Текст книги "Ночные журавли"

Мама и люди, с которыми она была в Германии, расположились в моем представлении яркими фрагментами – на отдельных ярусах немецкой карусели.

Секрет в том, что эта страна стала символом праздника и беспечности, как опереточный сюжет, где слова признания обязательно продолжит мелодия, где ожидание любви кружит голову, а счастье не уходит со сцены. Оно будто бы одалживается всей последующей жизни!

Даже печальные события, казалось мне, приходили лишь для того, чтобы их чередовать с весельем и завершить все миром да согласием.

А еще в Германии таилась самая большая для меня загадка: врачи из немецкой клиники вынесли приговор, что детей у Вари быть не может. Сказалась колхозная стужа в юности.

Свободу моей фантазии придавало чувство бесплотности! Оттого так своевольно следовал я за мамой, в неизвестной мне стране.

И мог легко представить себе зал кабаре в бордовых тонах, прищуренные огоньки на стенах, смесь запахов шоколада и пота, теплый сквознячок от надушенного шелка.

На сцене пестики женских ножек, взбрыкивающих из тряпичного бутона юбок, пенные брызги музыки, окропляющие зал азартом и желанием чего-то…

8

После кабаре решили пройтись пешком, радуясь майскому теплому вечеру. Ольга Зауровна и ее любимица Варенька уже не в первый раз выполняли поручение замполита: нанять джазовый оркестр на очередной праздник. (Праздновали в «Смерше» позже красной даты, потому что в эти дни объявлялась боевая готовность.)

Женщины легко постукивали кончиками зонтов о брусчатку, выбивая на камнях джазовый мотив.

И видимо, увлеклись игрой. Платья с «плечиками» особенно хорошо смотрятся рядом с офицерскими погонами! «Девушек подцепили» два русских офицерика – полевые вояки, худощавые, жилистые, с острыми лопатками и короткими усами:

– Девочки, вы откуда?

– Откуда и вы, – не задумываясь, ответила Варя.

– Из кабаре идете?

– Ага, гуляем, пока мужья на службе! – Ольга Зауровна прибавила шаг.

Но пехотинцы не отставали и быстро испортили настроение:

– Такие, как вы, не похожи на наших жен!

– Какие? – удивилась Варя, почему-то решив, что они холостяки.

Один офицерик нырнул в кабину телефона, другой как-то расширился, и путался под ногами: «Сейчас мы узнаем, кто вы такие». Ольга Зауровна спокойно улыбнулась и даже сочувственно кивнула ему.

Показался трамвай.

Дамы перешли дорогу к остановке. Офицерик увязался следом, шаркнув сапогом о чугунную урну:

– Вы задержаны!

– Ты за это ответишь! – сказала жена коменданта. И добавила тихо: – В ногах у меня валяться будешь!

– Ах ты… немецкая шлюха!

– Спокойно, – улыбнулась красавица-осетинка и поправила свои каштановые волосы. – Люди кругом! Подумают, что вы какие-то бандиты-оккупанты и пристаете к мирным женщинам.

Варя вспомнила манеру капитана Смолянского, он бы зацепился сейчас за «неуважение к немецкому народу». Затем отделил бы своих дам от пехотинцев: кстати, вы задели локтем одну пассажирку! Не извинились?! А выпадки, что мы, мол, здесь хозяева? Вам разве командиры не объясняли, как нужно вести себя в городе?..

Попутно она отметила несвежий подворотничок офицера, пуговица на рукаве пришита лохмато. Лицо красное, может, чуть контуженый, но все же симпатичный парень…

Медленно подкатил трамвай. Профили в окнах чинно кланялись тормозному движению. Пассажиры обходили странных русских, затеявших долгое прощание.

Вот обнажился никелированный поручень. Пехотинец преградил женщинам дорогу.

– Ну, ты пожалеешь! – Гордость не позволила Ольге Зауровне отвести его руку.

Трамвай ждал.

Кондуктор крикнула предостерегающе: «Ап-фарен!» – словно перед цирковым прыжком. В этот момент подбежал второй офицер. За ним ехал, раздувая зеленые щеки – передние крылья, – комендантский газик.

Долговязый лейтенант с красной повязкой на рукаве слетел коршуном с подножки:

– Предъявите ваши документы!

– Товарищ лейтенант, – слегка покачивая головой, сказала Ольга Зауровна, – обращайтесь к соотечественницам по уставу!

– Разберемся, кто вы такие! – Повернулся к солдатам: – В машину их!

Жена подполковника сделала обрадованное лицо, мол, подвезут до места! Она выдержала паузу, чтобы солдат открыл ей дверцу. Варя забралась следом.

Машина отъехала, за ней покатился трамвай, догоняя их. Пассажиры более смело смотрели на русских, улавливая на лицах привычную суровость.

«Не дрейфь! – подмигнула комендантша. – Обратно еще на трофейной привезут!» Варя быстро успокоилась, принимая случившееся за новое приключение, пусть бестолковое, но родное. Ей было все равно куда ехать и зачем, подчиняясь нелепому подозрению, потому как уже давно жила тайной и явной подневольностью.

В комендатуре Ольга Зауровна потребовала, чтобы их немедленно отвели к такому-то полковнику.

– Ты хорошо осведомлена, – без тени сомнения отрубил лейтенант. – Ничего, следователь узнает, кто вы и откуда «все знаете»!

Документов при них не было. Женщин отвели в камеру.

Захлопнулась железная дверь, а в памяти Вари всплыл рьяный пехотинец, оставшийся на остановке. Орёлик! Неужто в самом деле она вызывает такие чувства? А вот встретились бы в Доме офицеров! Может, даже посмеялись… Хотя нет. Не смогла бы уже простить…

Прошло больше часа, когда дверь отворилась и пришел следователь. Услышав от задержанных номер части, он проводил женщин к начальнику комендатуры.

Кабинет начальника похож на медвежий угол – бархатные портьеры внахлест, толстый ковер на полу, с вмятинами следов от сапог, тяжелые кресла разного калибра. У полковника темная шерсть в ушах и на коротких пальцах; выслушал доклад угрюмо: «Н-да, ошиблись-то как!..» На лице досадная улыбка.

– Продержали в кутузке без всяких-яких! – Ольга Зауровна брезгливо осмотрела предложенное ей кресло.

Полковник скрылся в чаще кабинета, подставляя злым взглядам женщин непрокусываемые бока.

– За своих подчиненных вы должны отвечать!

То тут, то там слышались звуки двигающихся стульев или крышки графина:

– Вас приняли за тех русских дамочек, что остались после войны. И не хотят возвращаться на родину…

Забирать «пленниц» приехал капитан Смолянский.

Проводив Варю до ее комнаты, он произнес назидательно:

– С человеком ничего не происходит зря или, как он думает, случайно!

Затем пили чай, «в кутузке не угостили!». Капитан говорил о чем-то слишком умном, мол, человек движется в трех измерениях: разума, чувства и сердца. И если застопорилось в одном, то, может быть, виновато «пустое сердце».

Смолянский наблюдал – через овальное зеркало – за черной косой, ёрзавшей меж лопаток. Варя шутливо напевала: «Горе-горькое по свету шлялося и на нас невзначай набрело!..» С недавних пор у нее появилась новая привычка – отвечать на неудобные вопросы словами известных песен. И отделаться легко, и неоскорбительна народная мудрость.

Сад за окном был усыпан белыми лепестками яблонь. На их фоне отчетливее выделялся темный бетонный остов. Варя спросила капитана: знает ли он, что было там раньше?

– Знаю!

Она уже научилась понимать по тону следователя, что «знать ей этого» не положено.

А пехотинца «Горе-горькое», точнее, похожего на него, Варя встретила однажды. На допросе у Смолянского.

Те же честные глаза, вспотевшая щетина на шее. На столе у следователя лежала немецкая рождественская открытка. На ней фотография Мадонны с острыми коленями под платьем. Мокрая скульптура где-то под ветками сада. Лейтенант заклеил бумагой немецкий текст и написал невесте: вот, какая краля! Но ты, мол, – лучше! На этот раз Смолянский сделал все, чтоб пехотинец быстрее увидел невесту на родине. А Варя впервые почувствовала зависть и досаду.

9

Освоившись понемногу, сибирские птахи превратились в милых щеголих: они выступали на сцене Дома офицеров, ходили на танцы по субботам, шили наряды в частных ателье.

С некоторых пор Варю сопровождал на машине только капитан Смолянский. Принимая из ее рук свертки с покупками, спрашивал, пытаясь казаться удивленным:

– Опять в двух экземплярах?

– Генерал просил для дочери.

– В самом деле?

– Да. – Варя хлопала дверцей машины. – Еще надо в шляпный заскочить.

– Варенька, с вами хоть куда! – Капитан выкручивал руль, глядя мимо лица девушки в боковое стекло. – Какая наивность! Он посылает вещи в Москву не только дочери.

– А кому же?

– Не догадываетесь?

– Нет, – слукавила она.

– У нас в части все фильмы идут с ее участием!

Варя вспомнила недавний фильм и его героиню. В праздничных ватных снегах Сибири шла девушка-врач на помощь к больному ребенку. Шла на лыжах в пургу! Потому что не найти своего счастья иначе как через подвиг. Затем ее находят под пихтой, полузамерзшую, с нежно открывшимися глазами и накрашенными губами… В белой лыжной шапочке! Такую шапочку Варя купила полгода назад генеральской дочери.

Эту милую картину заслонила вдруг настоящая сибирская метель, волчий блеск звезд, скрип снега под ногами людей, когда нашли Варю, обнимающую мешки с зерном возле замерзшей лошади.

Но капитану этого не расскажешь. Девушка засмеялась, чтобы скрыть в душе следы метели:

– Сейчас в магазине у немца цыплят видела! Малюхастенькие такие! За перегородкой. Кисло пахнут, как в деревне!..

Смолянский тоже смеялся, поправляя козырек фуражки:

– Я понимаю, почему генерал взял вас на конференцию…

– Он говорит, что я ему дочь напоминаю.

– Вы все мирное напоминаете. – Взгляд внимательный, как на допросе. – Понравилось вам, кстати, в Лейпциге?

Опять пришлось пережить дождь сторублевок, сброшенных с самолета. Союзники помахали крыльями и улетели в западную зону. А жители осторожно поднимали с земли листовки, напечатанные на обратной стороне советских купюр. Потом бегали наши офицеры и солдаты, снимали фальшивки с деревьев и крыш домов.

– Даже не спрашиваю, что будет сегодня вечером.

Варя поняла:

– Да, письмо получила из дома.

– Что пишут?

– Хорошо все. А все равно реву…

Мелкий дождь и сильный ливень сменяли друг друга, как часовые. Варя перечитывала письма из дома. Уже вернулся отчим из трудармии, братья «подросли и озоруют». В конце декабря уже медведь в берлоге перевернулся. А здесь – бесконечная слякотная осень. В саду почернели листья на земле. И все казалось, глядя на пустые дорожки, вот что-то не убрано, не завершено. Потому что не укрыто снегом до весны.

10

Летом второго года службы вышла замуж подруга Раиса.

Черная «эмка» привезла молодоженов к крыльцу дома. Встречали их шумно. В гильзе от артиллерийского снаряда торчала бутылка шампанского. Невеста прикрывала фатой смущенную голубизну раскосых глаз.

Праздничный стол походил на немецкий парк: аллеи хрустальных бокалов, сочные клумбы салатов, серебристые дорожки ножей и вилок.

Муж Ольги Зауровны – подполковник с припухшими веками – встал, предлагая тост и держа бокал на уровне пояса в знак того, что говорить будет долго:

– Дорогие товарищи, друзья, сослуживцы! Два года назад над моей головой поселилось осиное гнездо! Что поделаешь, молодость! А значит – музыка, танцы, смех и все такое… Жена – свидетель, – я терпел. И вот мои тайные надежды стали сбываться: одна плясунья уже покидает нас!

Потом жених и невеста танцевали свадебный вальс. Гости смотрели на них, откинувшись на спинки стульев. Подняли бокалы: за возвращение домой. Странное чувство, хотелось вернуться на родину, но при этом девушки понимали, что свою молодость они оставят здесь навсегда.

Доверились Руслановой: «Очаровательные глазки, очаровали вы меня!..» Душа притихла под грозовым облаком вещего голоса.

– Ох, мамочка, – причитала Таня, – нет тебя на свадьбе дочери!

И сказала-то вскользь, для порядка. Но зазвенела в душе деревенская гармонь с тысячей подкованных в ней чертенят! Раздвинулась изба пьяными углами, бражной дым уперся в потолок, пироги летали, как гуси, а за околицей, за дальним лесом, билось об заклад червонное солнце, обещая на завтра долгую жизнь…

Разорив парк на столе, молодые и гости отправились в парк для русских.

День был жаркий.

Купались в пруду и загорали на дощатой террасе, уходящей в мутную воду. Раиса надела китель мужа поверх купальника, затем сапоги и плясала «Яблочко» так, что приседали бревенчатые опоры террасы.

Под музыку духового оркестра катались на карусели с цветными фанерными бортами.

В разгар веселья Смолянский сказал Варе:

– Я видел вас возле церкви.

– Да сидела на скамейке.

– Спрашивала разрешения?..

– Благословения!

Волоски на его висках покрылись капельками пота. Капитан вынул платок, но уронил под стол. Наступив на него сапогом, произнес с досадой:

– Муж для женщины – и поп, и приход!

– А для жены?

Смолянский целовал ей руки. А душа сжималась! Хоть на аркане тащи. Просили: спой, Варя! Но песни те дома остались. Затянула бы сейчас взахлеб, в матушку-сердешную! Только вот не мило ей, и скрыть не может!

Устав грустить, пошли на танцы.

Капитан подхватил Варю под локоть: «Жена – солдату, что граната в мешке, – и спасти может, и взорвать!..» Душный он, обволакивает, как паук. Неотступный и далекий. А нужно наоборот: чтобы простор был возле мужчины, и заботлив – и щекочет, как ангел крылом!

Смолянского не любили в части ни начальство, ни сослуживцы: много позволял себе в разговорах, даже для офицера «Смерша». За ним закрепилась слава вольнодумца, готового лишиться погон в любой момент. Поэтому, наверно, он избегал взысканий крючкотворного характера.

Возле клуба, отстав от веселой компании, Смолянский преградил Варе дорогу. На дощатом стенде висела афиша фильма «Под небом Сицилии». Галантный мужчина в сером плаще и шляпе смотрел на них бумажными глазами…

В детстве у меня была уверенность: проткни бумажную афишу – в дырочке увидишь другую жизнь! И еще было взрослое ощущение человека, оставшегося в чьих-то мечтах! Я остался в живых, в родных, в любимых, в успевающих. Но вот что еще странно: после этого ощущения я не узнавал привычную жизнь. Окружающие люди, казалось, должны были говорить и двигаться по-иному – как на афише фильма. И главное, не терять меня.

Танцевала в тот вечер Варя недолго. А улучшив момент, сбежала от настойчивых ухаживаний капитана.

Возвращалась одна.

Накрапывал дождь. Варя прошла мимо солдатской бани, свернула к платановой аллее и решила сократить дорогу: выйти к монастырскому огороду через склады.

В темноте тихонько напевала, на всякий случай.

Неожиданно перед ней возник солдат:

– Стой, кто идет?

– Свои! – крикнула она и сделала шаг вперед.

– Ни с места! – Голос солдатика с петушиным срывом. – Буду стрелять!

А Варе стало весело:

– Ах ты, сопляк!

Солдат крикнул: «Ложись!» и выстрелил в воздух.

Ноги у девушки подкосились, она опустилась на колени, потом легла животом в мокрую траву.

Прибежал дежурный офицер с фонариком:

– Часовой, кто стрелял?

– Неизвестная личность, – отчеканил солдат. – Отказалась подчиниться приказу!

Резкий луч высветил испуганное и злое лицо нарушителя.

– А, певица! Ну, вставай…

Варя смущенно поднялась, отряхиваясь и еще более размазывая грязь по новому платью.

11

Случай замяли.

Но неделю спустя Варя узнала в конопатом часовом, дежурившем под окнами кабинета, того солдата, что положил ее на землю возле складов.

Недолго думая Варя вылила из графина воду ему на голову. Парнишка смолчал, но мокрый вид заметил офицер, доложил начальству. И Варю посадили на гауптвахту.

Женской «губы» в части не было. Хулиганку заперли в подсобном помещении хозчасти. Принесли железную кровать и грубое солдатское одеяло. За свою провинность она должна была чистить картошку. Но солдаты не подпустили к баку – просили что-нибудь спеть.

Мальчишки молодые, на стриженых затылках светятся розовые прыщи. Дома их ждут подросшие девчонки! Варя спела Есенина. Запрещенного поэта. Настроение такое было. Видя перед собой безглавую церковь, полощущую в речке рваное отражение! Бабы любили это место под белой стеной – вода чище. Хлестали белье с оттяжкой, вымещая обиды на водяных чертей, смывая с простыней сор, что мешал спать! И такой сон бывал после, будто через все тело протекал нескончаемый звук воды!

Никогда в детстве не произносила она так вольно-упоительно слово «мама»! Теперь же выдохнула легко, как молитву. И даже не заметила, что перекрестился один солдатик, озираясь на упавшую в котел картошку.

Ночью Варя долго не спала, вспоминала деревню, свой дом. Будто стоит она на мостике через ручей, а перейти не может. И куда ей возвращаться? Нет у нее главного – своей семьи.

Была еще причина резкой перемены в ее настроении: возле «арестантской» комнаты она заметила в кладовке белесую скульптуру. Всю в паутине с запыленными каменными складками. Варя вспомнила рождественскую открытку лейтенанта и догадалась, чей постамент был виден из ее окна. Долго стояла перед бездетной Мадонной, вдруг ощутив непривычную пустоту в молитвенно сложенных руках. Не вернуться ей прежней – душа предчувствовала долгое скитальчество. В изгибе склоненного гипсового тела ей привиделась знакомая береза на окраине леса. Вспомнилось лесное болото, выпившее соки из голых деревьев с обломленными верхушками, а возле берега – согнувшийся черный ствол, словно одеревенелая душа.

12

За стенкой шипела печь, постукивала ложка о край алюминиевого бака.

Варя сидела на кровати и штопала чулок.

Сквозь растянутый на ладони капрон проступали линии судьбы, как ненужный сор в сети рыбаков.

Послышались быстрые шаги, хлопнула дверь, козырнули солдатики: «здавь-желайем!». В комнатку вбежал капитан Смолянский.

«Хорошо устроилась, – мелькнуло в глазах. – Даже спокойнее стала! Но и упряма, как прежде».

– Собирайся! Полковник приказал тебе петь!

В актовом зале шел концерт художественной самодеятельности. В первом ряду сидел приехавший с проверкой генерал.

Вначале выступал хор, Раиса играла на подаренном аккордеоне. Затем на сцену вышел солдат в форме казака. Он нахлобучил сапог на самовар и с помощью четырех краников со вставленными свистульками, удивлял зал мелодией «Катюши»…

Смолянский присел перед Варей на корточки, будто хотел сам надеть на нее чулки:

– Быстрее, прошу тебя!

– Я не пойду!

– Почему? – не поверил капитан.

Варя встала:

– У меня мятое платье!.. Грязные волосы! У меня чулки рваные…

Видя в глазах Смолянского возрастающее удивление, сказала:

– Помоги ему, Коля!

– Кому?!

– Солдату тому, что перекрестился. – Понизила голос: – Сломают парню жизнь!

– Да не в этом дело, который перекрестился. – Капитан громко открыл дверь.

– В чем же?

– А в том, который написал, что при виде креста сердцем комсомольским… перевернулся!

– Помоги, Коля! – бросила чулок. – Босая выйду…

Взмывая краями цветастых юбок, плясала Таня «цыганочку». Дробь каблуков не совпадала с трясущимся подбородком. У Раисы взмок ремень аккордеона.

Генерал вложил ладонь в ладонь и спросил сидящего рядом полковника:

– А где у тебя такая маленькая, с косищей?..

За кулисами стояла Варя в черном платье и новых чулках.

Зал встретил ее как любимицу.

Не брани меня, родная…

Взяла она с ходу, обращая взгляд в сторону размякшего в кресле генерала.

Что его я так люблю!

Будто челобитную подавала. Ладонью коснулась лба, поправляя волосы. Но уронила руку, заметив поощряющий кивок Смолянского. Такая вот армейская мода на артисток: кому великая Русланова, кому – стенографистка.

«Все немило, все постыло, – закончила куплет по-своему, своенравно и протестующее, – на чужбине одному!»

– Хорошо, – кивнул генерал.

В тот год появилась песня о журавлях. Артистки из «Смерша» запели ее первыми. «Здесь под небом чужим – я как гость нежеланный…» Слышалась уже другая тоска. И какой-то иной, незнакомой проступала родина в эмигрантской тоске.

Со сцены вглядывалась Варя в лица соотечественников: «А вернутся они, и их примет в объятья – дорогая отчизна, Россия моя!» Об этом запрещено было думать: оплаканные журавлями веси. Вспоминать разрушенные церкви, где в пустой колокольне гнездилось красное солнце под ворохом багряных туч…

– Хорошо спела! – Первым хлопал генерал. – С душой…

В детстве я думал, что журавли зимуют где-то в маминой юности. Осенью они уносили ее лучшие песни, а весной возвращали с накопленной силой и тоской.

В песнях я был кому-то и где-то нужен. Мне хотелось чувствовать прилив и отлив песенных сил народа. Мамины журавли исподволь готовились в дальнюю дорогу.

13

В начале марта 1953 года из западной зоны прилетел самолет и сбросил листовки: умер Сталин.

Через три дня сообщили по радио. В «Смерше» объявили чрезвычайное положение.

А осенью того года недалеко от поликлиники неизвестная машина сбила Раису…

В тихом лесу, среди железных пирамидок с красными звездочками и мужскими лицами на фотографиях, выделялся курган из цветов.

Отслужившие листья немецких кленов падали на русскую могилу. Подруги стояли с заплаканными лицами, офицеры с фуражками в левой руке. «Господи, не приведи только умереть на чужбине!» Подходившие люди все укладывали ветки гортензии, белые и розовые шары без запаха.

Подруги отодвигали букеты, закрывающие портрет. По лицу Раисы на концертном фото прочертились косые полоски начавшегося дождя…

Кладбищенские фотографии не стареют. Лаконичны и старомодны – не разбудят памяти. Не пустят к себе.

Некоторое время Варя боялась открывать свой альбом, где почти на каждой странице была Раиса. Альбомные фотографии продолжали жить с живыми, с улыбкой глядя на стареющих двойников. Грусть и удивление от прозорливости давнего мига. Эти фотографии манили вернуться в счастливое прошлое, чтобы, может быть, переиначить взгляд, поправить прическу, вспомнить то слово, что осталось на милых губах.

За шесть лет жизни в Германии Варя изменилась: стала раздражительна и насмешлива вне службы. А любовь к чистоте и порядку у нее граничила с брезгливостью.

Она подолгу стояла у двухметрового зеркала: массивный портал с тонкими ионическими колоннами, похожий на золоченое обрамление волшебной двери. Разглядывала и будто не узнавала себя в красивой даме, одетой в бархатное платье. Злато-каменные позы на окраине волшебного мира! Варя чувствовала внутреннюю надсаду, какая бывает с человеком, получившим от судьбы непосильный дар. Она уже предчувствовала, что скоро снимет праздничный наряд, как рассталась когда-то с ситцевым деревенским платьем.

Вновь и вновь вглядывалась в серебряно-мглистую пустоту зазеркалья, словно не в силах перешагнуть порог той двери. Сколько людей смотрелось до нее! Сколько разных чувств отразило и запомнило это зеркало! Теперь оно служит ей, девчонке из сибирской глуши; и только ее впускает в свой мир. И может быть, по возвращении домой оно вдруг подернется мутным бельмом…

Изящные немецкие вещи отражались в глубине комнаты, цепенея обманным уютом. Душу теснили чужие стены, которые она так и не смогла обжить.

На столе белел листок, – беда не ходит одна, – из Таленской пришло известие о смерти любимой бабушки. Гордой полячки.

Перед глазами вставали старые ивы у забора, маленькая белая хатка, где прошло детство, высокая малина за забором. На скамье дощатый гроб, как лодочка. Лежит бабушка в шерстяных носках… Сухонькая старушка с бумажным венчиком на лбу, крепко сложены темные жилистые руки, в последний раз облитые ярким солнцем. Во дворе дома людно, но тихо. Тень от черемухи падает на головы родни. Любимые деревенские лица, сжатые рты. Глухо кричит запертый петух. Дети сидят на заборе, словно каменные. Мать в черном платке, у горла впадина, поперхнулась горем. Старушки кивают на недолгое уже расставание. За ними выглядывают русые непокрытые головы – девки в застиранных платьях, глядят на бумажные цветы, как на богатый фасон…

В последний год жизни в Германии тоска обрела покаянный оттенок – не услышала Варя последний выдох родного человека.

На столе осенние розы, с темной канвой на лепестках, как обветренные губы. Букет отражался в зеркале, будто стояло их два в одинаковых вазах. Красоту зеркало усиливало, убогость обдирала до костей…

Вскоре произошло какое-то непонятное событие, всполошившее контрразведку: «восстание ватиканов». Перебрасывали войска к западной зоне, отправляли офицеров «Смерша». По улицам бегали группы молодых немцев. Обычно они были степенны и прилично одеты, но в эти дни носили поношенные рабочие куртки, будто собрались на очень грязную работу.

Варя часто ходила в сад и наблюдала за садовником. Ей нравилась неспешность движений немца, его отрешенность. Садовник срезал отцветшие бутоны со стеблем до первой развилки. Осторожно собирал лепестки в ладонь, чтобы они не падали на глянцевые листья роз. Со временем эти жухлые налипы дырявили язвами листья…

В те дни запрещено было покидать расположение части, но Варя упросила Смолянского отвести ее к русскому собору. Поставить свечку бабушке.

Мягко стелился перезвон колоколов, золотой крест упирался в низкие облака, словно запутался в сырой паутине.

Варя сидела на скамеечке и перечитывала письмо из деревни. Отчим писал: «С хлебом у нас туго, а в дальних деревнях, ты знаешь, что я езжу с товаром, люди еще голодуют…» (Распечатанный конверт отдал следователь из отдела писем, но предупредил, чтобы осекла папашу.)

Кусочком родного неба синела надвратная икона.

Из золоченого полумрака открытых дверей доносилось русское пение. Даже опавшие листья под ногами прихожан, казалось Варе, шелестели по-русски, издавая какой-то безбрежный звук.

На скамейку кто-то присел. Варя опустила вуаль.

– Вы русская?

Увидела дряблые бледно-лиловые пальцы, державшие трость. Высокий старик в черном пальто. Уловила запах хорошего одеколона.

Вступать в разговор с незнакомыми людьми было запрещено, но она не смогла отказать умоляющим глазам старика. Варя кивнула – благостным поклоном, – с каким русские люди приветствуют друг друга возле церкви.

– Я вас приметил, сударыня. – Старик ответил ей тем же поклоном. – Я тоже русский…

Помолчал и добавил:

– Уроженец Калужской губернии.

Видимо, он был нестар годами, немного за шестьдесят, но болен. Он рассказал, что эмигрировал после революции, женился на дочери француза-парфюмера и всю жизнь скучал по России.

– Сударыня, я здесь одинок. Жена – француженка, дети – немцы, а я – только русский! – И поспешил уточнить: – В войну был в концентрационном лагере.

На колокольне мерно отстукивал колокол, звуки падали и замиранием с гулкой неспешностью. В такт им срывались листья, добавляя в воздухе льющейся меди.

– Недавно умер Бунин, – нарушил молчание бывший калужец. – Еще один несчастный русский… Да, была когда-то Россия, был уездный заснеженный городишко…

От его слов сжалось сердце, будто и впрямь родина могла для нее исчезнуть каким-то странным образом.

– Я, сударыня, прожил долгую жизнь, но, как сейчас, помню ту снежную станцию, набитую беженцами, выжидающих мужиков на подводах. Тогда я выменял хлеб на готовальню с монограммой. Мужик презрительно ухмылялся, из-под расстегнутой шубы на животе висело золотое пенсне на цепочке. Помню, поезд уже тронулся, а у одного солдатика в давке чайник упал. Ему кричат: брось, мол, прыгай, а он все ж ловчил руку сунуть. Выхватил! Догнал вагон, мол, руку отрежет – полбеды, а без чайника вовсе не доедешь!

Старик засмеялся, радуясь услужливой памяти:

– А было это в Сибири, в 1920 году под Иркутском. Станция Зима. Солдаты в шинелях без погон, чехи с английскими винтовками, партизаны с красными бантами, все кричат, мол, Колчака арестовали! (Вот и замкнулся круг: серое бессонное лицо адмирала, цыганский табор перед вагоном, где-то в толпе несчастный калужец, занесенный русской метелью.)

Варя хотела распрощаться, но старик неловко поднялся со скамьи и произнес:

– Боже мой, как я вам завидую! Вы опять увидите Россию! Подождите минуточку, сударыня, я дам вам любой, самой лучшей, парфюмерии…

– Этого не надо, – поспешно ответила Варя.

Но чувство жалости все же удержало ее.

– Сударыня, я болен. Уже серьезно. Мне осталось недолго… Прошу вас, если только возможно, привезите мне горсть земли из России!

Варя пошла, опустив голову, теребя пуговицу на груди, а может, вминая тремя пальцами часть крестного знамения. И все слышала вдогонку: «Я буду приходить сюда каждый день, привезите! Умоляю вас!..»

Заунывно гудел ветер, какой бывает возле церковных стен. И давние ссадины в кирпичах тоже просили ее о чем-то…

Мама привезла землю, пахнувшую мелом и корневищами. На границе мешочек проверяли три раза, но возвращали с понимающей улыбкой.

Позже я узнал историю с эмигрантом в ее литературном варианте.

В жизни отдельных поколений случается общенародная мода: моя прабабушка, как и многие своевольные девушки того времени, сбежала с батраком, отстаивая свою любовь и независимость; а русские эмигранты разных волн желали иметь горсть русской земли.

Жутко и прекрасно соединилась моя жизнь с теми давними событиями!

Как после долгой беготни ложишься грудью на землю, слушая запыхавшееся сердце, и кажется, будто земля отзывается на стук войти в ее холодный приют, где успокоился уже давно безвестный русский эмигрант.