Текст книги "Таежная вечерня (сборник)"

Отряхнув одежду, Саня поднялся, покрывая бугорок неровной тенью. Земля и небо, еще недавно такие прекрасные, казались ему теперь серыми и тоскливыми. Он как-то осунулся, обветшал душой… И прощаясь с могилами, не загадывал срока, когда вновь придет к ним.

22

Вернувшись в свой дом, Саня перекрестился на икону широким, утоляющим жестом. Так, что закололо в груди.

Он долго стоял перед Лесной Девой, с голубым медвежонком на руках, и в шорохе листьев опять чудился ему странный скитающийся звук.

С каким-то отчаянием ему вдруг захотелось увидеть живых людей, услышать их голоса. Саня посмотрел на ведро у крыльца, оно стояло нетронутым: медведица не приходила, значит, идет человек.

И действительно, вскоре на верхней тропинке показались туристы. Впереди шел Сергей Иванович, преподаватель философии.

Он заходил на поляну степенно, как будто в университетскую аудиторию. Окидывал Соловья цепким взглядом сквозь очки, связанные за дужки резинкой:

– Крестик снял?

– Он душит меня.

– Кресты на кладбище сделал, а свой не носишь!

– Свой только начал вырубать, – показал Саня радостно на большой крест из бруса, лежащий на земле. Потом устыдился своей радости и сказал тихо: – Как раз в человеческий размер!

На лице у Сергея Ивановича дрогнули унылые морщины, привыкшие без слов останавливать «ересь» студентов:

– А мы видели тебя на кладбище, когда спускались с карьера. Ты опять с духами говорил?

Сергей Иванович медленно снимал рюкзак, и Соловей помогал ему, опять счастливо улыбаясь:

– Родственная душа не может навредить!

– В могиле души нет! – догматические морщины пришли в движение.

– Ну нет, – согласился таежный чудак. – Но осталась метка для живых!

Он посмотрел на устало плетущихся туристов и шепотом добавил:

– Тут главное – не разминуться! Чтобы беды не было!.. Вот вы вовремя пришли…

Преподаватель философии сделал вид, что давно уже ничему не удивляется:

– Что ты пытаешься у них выяснить?

– Я просил об очень важном. Больше никто не поможет!

– Это все от лукавого!

– Они мне сказали, что медведицу не тронут! За деток погибших…

Сергей Иванович снял очки, оставив их на груди:

– Что зверей вспоминать, нужно о людях думать!

– А я и говорю о человеческих детках, которые погибли в Беслане! Я слышал их сегодня!..

После трагедии в Осетии прошло уже много времени. Сергей Иванович уселся на лавку, успокаивая себя тем, что не обязан держать близко в памяти все человеческое зло:

– Пойду, – показал он на недостроенный сруб, – понемногу намаливать буду!

Философу нравилось наставлять «на путь истинный» таежного отшельника. Втайне он гордился тем, что первым надоумил Соловья строить часовню.

Колодезные стены поили его «молоком словесным».

Затеплив принесенные с собой восковые свечи, он открыл Книгу пророка Исаии и стал читать то, что, по его мнению, наиболее подходило таежной часовне: «Ибо Он взошел… как отпрыск и как росток из сухой земли; нет в Нем ни вида, ни величия… который привлекал бы нас…»

Внутренне он замирал от своего сочного голоса, так не похожего на тот, что звучал в студенческих аудиториях. Акустика бревенчатых стен помогала ему ставить звонкие ударения в словах писания.

Легкий сквозняк трепал пламя свечи.

Временами философ смотрел в небо, не закрытое еще потолком. Облака плыли ласково, не касаясь синевы; березовые ветви бросали на страницы легкую тень.

Дождавшись, когда преподаватель выйдет из часовни, Соловей ухватил его за руку:

– А я тебя не упрекаю! Всех любить, как Иисус, никто не сможет. И ты не сможешь! И я… Его ж тащили каждый на свою сторону!.. Все время начеку, как белый заяц до снега!

– Баян мой цел? – спросил Сергей Иванович, чтобы прекратить глупый разговор.

Но Соловей преследовал его тихим вкрадчивым голосом, как бы извиняясь за слабость ума:

– Не знаю кто, но они мне ночью рассказывают. Мол, была мать его из низшего сословия. А отец простой столяр…

– Плотник! – взвился тоскливый голос философа.

– Плотник, да. Он сажал деревья, чтобы, когда они вырастут, делать из них доски!

– Есть мнение, – произнес Сергей Иванович так, что обернулись студенты, – что Его Крест был выструган из того дерева!..

На поляне поднимались палатки.

Саня садился на скамеечку и глядел на туристов. Его радовали простые звуки: плеск мытья посуды, удары топора, шуршание ткани палаток.

Студенты рассматривали недостроенную часовню и фотографировались возле нее, нелепо переминаясь и не находя подходящего выражения лица.

После ужина они собрались у костра.

Сергей Иванович играл на баяне. Какая-то давняя тоска вплеталась в его мелодии, манила душу куда-то, оспаривала что-то, бросала вызов кому-то и рвалась из тесного круга.

Раньше с такой же отрадой Сергей Иванович играл дома, закрывшись в кабинете, который домочадцы прозвали «музыкальной табакеркой». Единственный, кто слушал его, прикорнув в углу, был рюкзак с эмблемой: красное солнце садится за синие горы. Но однажды его двенадцатилетний сын принес на плеере странный напевчик, похожий на зуд сверчка. Сын насвистывал его украдкой, но так старательно, что гадкий сверчок поселился в кнопках баяна, разрушая любимые мелодии, потом перебрался в скрип лыж на снегу, превращая его в секундомер монотонного кошмара. Даже в словах Соловья сейчас слышался этот мучительный звук:

– Я вот что думаю, – Саня бросил ветки в костер. – Евангелие писали очевидцы последних лет Его жизни. Так?

– Возможно.

– А ранние годы уже позже собирали всем миром. Например, детство мог писать человек, потерявший сына, скажем, в двенадцать лет!

Заныла душа философа:

– Как это, потерявший? – выдавил он болезненно.

– В детдом отдать или еще как…

– Хватит! – перебил Сергей Иванович.

– Тебе это не грозит, – по-доброму успокоил его Саня.

Философ надел на голову колпак штормовки:

– Делай крышу над часовней. А крест я сам привезу. Освященный!

Тайга за их спиной стояла темная, но не сплошная.

– Тебе молиться надо! И молчать! Молчать и молиться!

Студенты разошлись по палаткам, а Сергей Иванович еще играл на баяне и пел с бивуачной тоской: «Что ж ты крылья распускаешь?..» Взгляд его упирался в темный силуэт Сани. «Сколько путаницы в этой голове, – думал преподаватель философии. – Но чувствует ведь, как зверь! В самое больное место угодил! Нет, он здесь не просто выживает, он пробует все на свой гнилой зуб!..»

Прикрывая глаза, он пытался вложить в мелодию свое ощущение борьбы темных и светлых сил вокруг этого дремучего человека.

И когда Сергей Иванович забылся в обозе светлой рати, противоборствующие силы пробрались в Санин сон.

Ему снился человек, который шел по каменистой дороге и волочил на себе крест. Березовый, новый и тяжелый.

Дорога поднималась вверх, и Саня узнал кладбище Тогуленка. Потом услышал гул поезда. Мимо проплывали зеленые вагоны, в окнах дети. Они махали руками и белыми флажками…

На Лысой горе его мутное сознание захлебнулось невероятной сизой ширью, раскрылившейся над тайгой. Сторожа в оранжевых безрукавках уложили человека на крест и били палкой по его ладоням. Потом пили вино (почему-то из конопли, это не давало сну двигаться дальше, пока не появился маслянистый удушливый запах), плескали вино в глаза распятому, когда он смотрел в небо… Внизу по реке плыли деревянные идолы, а где-то в тайге на баяне играла медведица…

Утром Соловей рассказал свой сон.

Догматические морщины дрогнули на сухом лице философа:

– Вино из конопли? – тоже удивился он.

– Видно, поторопились наши-то кидать богов в Днепр!

Сергей Иванович понял, о чем идет речь. Раньше он преподавал в университете научный коммунизм и на вопросы о Крещении Руси приводил пример выжженных при крещении улиц в Новгороде:

– Мы не можем судить об этом объективно.

– Правда о Христе все равно бы пришла к нам, – сказал Соловей упрямо.

Гадкий сверчок заскрипел в мозгу:

– Пришла бы…

– Да, только просеянная через лес! Как крики Беслана до каждого дойдут!..

«Юродивый!» – мелькнуло в голове философа. Только сейчас это вызвало у него суеверный страх: ведь вышла же часовня из голубого медвежонка! Какие еще сбудутся пророчества? Видимо, они такие и были, эти юродивые: люди, которые живут не для себя. Скорее всего, в них непомерно был развит какой-то высший инстинкт самосохранения человечества.

Оглядывая Саню почти брезгливо, он искал подтверждение своим мыслям: да, не ангельского вида! Рваный, грязный, более похожий на трубочиста того мифического горнила.

Уходя в поход, Сергей Иванович наказывал беречь баян.

– Буду медведицу учить! – провожал его Саня.

– Надеюсь, что она не встретится нам по дороге, – шутил преподаватель, скрывая тревогу. – А то, может, ей еще ноты понадобятся!..

Вереница туристов поднималась по склону.

Сергей Иванович шел впереди, опустив голову вниз, и видимо радуясь тому, что никакая шальная весть не прервет уже его спокойствия.

23

Проснувшись, как обычно, на рассвете, Саня вытянулся на нарах, отгадывая таежные звуки: листья то падают на крышу или дождик идет?

Он приподнялся на локтях, чтобы глянуть в окно.

Меж темных силуэтов деревьев только-только появился мутный просвет. Вставать не хотелось, не чувствовал в душе сил. Тех, что нужны были для задуманного дела. Он опять задремал под непонятный шум. Но затем, уловив возникшую тишину и тонкий свет сквозь ресницы, открыл глаза.

Теперь уже явственно серебрились за окном боярские рукава пихт, тропил по склонам слоистый туман, виднелись низкие облака, и между ними – приоткрылось сонное, непонятное еще небо. Сегодня Сане приснился сын. Его мальчик лежал в больнице, с обидой на отца.

Саня резко скинул одеяло и вышел из дома.

На холодной земле выделялся серый круг с мокрыми угольками. Верный друг – походный чайник – висел на перекладине, продрогнув за ночь. Седой пепел на его черных боках обдувался свежим ветерком.

Рядом с костром на земле лежал березовый крест. К перекладине привязаны веревками грубые заготовки.

Неделю назад Саня был в городе и заходил к сыну. Бывшая жена выставила в коридоре стул и надела на него чехол, морщась от запаха черемши. Саня привез ее целый мешок, вывалил на кухонный стол: поешьте, мол, витамины! Его природная услужливость всегда раздражала жену. А в тот день приняла как издевательство.

Всю жизнь она делала вид, что мучилась: «Я с тобой, как мать-одиночка!» Жена работала крановщицей на заводе и отличалась редкой чистоплотностью. В кабине ее крана были занавески из тюля, пластиковые розы за панелью управления, бархатная подушечка и даже синица в клетке.

Только с рождением сына Саня понял, что преданность к семье закладывается с раннего детства. Еще сторож детдома говорил: «Бери щенка сразу после мамки. Бродячих никогда не приручишь!»

Саня в своей семье чувствовал себя, будто подобранный уличный кот. Он болел вирусом одиночества. И даже завидовал родному сыну, когда ласкал его. Поэтому сынок рос тихим и скрытным, недобирая витаминов счастья.

В Сашином детстве многое было запретным. И он умел только запрещать. Не получилось любить даже в ответ, подражая детской душе: «Папа, я возьму твою любимую кассету Высоцкого?» Порой он удивлялся про себя, что его называют отцом – самым жгучим словом детства: «Не тронь, не надо, а то сломаешь!..» Сын рано научился стыдиться отца, отворачивался при разговоре, немел душой.

Мальчику должны были делать операцию: та же грыжа, на том же месте, что и у Сани в детстве.

«Мне тоже ее вырезали, – подбадривал отец. – Как раз в твоем возрасте!»

«Больно это?» – недоверчиво спросил сын.

«Интересно даже, – Саня поправил чехол на стуле, чтобы занять руки и не пытаться обнять насупившегося мальчика. – В больничке все по-домашнему!»

«Ага! – захлебнулся сын обидой. – Больно будет! От тебя все! Все несчастья…»

Во влажном воздухе пахнуло дымком. Робкое пламя лизнуло огрубевшие ладони, расширилось и стало прореживать пучок сухих веточек, превращая его в красный огненный клубок.

Пихты зябко приподнимали ветви от дыма.

В нутре чайника проклюнулось первое слабое сипение. Саня подкинул новых веток.

Дым от костра стелился по влажной согнувшейся траве, уходя в дальний распадок, откуда поднималось мутное белесое солнце. Его первые лучи блуждали в голубой пелене тумана и застревали в буреломе.

Сидя у костра, таежный художник вырезал из медвежьей березы то, чему боялся дать название. Даже наедине с собой. Будто оно оживет раньше, чем Саня успеет закончить.

Он прилаживал шершавую, плохо отесанную фигуру к кресту, удивляясь тому, как березовый изгиб напоминал человеческую грудь при полном вдохе.

Саня оглянулся, услышав у реки какой-то странный звук. Никогда в жизни за делами его не было присмотра. Начиная с родительского и вплоть до Божьего. И теперь никто не мог окоротить его дерзости!

Он вырезал распятие. Под каждой тонкой стружкой, осторожно отделяемой резаком, пытался узнавать на ощупь – кончиками пальцев – родные черты.

Грубый обтесыш лежал на коленях.

С нежностью и опаской прижимал Саня ладонь к тому месту, где сегодня должны были оперировать сына. Заглаживал шершавости немеющими пальцами, и ему казалось, что боль выходила на поверхность изваяния. Приложив ухо к деревянной груди, он посылал свои силы в больничную палату, улавливая в маленькой трещине токающий звук, похожий на пульс.

Распятие получилось безбородым, жилистым и диковатым.

Но Саня смирился пока, считая, что это грехи его повисли на березовом кресте! И самый большой из них – продолжение безотцовщины. Сына родил и начал воспитывать он прежде, чем осознал себя. В то время ему казалось, что отца достаточно просто иметь рядом. И это уже счастье. Но отец не икона. Гораздо позже понял он, что сын дается мужчине, чтобы дотерпеть, долюбить, долечить родовые травмы.

Вина перед сыном примирила Саню со своим отцом. В березовом изваянии он пытался по-своему соединить самое дорогое, мучительное и неизвестное – отца и сына!

24

Детдом был обнесен высоким забором.

Только из окон второго этажа видна была опушка леса с высокими сторожевыми соснами. Детям казалось, что за этими шершавыми стволами зияла тревожная пустота, населенная призраками их прошлой жизни. Ведь у каждого ребенка были где-то мать и отец. В памяти Саши часто возникал другой лес и гул поезда за окном: он когда-то жил в маленьком домике рядом с железной дорогой…

И вот однажды к Саше пришел отец, точнее, его опередил оглушительный звук: «Пришел твой папа!» Крик растерзал и обескровил сердце мальчишки.

В беседке для свиданий сидел бородатый мужчина. Он сунул в руки сыну какой-то белый пакетик и тем как бы отвлек внимание от себя. Саша разорвал пакет зубами, как звереныш. В нем оказались сыпучие кристаллики. А папа молчал и тревожно ждал. Как будто сам хотел попробовать их. Чтобы понравиться отцу, Саша разгрыз один кристаллик. Папа обнял его, и Саша чувствовал, как дрожали его сильные руки:

«Что, невкусные?»

«Вкусные! А у тебя были такие в детстве?»

«Нет, не было…»

Язык мальчика защипало кислинкой, какая бывает, если лизнешь обе полоски квадратной батарейки. Глаза ему тоже щипало.

Саша смотрел на отца с чувством щенячьей радости и вместе с тем невозможности запомнить, объять целиком образ родного человека, такого большого и непонятного:

«Папа, а когда мы поедем домой?»

«Ты потерялся тогда… А теперь нам негде жить…»

Еще отец говорил, что ему вырезали грыжу, и прикладывал ребро ладони к своему животу. Саша спрашивал, где их дом, но отец только удивлялся: как вырос сын и стал похож на мать!..

Кончилось все неожиданно.

Подошла воспитательница мама Лена, странно всматриваясь в пакетик. Потом стала ругать папу: «Это же нельзя есть!»

Больше всего мальчика поразило то, что папа как-то привычно воспринял ругань, он сделался еще более непонятным и ускользающим. А затем пошел прочь, немного прихрамывая.

Пакетик упал и рассыпался.

Впопыхах собрав белые кристаллики, Саша кинулся за отцом. Но воспитательница первой догнала папу, вырвала из его рук кофточку и хлестала ею по удаляющейся спине… С того дня Саша ни разу не надел ту синюю детдомовскую кофту и не называл воспитательницу Лену мамой.

Подарок у него забрали.

Это оказался закрепитель для фотографий. Но несколько кристалликов он все же спрятал, а вскоре сбежал, чтобы разглядеть их на воле.

В лесу он построил шалаш, разложил на листочке свои сокровища и стал вслух вспоминать то, чего боялся выказать среди чужих людей. Оказывается, он запомнил многое: жилистые руки отца, потому что они лежали на коленях, а Саше очень хотелось забраться на них и прижаться спиной к папиной груди, подсунув вихрастую макушку ему под подбородок. Мысленно усевшись на высокие худые колени, Саша ощутил затылком мягкую бороду.

Запомнил он и отцовский запах: терпкий и приятный, как вкус чернослива.

В шалаше мальчик прожил до вечера, питаясь брусникой, впервые в жизни поняв, что такое своя еда. И даже на следующий день, в классе, разжевав на зубах застрявшее брусничное зернышко, он еще всасывал в себя вкус свободы.

А нашли его по дыму от костра…

Сбегал он еще несколько раз.

В детдоме прозвали его Волчонком за большую лохматую голову, вытянутое вперед скуластое лицо и крупные желтые зубы. Кстати сказать, рыбий жир он пил за себя и за товарищей, но зубы его все равно быстро портились: наследственность – говорили медики. Это слово часто произносили в детдоме.

От частых побегов в Саше появился артистизм прирученного зверя: хитрого и пуганого, умеющего таиться и выжидать. Воспитатели его считали самым умелым и опасным беглецом, потому что в нем чувствовались какие-то особые навыки выживания, умения раздвигать границы неизвестной жизни. Но, в отличие от других мальчишек, Саша не бредил воровской или бродяжьей романтикой. Он просто и всегда точно ждал своего часа.

Однажды после уроков Сашу оставил в классе учитель литературы Вась Васич. Это был немолодой мужчина, «в меру пьющий». Эта мера читалась в его глазах какой-то виноватостью перед детьми. Снимая черную вязаную шапочку, (он жил вдвоем с матерью), он говорил нарочито скрипучим голосом: «Маманя сказала: одень шапочку, а то лысинку простудишь!» Ребятишки одобрительно смеялись: мол, такие дурацкие нежности никому не нужны!

Однажды учитель остановил Сашу в коридоре:

«У тебя, говорят, закрепитель есть?» – спросил, как будто речь шла о папиросах.

«Нет! У меня все отобрали!» – привычный ответ и руки на груди крест-накрест.

«Хочешь, фотографию твоего папы сделаем?»

«А как это?» – замерло сердце мальчишки.

В детдоме Василий Васильевич вел еще фотокружок.

«Я успел снять кого-то на свой «Зенит», давай проявим: может, узнаешь…»

При свете красной лампы рябые листочки фотографий плавали в тесной ванночке, будто караси на боку, хватая ртами душный воздух.

Вась Васич топил их щипцами, а они взбрыкивали темными пятнами. У одного лица смутно проступила борода, но учитель спрятал ее на дно.

«Может, это он?» – схватил за руку Саша, осознавая с ужасом, что не запомнил лица папы.

В маленькой розовой комнате стояла колодезная тишина с робкими всплесками загадочных растворов. Вась Васич разложил на столе мокрые еще фотографии, и все лица на них были чужие. Только одно бородатое, с добрыми глазами… Саша почувствовал, что видел где-то его.

«У него были бедные родители, – учитель тоже смотрел на бородатого. – И в поисках лучшей доли они ходили по разным местам. Однажды в большом городе их сын потерялся…»

Саша удивился тому, что бородатый мужчина и мальчик, о котором говорил учитель, – один и тот же человек. Это запутало его мысли:

«Потерялся?.. Так все говорят, когда бросают детей!»

«Родители нашли его на ступеньках храма».

Осторожно взяв карточку, Саша перевернул ее, как будто на обратной стороне могла быть какая-то надпись. Учитель отхлебнул из темной бутылки и сказал:

«Пусть она хранится здесь. А ты будешь приходить и смотреть, когда захочешь».

«А его родители пришли вместе?»

«Да, вместе».

Саша хотел спросить, что было дальше с тем счастливым сыном. Но не решился. Он понял, что и сам когда-нибудь узнает о судьбе мальчика.

Фотография подсохла, учитель обрезал ее края резаком; подобный нож с рычагом, только большой, был в хлеборезке детдомовской столовой.

«Может, фигурные сделать?» – Вась Васич вынул из альбома фотографию, у которой были волнистые края, словно верхушки дальнего леса: то острая вершинка, то мягкая ложбинка.

Но больше краев поразил Сашу снятый на ней младенец. Он сидел в подушках, с белым пушком на голове, и благодаря ажурным краям фотографии казалось, что ребеночек был выхвачен из какого-то блаженно-пухового домашнего рая.

«Да это ведь тяжело, – смущенно проговорил Саша, любуясь ребеночком, – вырезать-то ножницами!..»

Вась Васич засмеялся и достал другой резак, нож которого был с зазубринами. Саша состроил кислое изумление. В душе ему было стыдно: он нарочно придумал про ножницы, чтобы польстить учителю.

На следующий день Саша принес свои заветные кристаллы.

После уроков мальчишкам нравилось бродить с учителем и фотографировать аппаратом «Смена», просто и безотказно моргающим на весь мир механическим глазом. Пацаны курили тайком, выпуская дым через плечо. При этом они делали шутливо-виноватое лицо, как у их любимого Вась Васича.

Места возле детдома были болотистые, хмурые, весной и осенью – холодные туманы и непролазные дороги. Но вместе с учителем Саша находил свою красоту в подтопленных рекой деревьях, отчаянно цепляющихся за обрывистый берег, или в черных водянистых следах по первому снегу, выпавшему на болото.

Иногда они говорили о том мальчике, ставшем бородатым мужчиной, как будто Саша ожидал его прихода в родительский день.

При свете красного фонаря Саша печатал фотографии сам.

Проявитель, который он мысленно называл «мамой», пробуждал в белом листе смутное изображение; оно крепло, становилось отчетливее и контрастнее, но если передержать фотографию в ванночке – изображение становилось непредсказуемым и неправдоподобным или просто исчезало в глянцевой тьме. Поэтому закрепитель Саша называл «папой», оттого что он возвращал замыслу законченный облик, всем деталям – свои места, всем оттенкам – нужную гамму.

Особой радостью для Саши была возможность печатать того бородатого мужчину, что выбрало его сердце с первого дня.

Сквозь розовую рябь на белом колыхающемся листочке проступали длинные волосы: обычно они были волнистыми и гладко расчесанными, но иной раз бывали с кольчатыми прядями, будто после дождя. Следом возникала борода: легким пушком она оттеняла овал лица, но порой борода сильно темнела и вместе с усами близко подбиралась к губам. В таком случае губы казались плотно сжатыми, как у человека, который внимательно слушает или принимает важное решение. Иногда же рот оставался полуоткрытым, а нижняя губа чуть сдвинута по оси наклона головы, словно человек хотел успокоить или ободрить кого-то. Лоб выходил всегда ровный и светлый, но если на нем появлялась тень, похожая на шрам, Саша разглаживал ее пальцем. Брови выражали спокойствие, если вырисовывались дугой с утолщением к переносице, но если приподнимались домиком, то печаль закрадывалась в темные уголки глаз. Больше всего нравилось Саше угадывать очертание глаз, чтобы понять настроение всего лица. Если глаза проявлялись темными одинокими точками, то лицо оставалось бледным и грустным. Если взгляд был внутрь себя, то под глазами возникали тени, на щеках румянец, а лицо становилось словно виноватым. Но чаще всего взгляд оказывался прямым, неотступным и будто привязывающим к себе.

От волнения Саша не раз путал ванночки с водой и с закрепителем, при этом поспешно облизывал мокрые пальцы, чувствуя на губах знакомую кислую горечь…

Под поручительство Вась Васича мальчику разрешили построить шалаш недалеко от ограды детдома и даже отпускали одного в выходной день. Бородатый сторож у ворот совал в руки мальчишке сухариков, на дорожку:

«Кто вас гонит-то, салапаны?»

Это было его любимое слово для пацанов: смесь салаги и горлопана.

«Наклонная плоскость!» – отвечали ему.

Саша приходил в шалаш, стелил свежий лапник или березовые ветки, ложился на них, и глядел сквозь прутья на небо. Прищурив глаз, он зрительно обрамлял кусочек синевы, любуясь пушистым облаком, словно белобрысым младенчиком на каемчатой фотографии.

25

Затянувшаяся осень утомила медведицу.

Она не находила себе места в тайге и все чаще выходила к людям. То ее видели рабочие на лесоповале, то путейцы возле железной дороги.

От каждого выстрела, что дырявой жестянкой эха скулило по округе, Саня вздрагивал и спрашивал себя: «Не в нее ли пуляют?..» Он уже не мог сказать: радуется ли ее соседству или, наоборот, хочет, чтобы зверь ушел подальше из этих мест и больше никогда не привыкал к человеку?..

Было хмуро, дул сильный ветер, будто рыл ямы в сером небе.

Трещина на деревянной груди распятия темнела резче и больнее.

Соловей знал, что человек живет по тем же законам, что и зверь: захватывает территорию, подавляет соперников. И его распятие было не просто границей обитания между ним и медведицей, но сторожевым столбом между насилием и любовью.

Саня раскрыл свою тетрадь и написал крупным округлым почерком: «Одинокая душа течет по наклону, как ручей в сторону речки».

Когда Саня думал о медведице, то по этой мысленной тропе к нему стекались все звуки тайги.

Оттого и знал он о приближении людей раньше, чем они стучались в его дверь.

В тот вечер он услышал туристов еще на спуске. Они просеивались через таежное сито – робкие, истерзанные, отчаянные. Они шли не к Соловью, а просто к конечной точке на сегодняшний день; их усталые души не могли уже вместить больше страха, красоты и отчаяния…

Соловей спросил: кто там? Тишина. И опять стук, потом заунывные голоса:

– Похорони нас!..

– Похорони!

В дом ввалились туристы, сбрасывая рюкзаки у порога. Они даже не спрашивали: рад он или нет. Просто Саня никому не отказывал в ночлеге.

– Узнал? Ты всех узнаешь, а, Саня? – пьяно орал один из туристов. – Я ни ног, ни рук своих не узнаю!

– Саня, ты один?

– Один.

Туристы разожгли костер, взяв дрова из поленницы.

При этом они сторонились хозяина, потому как поспешным желанием всем помочь он только мешал готовить ужин, переодеваться и разбирать вещи. Новички, заранее наслушавшись разных небылиц о хозяине, искали в его ласковой встрече что-то такое, что было страшнее ночлега посреди тайги.

Спокойным оставался только Буча; он расположился у костра и, не теряя куража, стал рассказывать о том, как хозяин избы хоронит приходящих к нему призраков:

– Представь, стучится кто-то к Соловью ночью. Ну и молчит, конечно! Открывает он и видит: туманное свечение, силуэт такой, человеческий!.. – Паша проводил взглядом хрупкую девушку, пошедшую с ведром к реке. – Кто такой, не узнаю, говорит. А гость, мол, похорони меня! Вроде давно слоняюсь…

Робкие смешки Буча пресек: он бил палкой по углям, дразня искры, будто рой красных пчел.

– Ну, ночью-то кто хоронит? Саня и говорит ему: переночуй у меня до утра! А тот улегся на нары и ворочается. Холодно мне, говорит! Саня лег к нему…

Последние слова утонули в хохоте.

Туристы смеялись какими-то одинокими в ночи, блажными голосами.

А хозяин сидел на лавке и молчал. Он чувствовал, что Паша нарочно крушит тишину ночи, скрывая в душе свою тоску.

Меж темных стволов мелькнул белый огонек. Далекий и колючий…

– Ой, что это? – прошептал девичий голос. Не из страха, а для того, чтобы привлечь к себе внимание.

– Это луна щерится!

– Так мы ее уже видели там! – девушка задрала голову, придерживая рукой таежную шляпу-накомарник с зеленой вуалькой. Но в небе, меж темных верхушек пихт, лишь морщились редкие звезды.

– Здесь в каждом распадке – своя луна!

Туристы вытаскивали из рюкзаков продукты, подходили к столу и ставили на него водку и консервы.

– Саня, дашь мухоморов на закуску? – спросил Шмель, глядя усталыми глазами. На его желтых щетинистых скулах, цвета старой слоновой кости, играли красные отблески огня.

Хорохорится перед девчонками. А ему бы отдышаться, припасть к тайге как к лекарству, почувствовать целебность здешней воды, воздуха и всего того, чему радуется и к чему тянется всякое живое существо.

– С водкой нельзя смешивать! – предостерег Саня.

– Ты это призраку скажи!

Шмель смеялся над призраками, потому что сам боялся оказаться среди них. Боялся, что скоро станет тенью своей былой силы:

– Я кошелки таскал – лошади оборачивались! – Пришел он больной, но не сдавшийся, с хмельной одышкой и лихорадочным блеском в глазах.

– Ну, вот и отдохни теперь.

– Кто колбасу так гнусно порезал? – спросила девушка в шляпе-накомарнике.

– Я, – ответил Шмель с вызовом. Затем взял апельсин и протянул девушке. – В тот момент я думал о тебе!

– Сейчас уйду!

Саня вспомнил детдомовского сторожа:

– И кто вас гонит-то, салапаны? – Он щурился на огонь.

Остро запахло коркой апельсина.

Сомлевшие туристы жались к огню, и было видно, что никакая сила уже не сможет поднять их сегодня. Один только Шмель не хотел затихать:

– Саня! Мы сейчас видели за тоннелем дымок какой-то: рывками появляется! Недалеко от того места, где Пашка головой ударился! И не костер, и не пар…

Соловей поднял голову, словно находя в ночной тайге какие-то свои знаки; пожал плечами: «Родничок, наверно…»

Девушка в шляпе бросила на него разочарованный взгляд: он не был похож на отшельника в ее понимании, который вещает на всю округу, как ночной филин. Саня так же, как все, принюхивался к запаху каши в котелке, так же тянул руку за своим стаканом.

– Трубку забыл! – спохватился Буча, вынув из костра палку с огненным наконечником. – Каждый раз, как собираю рюкзак, так жена стоит рядом: возьми это, уложи то! И каждый раз из-за нее что-нибудь забываю!..

Никто не обратил внимания на его слова о жене, только Соловей запомнил их и приберег, как убирал мусор после гостей на следующий день.

Поужинав, туристы потянулись в дом, прихватив подмышкой спальные мешки.

Достав из рюкзака свой спальник, Буча удивленно пробормотал: «Во фигня какая!» Немного помедлив, он вынул из мешка боксерскую перчатку:

– Жена подсунула! Вот дура!.. Приеду, подвешу вместо груши!

– Вторую перчатку для себя оставила! – смеялись над ним ребята, вспоминая сейчас свои мягкие домашние постели.

Шмель вытряхнул палатку из чехла и раскинул ее на поляне, недалеко от часовни.

Трава оказалась влажной, уже выпала роса. Саня помогал ему распутывать веревки. Девушка в шляпе-накомарнике шарила рукой под днищем, вынимая мелкие камни и ветки:

– Как вы живете тут? – она спросила капризно, желая показать, что и одну-то ночь с трудом здесь выдержит.

Когда спрашивали, как он может жить в тайге один, Саня слышал другой вопрос: что станет с его часовней в будущем? Такой беззащитной и недолговечной казалась она людям.