказывают про звездное небо, а люди потом выходят на работу, а там… – он устало махнул рукой. – Там либо бумаги с места на место двигаешь, либо нужно крутить ржавые гайки. Согласитесь, таким способом мы до космоса вообще никогда не доберемся. А что касается свободы… – он задумался, сложив пальцы шалашиком. – Свобода – это самое сложное, что есть на этом свете. Это сложнее вашего звездолета в миллионы раз. И если полетам к вашим звездам где-то как-то учат, то как пользоваться этой «свободой» не учат нигде. Учат как выжить в рабстве, но как выжить, когда «свободен» – об этом не говорят ни слова, нигде, ни в одном учебном заведении, которых у нас великое множество, нет ни одного курса, нет людей, которые бы знали и смогли объяснить.

– Согласен, – задумчиво пробормотал я.

А что?! Прав мужик. Но… тут я вспомнил про его молодую беременную жену. Как она отнесется к переезду из большого города в Н-ск? Согласится ли на эту жертву, а для нее это будет именно жертвой. Она же на другую жизнь рассчитывала, а тут раз! и стала женой декабриста. «И зачем он поперся на эту Сенатскую площадь?» – будет она шептать в трубку своим подругам, прикрывая рот ладошкой, чтобы сам не услышал.

Скорее всего, не согласится… А он, к тому же, и не декабрист. Он такой же раб, как и все, только с большими благами.

– Я хоть и мечтатель, но тоже не оптимист, – продолжил я. – Согласен, что свобода – предмет очень сложный. И нет у нас системы, которая занималась бы тем, что определяла какие у кого способности и дальше пристраивала на соответствующее место, чтобы и человеку было интересно на работе и пользу можно было бы получать от него по максимуму, то есть освободила бы его хоть немного, хотя бы в некоторой степени. Как там говорили в те времена про способности и потребности?

– От каждого по способностям, каждому по потребностям, – буркнул он. – Так, когда-то писали на плакатах, но дальше этого, дальше пустых слов, дело не пошло…

– Да… Дальше этого не пошло, потому и провалились опять на несколько уровней вниз… Но… – я задумчиво обвел взглядом комнату. – Знаете… Если рождаться с мыслью, что жить можно лишь в ловушке, где лежит корка хлеба или сухой завиток сыра, и жить все время в страхе от того, что неизвестно что и как с тобой сделают те, кто расставил эти ловушки: то ли убьют, как крысу, то ли пожалеют и отнесут в какой-нибудь зоосад, где условия содержания лучше, чем в ловушке, то… лучше, наверное, выпрыгнуть из чрева на первом-втором месяце беременности, в виде кровавого ошметка, и на этом все закончить… И, может быть, начать все с начала, если перерождение возможно, как считают буддисты. Не знаю… Не знаю… Сам не в лучшем положении…

Мы оба замолчали. Один сидел в углу дивана, смотрел перед собой на рюмку на столе, о чем думал – неизвестно. Может быть, про то как будет объясняться с беременной женой, а они, эти беременные жены, очень нервными становятся – это я знаю по собственному опыту. А может быть, продумывал варианты, альтернативные переезду в Н-ск. Он же человек со связями, наверное, кто-то уже предложил еще какое-нибудь место в другое конторе. Я же стоял и смотрел на светлый квадрат окна. Стало почему-то грустно, даже тоскливо.

– Но, все-таки, что-то нужно делать. Вот так, как сейчас оставлять нельзя.

– Слышал я уже много раз это – «оставлять нельзя», «нужно что-то делать», – он попытался улыбнуться, но улыбка его больше напоминала оскал. – Это значит, что чем-то или кем-то придется пожертвовать. У нас все «действия» происходят с жертвами. Опять придется жертвовать. У нас вообще без жертв не получается. Любой эксперимент заканчивается жертвами, но не пожертвованием. Но и оставлять так тоже нельзя – здесь вы правы. И как развязать этот узел?

– Развязать не получится. Слишком все затянулось. Придется рубить.

– А кто рубить-то будет?

Я кивнул головой в сторону двери.

– Они.

– Хотите дать им пинок под зад, чтобы они за колья взялись? – ухмыльнулся он.

– Ну… За колья они вряд ли возьмутся… Слабоваты для таких подвигов, к тому же образ жизни, опять же образование, те же знакомые, что устроили их сюда, не позволят им опуститься до этого… – я стоял, засунув руки в карманы, смотрел себе под ноги. – А почему вы, Владимир Иванович, не можете представить себе такой вариант, что кто-то из них не вернется на службу в контору, а пойдет учиться дальше, откроет какое-нибудь свое дело… Телескопы, например, будет собирать или продавать… Отыщет каких-нибудь, похожих на него мечтателей, и начнут они наконец что-то делать. Почему вы такую возможность не рассматриваете?

Он бросил на меня быстрый взгляд и пожал плечами.

– Сомневаюсь я, что среди них кто-то такой остался. Они без подчинения хозяину своей жизни уже не представляют и мыслят исключительно понятиями «исполнить приказ», «выполнить поручение», «сделать все по правилам»…

– Еще «удовлетворить начальство», – хмыкнул я. – Просто вы сами давно уже перестали искать, пробовать, пытаться что-то сделать, даже перестали учиться. Вас вполне устраивает сложившаяся жизнь. Всякие эксперименты – это ненужное беспокойство, что-то новое может привести к непредсказуемым последствиям, за которые по головке вас не погладят. Верно?

В ответ ни звука.

– Ладно. Верно это или нет – не нам решать. Судьба этой конторы уже определена, судьба этих людей…, как говорится, в их собственных руках, – я вынул руку из кармана и посмотрел на часы. – К сожалению, мне надо идти, Владимир Иванович. Пора. Да и у вас дел много.

Он задумчиво кивнул головой, но с дивана не встал. Сидел, развалившись, вытянув ноги, прижимал к губам кончики пальцев, не моргая смотрел на носки своих ботинок.

– Идите. Я вас более не задерживаю.

Все-таки изрек он эту фразу, что «меня более не задерживает». Значит, не поедет он ни в какой Н-ск, здесь останется, как и все они. Я направился к двери, но на полпути остановился и, обернувшись, сказал:

– Да… вот еще что… Владимир Иванович, дорогой, как вы сами уже догадались – вы меня не знаете. Мы с вам хорошо поговорили, но вы меня не знаете. И нигде мою фамилию не упоминайте, пожалуйста. Так будет лучше для всех: и мне спокойнее, и для вас также.

В ответ ни слова.

– Вижу, договорились, – я пошел к двери. Все-таки последнее слово осталось за мной.

В приемной уже толпились какие-то люди. Я приоткрыл дверь и постарался проскользнуть незамеченным, но бдительная «хорошенькая головка», все же, заметила мое движение и сразу же обратилась к одному из тех, кто мечтал попасть на прием к директору.