Текст книги "Нескучная наука. Из истории античной философии"

Фалес, похоже, не имел связного учения – он предпочитал изрекать мудрые мысли, приходящие ему в голову, и ничуть не заботился о том, согласуются ли эти мысли друг с другом.

Так, однажды он сказал: «Ум есть божество мироздания, все одушевлено и полно демонов». Зря, выходит, Аристотель записал его в материалисты. Да и философ он был, как видим, непоследовательный. Иногда говорил о воде как сущности, порождающей мир, а иногда опять сбивался на мифы – как Гомер с Гесиодом. Вообще-то все порождает вода как сущность, но еще есть бог, управляющий мирозданием, а, вдобавок, все полно демонов. Полная каша в голове. Смесь материализма, монотеизма и политеизма. Еще Фалес якобы сказал слова, ныне известные каждому: «Познай самого себя».

Мир, дескать, устроен сложно, но еще сложнее устроен человек. Даже и ты сам, знакомый с собою всю жизнь, от рождения, не можешь познать себя. А что уж говорить о других!

* * *

Как Фалес, так и его ученики не были философами в «чистом» виде – точно так же, как не были они и «чистыми» физиками. В те далекие времена науки еще не разделились, и каждый мудрец занимался ими всеми – сразу. Такое было возможно, потому что все науки еще были в зародыше. И при этом они странно переплетались друг с другом.

Однако при всем зачаточном состоянии наук уже в Древней Греции сразу же встали два острых вопроса, сохраняющие свою актуальность по сей день.

Первый из них – это вопрос о практичности науки, о ее применимости в повседневной жизни. И первый анекдот о непрактичности ученых связан с именем Фалеса. Однажды он отправился наблюдать звезды – в сопровождении служанки, которая несла его приборы (а, надо сказать, Фалес был знаменитым астрономом – именно он определил, что год состоит из 365 дней и предсказал солнечное затмение, состоявшееся в 585 году до нашей эры).

На юге темнеет рано и быстро. В сумерках мыслитель загляделся на небо – и упал в яму (по другой версии, и вовсе в колодец). На что служанка ехидно заметила: «Как же человек может разглядеть что-то в небесах, если не видит того, что у него под ногами».

Последующее развитие событий показало неправоту этой недоброй женщины. Только тогда, когда не видишь того, что у тебя под ногами, и можно разглядеть что-то на небесах. К гению, как заметил М. Жванецкий, обязательно надо прикреплять еще одного человека, а лучше – двух, чтобы они занимались решением всех практических вопросов.

Второй вопрос близок первому: какова экономическая отдача от научных знаний? Современные американцы формулируют этот вопрос к ученым так: «Если вы такие умные, то почему вы такие бедные?» Фалесу тоже задавали этот вопрос двадцать шесть веков тому назад. Когда назойливые дураки окончательно надоели ученому он преподал им урок. По наблюдениям за небесными светилами он определил погоду на будущий год, а значит, и виды на урожай маслин – главной греческой сельскохозяйственной культуры. После этого он заранее – еще зимой, за бесценок! – арендовал на год все маслодавильни в Милете и в соседнем Хиосе. Урожай, как он и ожидал, выдался сказочно богатым, возник огромный спрос на маслодавильни. Фалес установил монопольно высокие цены и сразу же разбогател. Но, продемонстрировав таким образом возможности науки, он прекратил дальнейшие занятия бизнесом. Потому что настоящая наука не должна быть служанкой ни у кого – ни у государства, ни у торговца, ни у народа.

Точно так же, как и поэзия. Именно об этом две с половиной тысячи лет спустя прекрасно сказал А.С. Пушкин – в стихотворении «Из Пиндемонти»:

 
Никому
Отчета не давать, себе лишь самому
Служить и угождать; для власти, для ливреи
Не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи…
 

Настоящие философы думают именно так.

* * *

Итак, Фалес полагал, что первоначало всего – вода, эта вода у него больше походила на художественный образ. (Кстати, по древнегреческим мифам, прародителем всего был бог Океан; даже боги клялись водой Стикса, которую считали священной. И древние египтяне, у которых Фалес учился астрономии, тоже считали, что все произошло из первобытной водяной бездны.)

Однако его ученик Анаксимандр был иного мнения.

Он не считал, что вода – первооснова всего.

Больше того: он мыслил совершенно иначе – не образно, а логически.

Так, как впоследствии будут мыслить все великие логики, включая Шерлока Холмса.

* * *

Чтобы логически решить вопрос о первоначале, надо учесть главное: древние греки воспитывали своих детей в почтении к родителям.

Анаксимандр, который только-только совершил переход от мифа к логосу, то есть от веры в богов к философскому разуму еще сохранил склонность сравнивать природные стихии с людьми. Поэтому он рассуждал так:

Первооснова всего – это отец всего. Отцу беспрекословно повинуются все дети. В мире есть четыре стихии: огонь, вода, земля, воздух[6]6
  О пятом элементе в лице Милы Йовович древние греки еще не знали, да и учение о четырех первоэлементах мира у них во времена Анаксимандра еще сложилось не полностью. Тем не менее Симплиций пишет: «Очевидно, что, наблюдая превращение друг в друга четырех стихий, Анаксимандр не счел возможным взять одну из них за основание».


[Закрыть].

Анаксимандр (610–547(540) гг. до н. э.)

Огонь, вода, земля и воздух равноправны. Ни одна из этих стихий не может победить и подчинить себе все остальные.

Значит, ни одна из них не может выступать в роли отца.

Следовательно, все четыре стихии – дети[7]7
  В этом месте Шерлок Холмс с удовлетворением раскурил бы свою трубку, но табака от американских индейцев еще не подвезли.


[Закрыть].

Поэтому нельзя признать воду первоначалом.

Она – всего лишь дитя, но не отец.

Может быть, отец где-то близко?

Если бы он был близко, он постоянно командовал бы своими детьми – огнем, водой, землей и воздухом.

Но такого управления незаметно. Стихии буйствуют и враждуют.

Значит, отца поблизости нет.

Вывод можно сделать только один: огонь, вода, земля и воздух создали мир, который отделился от первоначала как своего отца и ушел скитаться вдаль от него.

Понятное дело, что этот детский мир скучает в разлуке, хочет вернуться к отцу и когда-нибудь вернется.

Так. С этим выяснили.

Теперь надо логически рассудить, как выглядел отец, покинутый детьми – огнем, водой, землей и воздухом.

Всякий умный человек решил бы, что ребенок, наиболее похожий на отца, захватил бы власть в его отсутствие и стал бы главенствовать над остальными детьми. Но ни одна из стихий-детей не может восторжествовать над другими.

Поэтому на отца-первоначало не похож ни один из детей. И отец-первоначало, соответственно, не похож ни на одного из них.

Делаем вывод: если отец-первоначало не похож ни на одну из стихий нашего мира, то его не с чем сравнить и никак нельзя определить.

Поэтому Анаксимандр назвал первоначало «апейрон», что значит – «неопределяемое».

Определить – значит, указать на пределы. О – пределить.

Апейрон – это то, что нельзя определить.

Стало быть, он беспределен.

И, следовательно, у него нет начала, потому что оно ограничивало бы его во времени.

Апейрон существует вечно.

Он «является началом всего другого» (как передает мысль Анаксимандра Аристотель), но у него самого нет начала.

Апейрон – это вечно движущаяся, всепорождающая стихия.

Из нее рождаются все небеса и все миры. (Наш мир-беглец, как все умные люди уже поняли, далеко не единственный.)

* * *

Как логик Анаксимандр был достаточно велик и оригинален, чтобы люди запомнили его на две с половиной тысячи лет[8]8
  Как логик, а вовсе не фантазер! Разве бывают логические фантазии? Раз логично, значит – реально. Такие заблуждения свойственны всем энтузиастам плановой жизни. Они подобны женщинам, которым нужны регулярные уверения в вечной любви. Без них – как и без планирования жизни – их охватывает невротическое беспокойство. Пусть план приходится ежедневно менять. Зато греет и успокаивает мысль, что он есть!


[Закрыть].

Как физик он говорил достаточно заурядные вещи. Он думал, что земля цилиндрична и что ее высота равна трети ширины. Все место вокруг земли занимает первичная влага: одна часть ее, высыхая от действия солнца, образует, превратившись в пар, дуновения ветров и повороты солнца и луны; другая же, оставшаяся часть представляет собой море. Это море, высыхая, уменьшается, и, в конце концов, оно все станет некогда сушей. Все живое возникает из влаги, испаряемой сушей.

В общем, обыкновенные скучные физические рассуждения, которые сохранил для нас Аристотель.

Чуть интереснее у Анаксимандра теория происхождения жизни.

Первые живые существа родились во влажном месте: там появились пузыри, похожие на мозоли, которые возникают на непривычных к работе руках. Только эти мозоли были покрыты чешуей с шипами. Потом они лопнули – и из них вышли живые существа. Сейчас такое не повторяется, потому что звезды стоят иначе.

Да, как логик Анаксимандр был поинтереснее.

* * *

Но друг его Анаксимен так не считал.

Он был стопроцентным физиком, этот Анаксимен. И прародителем всех физиков на свете.

Именно от него идет физический стиль мышления.

Анаксимен заявил, что нет смысла рассуждать о чем-то таком, чего никто никогда не видел. Его не убедила идея какого-то апейрона, который не похож ни на одну из стихий. Да и вообще, наверное, не понравилось ему чисто негативное определение – апейрон есть ни то ни се и не это. Не вода, не земля, не воздух, не огонь. А что же? А мы не знаем! Такие негативные определения возбуждают и порождают агрессию. Того, кто их дает, хочется побить.

Анаксимен (585–525 гг. до н. э.)

Физики любят определения позитивные. Анаксимен сказал своему другу Анаксимандру так:

Не будем рассуждать о фантазиях праздного ума.

Будем говорить только о том, что есть на свете и что известно всем и каждому.

Если надо тебе что-то всеохватывающее, обнимающее все вещи в мире без исключения, так это – воздух.

Его и признаем первоначалом.

Он охватывает все и из него все происходит.

А как именно происходит?

И здесь тоже мы не будем выдумывать ничего фантастического.

Ограничимся тем, что видят все.

Из воздуха все происходит посредством сгущения и разряжения.

Это – процессы совершенно реальные, с ними знаком каждый.

* * *

Вот, скажем, лежим мы на спине где-нибудь на лужке, покусываем травинку и смотрим в небо. И видим, как на глазах у нас сгущается воздух: появляются облака. Облака продолжают сгущаться – появляются тучи. Тучи сгущаются еще – и превращаются в воду: идет дождь.

А что будет, если вода будет сгущаться дальше?

Это тоже ни для кого не секрет.

Сгустившееся озерцо превращается в болото.

Сгустившееся болото становится илом, потом – землей.

А сгустившаяся земля становится твердой, как камень.

Камень – это сгустившийся до предела воздух.

* * *

Теперь зададим вопрос для одаренных.

А что произойдет, если воздух будет не сгущаться, а разрежаться?

Вопрос, конечно, посложней, но и на него можно найти ответ, проверяемый наблюдением.

Когда мы устраиваем костер, улетают вверх искры.

Потому что огонь – это разреженный воздух.

(Особо крупные искры улетели совсем-совсем высоко и воткнулись, подобно гвоздям, в хрустальный купол небосвода. Так возникли звезды. А солнце – это горячий кусок земли, который оторвался и летает по небу, все более и более раскаляясь от трения и от скорости.)

Вот все и разъяснилось без всяких фантазий, чисто на основе наблюдений.

Из воздуха как первоосновы – ведь воздух распростерт везде и все обнимает – путем сгущения произошли вода и земля, а путем разрежения – огонь.

Дураку ясно!

Конечно же, мы давно забыли бы Анаксимена с его нехитрыми физическими выкладками, если бы не было двух его предшественников – Фалеса и Анаксимандра. Учение Анаксимена обретает глубину и ценность для человечества только как ответная реплика в споре с ними.

Первый – Фалес – говорит, что жизнь – это своего рода пьеса. Мир – как вода, и люди в нем – актеры. Кто всплыл, кто утонул, кто барахтается, кто плывет по течению. И ничего не поймешь в его водоворотах, приливах, отливах, штилях и штормах.

Второй – Анаксимандр – говорит: нет, все можно понять разумом, нужно только сесть и подумать логически.

А третий – как раз Анаксимен – говорит: не надо ничего думать логически и не надо сочинять себе пьес; надо просто смотреть себе под ноги и делать простые выводы. Надо быть проще, надо доверять своему житейскому опыту – все и поймешь.

Это – логика той самой старушки, которая тащила за Фалесом его инструменты. Вот она-то точно не упала бы в яму, заглядевшись на небеса.

Что на них смотреть? Ведь все звезды в вышине – это всего лишь сильно разогретая грязь, которая устремилась вверх и закрепилась на небосводе.

Совсем, как на сегодняшних фабриках звезд…

И это, возможно, был первый шаг к демократическому пониманию всего высокого и аристократичного.

Ох, не о природе говорили все философы, начиная с самых первых, когда говорили о природе…

Тут, правда, уже не разберешься, что такое философия вообще – можно знать только индийскую, китайскую, греческую, французскую, русскую и т. п. А вот что такое философия вообще – знать нельзя.

Тогда, быть может, надо двинуться таким хитрым путем узнать, кто первым употребил слово «философия» – и выяснить, что он имел в виду.

По традиции считается, что первым употребил слово «философия» – «любовь к мудрости» – Пифагор, расцвет жизни которого, то есть сорокалетие, пришелся на 530 год до нашей эры.

Но какую же мудрость любил древнегреческий мудрец Пифагор?

Скорее, не философскую, а мистически-математическую. (Впрочем, кто из математиков не мистик?)

Пифагорова мудрость гласила, что миром правят числа.

Эти числа, конечно же, придумали вовсе не люди.

Числа существуют вечно – и управляют всем на свете.

До такой мудрости Пифагор додумался тогда, когда ему удалось рассчитать не только движение небесных тел, но и … музыку. Да, он подумал, что сосчитал музыку, когда вычислил соотношение высоты тона и длины лада на грифе щипкового инструмента (говоря проще, соотношение между высотой ноты и длиной струны). Тогда он решил, подобно Сальери, что алгеброй можно поверять гармонию. И даже не алгеброй, а простой арифметикой (алгебру – «аль-джебр» – много позже, в Средние века, изобрели арабы).

Итак, всем на свете – от движения космических тел до музыки – управляют числа. Поэтому весь универсум предстал Пифагору числовой гармонией – математической музыкой сфер, которую слышит только тот, кто занят пониманием чисел.

А числа, по мнению Пифагора, надо было именно понимать, а не просто считать. Так, надо было понять, что нечетные числа – мужские, а четные – женские. А каждое число состоит из двух элементов: неопределенное и неограниченное, с одной стороны, и определяющее и ограниченное – с другой. «Античным математикам ноль был решительно незнаком. Совершенное число обозначалось десяткой, в виде совершенного треугольника»[9]9
  Антисери Д., Реале Дж. Западная философия от истоков до наших дней. Античность и Средневековье. СПб.: Пневма, 2001. С. 37.


[Закрыть].

Понять всю эту мудрость простой философ, не являющийся математиком, не мог. Он, хоть убей, не мог уразуметь, что такого мужского есть в нечетных числах, и что особенно женского – в четных.

Пифагор (570–495 гг. до н. э.)

Простой народ тоже противился тому, чтобы математики-пифагорейцы сосчитали у него все и вся. Как только кто-нибудь кричал кому-нибудь, указывая на пифагорейца: «Ой! Он и тебя сосчитал!», сосчитанный немедленно приходил в ярость. Народ давно уже разделался бы с пифагорейцами, но Пифагор был великим мастером кулачного боя и обучал ему своих математиков. Нравы у них царили самые казарменные, как на современном российском телевидении, где показывают то ментов, то суворовцев, то курсантов, то солдат. Математики привыкли к тому, что во всем космосе царит строгий порядок – а потому и установили у себя казарменный образ жизни. Тот, кто вступал в Пифагорейский союз, давал обет пятилетнего молчания.

(Это много круче нынешней армейской дедовщины, но уступает порядкам, которые установил в военных поселениях математик Аракчеев: там все бабы во всех домах одновременно начинали готовить по сигналу обед из одинаковых блюд. Сегодня математики пытаются устроить всем нам ЕГЭ на все случаи жизни и регулярно проверять, все ли думают одинаково правильно, регулярно тестируя население страны из Москвы. Если бы компьютерные возможности были у товарища Берия, все враги народа были искорены подчистую.)

Кончил Пифагор с его математическими затеями плохо:

Рассказывают, что кротонцы в страхе, что Пифагор может стать тираном города, подожгли здание, в котором он собирался со своими друзьями. По одной версии, философ сгорел в этом здании, по другой – Пифагору удалось бежать и умер он в Металонте[10]10
  Антисери Д., Реале Дж. Западная философия от истоков до наших дней. Античность и Средневековье. С. 34.


[Закрыть].

Справедливости ради мы должны отметить, что широкие народные массы бунтовали не против математики как таковой. И нынешние математики своей наукой народу отнюдь не досаждают – до тех пор, пока погружены в нее без остатка. Но иногда, возгордившись от умения решать свои сложные задачи, они обретают чувство непогрешимости – и пытаются математически организовать жизнь окружающих. При этом они не в курсе того, что думали и чем жили до этого момента их сограждане, подлежащие математическому перевоспитанию. Математики не склонны разбираться во всех этих примитивных дикарских предрассудках – ведь они несут народу новое, совершенное математическое мышление. Народ это бесит – тем более, что сами математики тоже не лишены весьма своеобразных предрассудков и странностей.

Бертран Рассел, выдающийся английский философ, логик и математик (1872–1970), приводит некоторые предписания Пифагорейского союза:

1. Воздерживайся от употребления в пищу бобов.

2. Не поднимай того, что упало,

3. Не прикасайся к белому петуху.

4. Не ломай хлеба.

5. Не шагай через перекладину.

6. Не размешивай огонь железом.

7. Не откусывай от целой булки.

8. Не ощипывай венок.

9. Не сиди на мерке в одну кварту.

10. Сердца не ешь.

11. Не ходи по большой дороге.

12. Не позволяй ласточкам жить под крышей.

13. Вынимая горшок из огня, не оставляй следа его на золе, но помешай золу.

14. Не смотрись в зеркало около огня.

15. Когда встаешь с постели, сверни постельное белье и разгладь оставшиеся на нем следы твоего тела[11]11
  Рассел Б. История западной философии. Ростов н/Д: Феникс, 1998. С. 50.


[Закрыть].

Как видим, радости и веселья «философия» Пифагора народу не принесла. И мудрость у него была какая-то мрачноватая: мол, каждым из нас правят числа. (Интересно, они ли предписывают нам не прикасаться к белому петуху?)

Даже любовь к такой мудрости не сделает ее жизнерадостной.

* * *

Близкой по смыслу, но гораздо более нематематической предстает любовь к мудрости в версии Платона (428–348 гг. до н. э.). Этот афинский мудрец показал путь к философии как восхождение по лестнице со множеством ступеней. Во всяком случае, так можно заключить, читая его «Пир».

Первой, самой низшей ступенью на лестнице, ведущей вверх, к философии, является ступень чувственных наслаждений: вкусная еда, хорошее вино и секс.

Философы были отнюдь не чужды таких наслаждений.

Просто они испытывали их, одновременно поднимаясь выше.

Свои беседы философы вели, угощаясь изысканными блюдами и разбавленным вином. (Неразбавленное сухое вино пили только варвары-скифы да собственные древнегреческие алкоголики, которых не уважает ни один винодельческий народ; Гераклит с презрением говорил, что у них «влажная душа».)

Кушали греки лежа, хотя это, на наш взгляд, неудобно. Но, видимо, они думали, что так больше войдет. Так они и проводили свои философские пиры – возлежа за столом и беседуя. Тут надо непременно сказать, что жены у греков сидели дома, с детьми, но на философские пиры женщины допускались. Это были особые, специально обученные женщины-гетеры. Они не ставили себе цели создать семью и вели свободный образ жизни, в ходе которого любили именно того, кого хотели любить в данный конкретный момент. Гетеры были прекрасными собеседницами; но, впрочем, какая же красивая женщина не является прекрасной собеседницей, даже если она молчит?

(Абсолютно все про отношения философов с женщинами сказал великий австрийский афорист Карл Краус: «С женщинами я с удовольствием веду монолог. Но диалог с самим собой возбуждает гораздо сильнее»[12]12
  Kraus К. Ich bin der Vogel, den sein Nest beschmutzt. Aphorismen, Spruche und Widerspruche. Wiesbaden: Marix Verlag GmbH, 2007. S. 32.


[Закрыть].)

* * *

Итак, пирующие греки лежали, выпивали, закусывали[13]13
  Обычай закусывать сохранился только у двух народов мира – у греков и у русских.


[Закрыть] и беседовали.

Люди бесхитростные, еще не начавшие восхождения к философии, при этом делали упор главным образом на чувственные наслаждения – то есть на тот материал, которым им поставляли вкусовые, осязательные и обонятельные ощущения. А будущие философы, отодвигая чувственное и телесное на второй план, ориентировались прежде всего на духовную сторону дела – на то, что сообщали им их глаза и уши.

К примеру, если философу нравилась какая-нибудь гетера или какой-нибудь собеседник-мужчина, он вовсе не спешил сблизиться с ними, а возвышенно любовался издалека красотою поз, слов, манер и всего прочего. Он любил, таким образом, не данного конкретного человека, а его образ – или, как говорят сегодняшние интеллигентные люди, имидж. И не вино, и не прочие лакомства любил философ, а общую атмосферу пиршества, которая создавалась с их помощью. Он, собственно, мог, если не налили, и вовсе не пить, наслаждаясь беседою и пьянея от общения.

Такова была вторая ступень на пути к философии; она требовала отвлекаться от любви к конкретным людям и переходить на любовь к их имиджам. Но и это была всего лишь вторая ступень.

* * *

Третья ступень достигалась тогда, когда пирующий демонстрировал способность уже совсем отвлечься и от данного конкретного человека, и от его имиджа. Думал такой продвинутый пирующий приблизительно так. Вот лежит, выпивает и закусывает некто X. Этот (или эта) X отличается прекрасным телосложением. Пропорции тела X – сама красота. Но ведь эти пропорции прекрасно можно было бы выразить математически.

(Все мы помним жутковатую картинку раскоряченного человека, вписанного в круг; примерно таким и был древнегреческий математический идеал человеческой красоты; надо бы поинтересоваться у сегодняшних математиков, вписывают ли они человека в круг, прежде чем полюбить его всей душою.)

Итак, на третьей ступени еще более продвинутый пирующий выпивал, закусывал и, наблюдая за окружащими, видел в них уже не суетную конкретику и даже не общий расплывчатый имидж, а одно только телосложение, выраженное посредством математики.

Казалось бы, подниматься еще выше просто некуда.

* * *

Но, оказывается, на лестнице, ведущей к совершенству, была еще и четвертая ступень.

Можно было самоотверженно отвлечься от красивого тела и предаться размышлениям о гармоничных пропорциях. Но можно было забраться в мыслях еще выше – и задуматься о гармонии вообще. И о той гармонии, которую можно выразить математически, и о той, которую математически выразить нельзя.

Об истине, добре и красоте, которые и представляют собой выражение общей гармонии космоса.

Вот это и будет наивысшей мудростью – софией.

А философия как раз и окажется любовью к ней.

* * *

Кто-нибудь, наверняка, встрянет на этом месте со своим замечанием – и скажет, что философы любовались на пиру вовсе даже не пропорциями тел беседующих, а сугубо содержанием их речей.

Это не так, потому что древние греки никогда не отделяли того, что говорит человек, от того, как он выглядит. Это сегодня мы полагаем, что человек думает головой. Поэтому мыслитель представляется нам в виде большой головы на тщедушном теле. Сразу видно, что человек развивал свой ум, а не лоботрясничал по спортзалам.

Греки смотрели на вещи иначе. Они полагали, что человек мыслит вовсе не одной только головой – он мыслит всем телом. Душу древние греки представляли как быстрый и сухой огонь, который стремительно движется по телу и приводит в движение все его члены. (Учения о нервной системе, которая передает импульсы от мозга, было создано значительно позже – веков этак через двадцать с лишним.)

Итак, душа-«психея» – это такая энергия, которая бегает по всему телу. Надо мне пошевелить пальцем ноги – и она вмиг уже там, приводит палец в движение. Надо пошевелить бровью – она присутствует и там. Поскольку душа-психея есть то, что заставляет шевелиться все наше тело, она должна присутствовать в теле везде – и, значит, душа повторяет контуры нашего тела.

Человек мыслит всем телом, по которому распределена душа – психея. Так думали греки. Проследим дальше за древнегреческой логикой.

Мыслит человек душою.

Только гармоничная и красивая душа может породить красивые и гармоничные мысли.

Душа повторяет контуры тела.

Если тело плохо сложено, негармонично развито, то и душа в нем корявая. И мысли у нее могут быть только корявыми.

Именно потому древние греки полагали, что прекрасно мыслить может только прекрасно сложенный, хорошо тренированный человек. Они начинали с гимнастики, чтобы вначале построить себе достойное тело и в совершенстве владеть им. Только человек, который достигнет этого, может стать действительно мудрым.

Тот, кто сегодня наивно полагает, будто древние греки мыслили только во время пиров, возлежа, выпивая и кушая, явно забывает, что Платон был известным гимнастом, а Пифагор – выдающимся мастером кулачного боя.

Платон (428–348 гг. до н. э.)

Представления древних греков были весьма похожи на те, которые существовали на Востоке и которые знакомы нынешним цивилизованным людям только по фильмам о восточных единоборствах: мастер должен вначале продемонстрировать совершенное владение телом, чтобы наглядно доказать свое право наставлять жизненной мудрости. Красота тела и умение владеть им – это зримое доказательство силы и красоты души. По той же причине безобразный внешне Сократ удивлял всех афинян: как, интересно, такое неладно скроенное существо может столь хорошо мыслить?

* * *

Свой знаменитый учебник физики американец Джей Орир начинал афоризмом: «Физика – это то, чем занимаются физики поздно вечером».

Если считать, что философия – это то, чем занимаются поздно вечером философы, то платоновское определение ее как любви к мудрости прекрасно подойдет.

Высшее проявление такой философии – пиры философов, на которых ведутся разговоры высшей степени отвлеченности. В принципе не так важно, о чем именно может идти речь – важно, чтобы эта речь вызывала влюбленность в собеседника, любование красотой его мышления. Философы не любят результата. Результат любят политехнологи. Философы любят процесс. Результаты у них получаются, если посреди процесса потребовать от них отчет – и в этом отчете будут всего лишь побочные результаты наслаждения процессом. (Примерно так же обстоит дело с зачатием детей.)

В конечном итоге, главным в философской беседе оказывается отрешение от предметности, от суетности и конкретики, которое выражается в создании некоторой «ауры», «атмосферы» взаимной влюбленности у собеседников и любования их друг другом. Эта-то «аура» и определяет понятие «дух философского сообщества».

Прекрасный поступок превращается здесь всего лишь в телесное воплощение моральной идеи, и эта последняя – как добро – обсуждается уже без всякого перехода на личности, на заоблачных высотах абстракции. Нет, личности, конечно, упоминаются – но не во всем своем телесном обличье и не в достойном сострадания вещественном облачении, которое вызвано традиционным презрением государства и усугублено кризисом. Личности эти предстают символами; они являют собою рыцарей истины, добра и красоты – тогда как их оппоненты предстают в обличье демонов лжи, зла и уродства. Впрочем, от суждений о последних воздерживаются. Всем про них и так все ясно.