Текст книги "Ночные журавли"

Здесь под небом чужим…

1

И вот этот день настал.

На границе предупредили – закройте окна! В купе вошел офицер: «Проверка документов!» За спиной два солдата.

Сколько раз, – и дома, и в Москве, и в вагоне, мчавшемся через российские поля с глухими воронками, наспех затянутыми полынью, – представляла она границу. Глядя, как багровеет краснозвездный паровоз на долгих поворотах, упираясь в степной закат, она воображала себе окраинный кусочек земли. Полосу святости! За которой начнется что-то немыслимое – страна, усеянная черепами. И как думать иначе: куда подевалось столько погибших людей?.. Но все же, по русской привычке откладывать неизбежное на потом, она уверяла себя, что граница еще нескоро, и даже втайне надеялась: вдруг да отзовут! Два солдата сомкнутся плечами…

Офицер долго и сурово сличал фотографию в паспорте с растерянным и унылым лицом деревенской девчонки. Варя пригладила черные волосы с прямым пробором, блеснувшие из-под ладони серпами-полукругами…

Поезд медленно тронулся.

По радио громче зазвучали русские песни.

Она прижалась лбом к стеклу, пытаясь запомнить последнее, что удастся разглядеть. Казалось, в чужой стране ей ничего уже не вспомнить, а последние метры родной земли летят мимо памяти. Сердце цеплялось за каждый куст, за тонкий стебелек. Полосатые столбики отдали честь. Кто-то сказал за спиной: «Вот, кончается Русская земля!» – Варя потеряла сознание…

В Потсдам приехали холодным туманным утром.

На перроне встречал русский офицер в плащ-палатке с темными от дождя плечами:

– Доброго здравия! – козырнул он.

Девушки быстро направились в сторону кованой решетки с облупленными столбиками. За ней ожидала, чихая на сырую погоду, черная машина.

Офицер открыл дверцу:

– Прошу в укрытие!

Машина легко снялась с места, обдав сколотый бордюр сизым дымом.

Вдоль дороги стояли яблони с ровно побеленными стволами, хотя на многих домах видны были выбоины от пуль и осколков. Варя протерла ладонью стекло:

– Здесь дождь или туман когда-нибудь кончается?

– Да, бывает. – Офицер развернулся на переднем сиденье лицом к девушкам. – Вы давно в Германии?

– Три недели, – за всех ответила Варя.

– Ничего, привыкните! Хотя недавно отправили двух женщин домой – климат не выдержали.

Навстречу машине попадались мирные немцы на велосипедах. Особенно удивляли старушки в шортах с посиневшими коленками. Когда выехали на окраину города, сквозь туман распушилось белое солнце. Бледный луч осветил желтую обшивку машины, кожаные сиденья и трех прижавшихся друг к дружке испуганных девушек в серых одинаковых пальто.

За окнами мелькали замшелые стволы кленов с узловатыми нижними ветвями, опущенными к земле, словно костыли у калек. Гладкие поля с ровными всходами озимых; кое-где в канавках блестела вода. За поворотом дороги показались беленькие домики с палисадниками, словно в кружевных фартучках. Будто бы не было здесь войны!

Колеса машины вновь почувствовали брусчатку. Вытянулись в ряд высокие липы с раскидистыми кронами, и взгляд уперся в глухую краснокирпичную стену, поневоле поднимаясь вверх. Ее орнамент, арочные завершения полукруглых точеных колонн заставили девушек встрепенуться и еще сильнее задрать головы.

На кирпичных барабанах сверкнули родным блеском главки-маковки с золотыми крестами.

– Русский собор, – подчеркнуто бесстрастно сообщил капитан, сняв плащ-палатку. И добавил, чтобы отвлечь на себя внимание: – Открыт после войны, с разрешения нашего правительства.

– Для русских?! – спросили девушки почти разом.

– Для эмигрантов, – уточнил офицер уже с каким-то предупреждением.

Девушки понурили головы, но казалось, сохранили в душе приятное удивление, может, впервые за все пребывание на чужой земле. Подобные маковки: серые или синие, вытянутые или оплывшие, они встречали много раз, проезжая через всю Россию. Но здесь, в глубокой неметчине, кресты сияли им по-особенному.

Состояние девушек не ускользнуло от офицера. Он и раньше замечал, что вновь прибывшие, в особенности женщины, с удивлением и затаенной грустью рассматривали русскую церковь. Люди приезжали и убывали, а собор оставался, широко расправив кирпичные плечи апсид, и с ним оставалась здесь частица Родины.

– А за той дубовой рощей, – указал капитан широкой ладонью с короткими пальцами, – находится русская деревня. Ее, как и церковь, построили по указу Петра. Для музыкантов.

Варя попыталась разглядеть очертания домов сквозь густые ветви деревьев:

– А кто сейчас там живет?

– Обыкновенные немцы.

2

Воинская часть с пятизначным номером располагалась в бывшем женском монастыре. Кирпичная ограда, колючая проволока, вышки с часовыми.

Машина подкатила к двухэтажному домику с вишневой черепицей. Над крыльцом белая арка, в ней – темная массивная дверь с маленьким окошком. Над аркой, под общей крышей, выступала терраса с тонкими резными колоннами, снизу мокрыми от дождя.

Неумело подавая руки галантному капитану, девушки выбрались на волю, мельком оглядывая монастырский сад. Варя вдохнула мягкого осеннего воздуха, пахнувшего влажной корой и прелыми листьями. Вид у яблонь был запущен, ветви сплелись; в глубине сада виднелся забор из крупного булыжника.

Разместили девушек на втором этаже.

Войдя в свою комнату с голубыми обоями, Варя почувствовала приступ стыда и страха. Дрожали ноги; оглядевшись, не нашла ни одного стула: «Не дома, так уж не дома!» (Оказалось, комендант составил все стулья в одной комнате, чтобы выдать под роспись.) Варя подошла к окну, потрогала бронзовые ручки, коснулась ладонью кружевного тюля, пахнувшего духами. Этот приятный запах вызвал у нее желание осмотреть себя в зеркале.

В золоченом овале на нее смотрела деревенская дурнушка: опухшие глаза, дрожащие губы, даже веснушки какие-то пегие! И зачем ее привезли сюда? Сердце сжалось: подменят, сделают другой…

Девушка выглянула в окно: солдат вынимал из багажника одинаковые чемоданы. За низким каменным забором были видны березы, совсем не русские, с темной корой. Выступили слезы: душа так же почернеет от тоски.

В дверь постучали.

Варя стыдливо отпрянула от чужого зеркала, но не смогла ничего вымолвить. Стук повторился, вошел солдат, поставил на пол чемодан и отчеканил почти сурово, будто она была не своя, не русская девушка:

– Приказано передать: через полчаса вам быть внизу, в холле.

3

Воинскую часть, куда ее определили работать, знали все: немцы называли «Гросс полиция», русские – «Смерш».

Управление контрразведки располагалось в глубине монастыря, в белом двухэтажном здании. В бывших комнатах монашек работали офицеры и стенографистки.

Варя запомнила свой первый рабочий день.

Она записывала вопросы следователя и ответы летчика, в кителе с дырками от сорванных погон. Его обвиняли в «частом посещении немки из западной зоны». На теоретических занятиях в Москве таких слов не писали: «любовная связь».

Следователь Смолянский – тот самый капитан, что встречал девушек на вокзале. Он прохаживался по кабинету и, будто в раздумье, предлагал Варе воды в стакане, чистый лист и ручку. Видимо, хотел смягчить первое впечатление от «этой дряни».

У капитана были тонкие, почти сиреневые губы, при быстром разговоре они бледнели и увлажнялись. Он знал эту особенность и старался держаться спокойным.

Монастырские стены толстые, окна узкие; на четкие вопросы слышны невнятные ответы. А записывать нужно точно, от этих слов зависела судьба и даже жизнь. Капитан: бух-бух-бух – словно крутанул пропеллер, – обороты растут! Бух-бух, – теперь бы нагнуться, а то башку снесет. А не привык летчик! Понял вояка, не выйти ему целым. Закричал:

– Я в атаку ходил, один на трех!..

– Вот и попер на дамочек. – Следователь не торжествовал. Он был удручен, но ясен.

У него такой метод: провести человека через передовую разящих вопросов, мол, держись, как повезет. Фуражка сбилась, влажные волосы на висках: где вы встречались? Как договаривались о свидании? Быстро-быстро перебежками: о чем говорили? (Сам запнулся на слове «постель».) Что просила она? Куда приглашала?.. В небе летчик привык к свободе, на мышиную возню контрразведки сверху плевал.

Но тут смершевец накрыл его, как пехотинца:

– И дети-то в Туле остались…

Вот это сиротское «остались» перебило ноги. Ах ты, дурак, зачем же на колени? Когда рядом с тобой идут во весь рост! (Может, так и перед немочкой на коленях ползал, в чужую юбку глаза прятал?)

Капитан резко стряхнул что-то с рукава: мол, перед его правдой упал вояка. Но Варя поняла по жесту рук, обнимающих пустоту, что перед детьми своими встал герой на колени.

Следователь закурил и сказал, как бы между прочим, прижав пальцем карандаш стенографистки:

– А в зеленом платье она была лучше!..

Затем объяснил, глядя мимо Вари в окно:

– Знак был условный: в зеленом платье – не подходи! А в розовом, с бордовым пояском – я свободна!..

Невольно оглядела Варя свой серый костюмчик, заметив на рукаве маленькое жирное пятно.

Когда «шпиона» увели, Смолянский внимательно прочитал ее записи (Варя прикрыла пятно на рукаве), сличая их со своей памятью, а может, проверяя: не исправила ли что-нибудь своей неотвердевшей еще к врагам душою.

– Нам с вами работать, – положил капитан листы на стол.

Варя уже догадалась, что в машине он выбирал себе стенографистку. Это и льстило ей, и пугало.

– Какое у вас впечатление об этом человеке?

Девушка уткнулась в бумагу, собираясь записывать дальше. Но следователь понял: нарочно опустила глаза.

– Ну, представьте, что ваш жених…

– У меня нет жениха.

Капитан улыбнулся: мол, это к делу не относится.

– К примеру, стал бы тайно встречаться с немецкой женщиной.

– Я бы ему кудри выдрала!

Думала, что он засмеется, но капитан холодно глянул на нее, задавая вопрос в утвердительной форме:

– Значит, кудрявых любите…

Влажные волосы его топорщились ежиком. Закинув ногу на ногу – его коронный жест – вертел носком надраенного до блеска сапога.

4

Первую неделю, придя домой после ужина, девушки поспешно расставались в холле, избегая смотреть друг дружке в глаза.

Только в выходной день сходились в одну комнату, чтобы слушать по приемнику русские песни. О работе ни слова. Выдавали слезы. Эти дни казались настолько безотрадными, а сложив из них два года, – не сомневаясь, что последующие станут таким же, – девчонки испугались.

Два года не видеть того, что окружало их с детства! Не слышать нормальную речь. Воспоминания о доме вызывали умиление и светлую грусть. К тому же у подруг остались женихи. Под грустные песни из радиоприемника Варя перебирала знакомых деревенских парней, и даже того – с розовыми ушами, – который пел с ней в госпитале. Но после вопроса капитана отказалась и от этой фантазии.

Ночами хлестал по стеклам дождь; часовой поправлял намокший капюшон, в свете фонаря блестели на острие штыка срезанные капли. В изголовье кровати на обоях темнел след от креста, и Варя жалела бездомных монашек, что жили в этой комнате.

Главный шпион здесь – душа человеческая.

«Смершевцев» боялись и наши, и не наши. А Варя боялась ванной комнаты, ожидая, что из крана вместо воды побежит кровь или керосин. Ее лишили возможности обжить Германию по-своему, понять ее и, может даже, когда-нибудь полюбить.

Утром она шла на работу по мокрым дорожкам сада. Блестела светлая галька под ногами, и каждый раз она проходила мимо каменного остова на перекрестке. Варе вспоминалась заросшая могила священника возле Таленской церкви – толстая грязно-белая плита, словно брошенный мукомольный жернов…

На ветках яблонь еще болтались желтые отсыревшие яблочки. Ветер кидал их на невысокий сарай, покрытый волнистой черепицей. На огородных грядках, сжатых с боков досками, кудрявились розетки какой-то стойкой зелени.

Нескончаемые дожди выматывали душу, в промежутках меж ними монастырский сад накрывал удушливый туман. Согбенное солнце – в белой рясе – ходило меж рядов яблонь, отпуская последние листья.

Тоску вызывали осенние клины журавлей, с какой-то мерцающей – от закатных лучей – аритмией света под белыми крыльями. Они летели молча, похожие на последние мучительные кадры-обрывки лопнувшей киноленты.

Смоляные пики немецких соборов пронзали серое небо; руины на окраине города с немыми окнами, и отчетливо слышалась чужая речь.

В глубине монастыря стояло неприметное здание с решетками на окнах, и Варе часто мерещились бледные лица, глядящие ей вслед. За аллеей высоких платанов, одетых в желто-зеленые маскхалаты была казарма, за ней площадь хоздвора, где бегали солдатики в гимнастерках без ремней. Здесь пахло квашеной капустой. Это напоминало родину.

Вечерами, после работы, Варя надевала старое деревенское платье и перечитывала истертые на изгибах письма из дома.

5

Глядя в окно на подметенные дорожки сада, ей виделась родная улица в далеком сибирском селе. Как распущенная коса, разметались по песчаной дороге мягкие рыжие колеи. Дощатый мосток через ручей с клочками желтого мха на бревнах. Отчим запрягает лошадь, бросив в телегу под сено новую книжку…

В горнице стоял резной шкаф библиотеки, но мать завешивала его стекла покрывалом, как зеркало в доме с покойником.

Самые милые сердцу воспоминания детства связаны были с бабушкой Евгенией – внучкой ссыльного поляка. От нее переняла Варя чувство родовой гордости и бунтарского духа.

Возле беленой русской печи напевала старушка польские, цыганские и украинские песни; а внучка вторила ей, старательно выводя немереным еще голосом, цветасто меняя тональности. Но с верным чутьем души в песне.

Из худенького подростка незаметно превратилась Варя в стройную, хрупкую девушку. Мать и отчим работали в колхозе, а дом, скотина и маленькие братья достались ей.

В то время все девчонки села мечтали о резиновых ботиках на каблучке. Варя привязывала тюречки – катушки от ниток к голым пяткам. За баней, под смех отчаянных модниц, вышагивала она вихлястой походкой, напевая из популярного танго: «Как тяжело любить, страдая!..» Пела с дребезжащей манерностью, подчеркивая чужеродность слов.

Подруги звали ее артисткой.

Когда Варе исполнилось пятнадцать лет, ей купили черные ботики на литом каблучке, а 23 июня к полевому стану, где школьники пололи свеклу, прискакал парень на коне без седла: где-то на западных границах началась война!..

Месяца через три стали брать мужиков на фронт. А после ушли и все ее восемнадцатилетние женихи.

Село притихло.

С осени начали прибывать эвакуированные, с большими узлами, измученными ребятишками, одетыми в зимние пальто. Отчима Егора Семеновича забрали в трудармию на тракторный завод в город Сталинск.

Старшеклассники работали в поле, возили зерно на подводах. Однажды, поздней осенью, в пути на элеватор пала колхозная лошадь. Всю ночь в ледяной степи выли над ней Варя с парнишкой-конюхом и старик-бригадир. Выли от бессилия, от холода, от того, что на мешки с зерном сыплет мокрый снег! А потом, когда немного разъяснилось, появилась луна, похожая на бельмо бродячей собаки. Очумевшая девчонка вцепилась руками в холодную гриву лошади… (За три дня до смерти, когда я отвез маму в больницу, она вспоминала эту ночь и свой страх.)

А война шла и шла.

Черным градом сыпались похоронки.

Приходило горе в дом, собирались бабы – полная изба. Пришибленно шатаясь, хозяйка доставала из погреба мутную бутыль. Садились за стол и поминали, кусая граненое стекло. Тошнехонько расходилась вдова, сдавливая ладонями виски. Тупо глядели на нее женщины – покрасневшими глазами. Срывался обложной плач, покрывая крик вдовы. Ревели долго, утоляющее. И будто жалея девчонку, надрывавшуюся вместе с ними, стихали: «Затягивай, Варька, лучинушку!»

 
То не ветер ветку клонит,
Не дубравушка шумит.
 

Сверкали мокрые девичьи глаза. Пели еще осторожно, будто подслушивали сердце, не изжившее боль и не потерявшее надежду:

 
То мое, мое сердечко стонет,
Как осенний лист дрожит!
 

Угрюмо голосили вдовы, со страхом солдатки, со злой тоской невестящиеся девки. Скоро конец войне, да ждать уж некого! Один в деревне жених – дед Трофим, получив восемь похоронок на сыновей и сняв из петли жену в лесу, старик тронулся умом. Нехорошо помолодевший, ходил он по деревне и объяснял всем встречным: «Мне тапереча жениться надо. Сынов нарожать. А то кто ж зароет меня?»

 
Догорай, гори моя лучина,
Догорю с тобой и я!
 

Зимой в школе появилась новая учительница музыки – эвакуированная из Ленинграда. Она носила тонкие, как из паутины, шали и держала их по краям плеч не по-деревенски: открывая глубокие, при вздохе, впадины ключиц.

Учительница занималась с Варей отдельно, находя у девочки талант. Еще Варя пела в Таленском госпитале, красуясь даже зимой в резиновых ботах. Вместе с ней выступал мальчик в шлеме танкиста. Они на пару тянули старинную песню: «А молодого коновода несли с разбитой головой!» То ли о зачинщике неудавшейся смуты, то ли о поводыре лошади на шахте, с помощью которой поднимали бадью с углем в недавние еще времена. Раненые целовали мальчика, он снимал шлем, пламенея оттопыренными ушами.

После войны против воли матери, желавшей видеть дочь счетоводом, Варя уехала в краевой город Барнаул. Поступила ученицей на трикотажную фабрику, жила на квартире у землячки, вечерами занималась в музыкальной школе при филармонии по классу вокала.

Из окон деревянной школы видно: на улице шел снег, паренек тащил санки с гнилыми досками; промерзший трамвай сгребал железной петлей бледные искры. А Варя старательно пела: «Не пробуждай воспоминаний минувших дней, минувших дней…», думая о том, что из бархатных штор могло бы выйти ей красивое платье.

Грустные чувства романсов как-то странно опередили ее жизнь. Она была уверенна, что переживет все это сама!

В городе Варя ни с кем не сдружилась. Но чувствовала, что ее тайну знали все! Особенно инвалид-фронтовик из сапожной будки. Он улыбался всякий раз, выглядывая из табачного дыма, когда Варя шла из музыкальной школы. На полу валялась деревянная голень с отстегнутым ремешком, меж колен зажата стальная культяпка, на ней – ботинок со сбитым каблуком. Во рту сапожник держал мелкие гвозди, и, видимо, боясь их сглотнуть, сильно вытягивал махорочные губы. Он давно догадался о мечтах девушки в подшитых валенках стать певицей. И даже напевал что-то, словно подслушал ее домашнее задание.

Однажды осенью Варя прибежала в дом и крикнула хозяйке с порога, что ее «вызывали в органы». Хозяйка поняла сразу: не в милицию!

Девушка села на лавку, развязала узел бабушкиного платка:

– Пропуск дали к начальнику кадров. Прихожу. Он говорит, мол, порекомендовали вас… Меня то есть! И дальше, мол, не хотите ли поработать за границей?

Хозяйка сняла платок с черноволосой головы Вари, будто хотела разглядеть какую-то перемену в девушке:

– Ну а ты что?

– Я опешила. А он давай расписывать: всего-то на два года, условия хорошие, жалованье здесь и там…

– Уговорил?

– Я отвечаю: боязно, в заграницу-то. Он опять свое, мол, вы девушка молодая, энергичная. Поете хорошо! А поедете – Москву посмотрите, всю страну! Ухватился, как черт за грешную душу. Говорит, там, где вы будете работать, кругом наши солдаты. Никакой опасности. Я как опомнилась: а страна-то, говорю, какая? А он: страна-то – Германия!..

От пережитого у Вари опять выступили слезы:

– Я как услышала это – так и взвилась! Нет, дяденька! Ни за что не поеду!..

На веранде послышались шаги. Вошла дочь хозяйки, стуча ботинками не по размеру. Вынула из портфеля белую тряпицу, в которой заворачивала школьный обед, осмотрела внимательно и положила в шкаф для хлеба.

– Он меня успокаивать начал, – проговорила Варя, не сводя глаз с голодной школьницы. – О работе, о концертах. А напоследок опять ввернул, мол, подумайте хорошенько над нашим предложением…

Хозяйка – тридцатилетняя вдова с двумя детьми – взяла на руки пальто дочери, вышарканное на швах до бурой сетчатки, и сказала со вздохом:

– Эх, девка-девка! Хотя город и больше деревни, но все твои женихи остались там, в этой самой Германии.

Простые слова землячки успокоили ее. Варя поехала в деревню, спросить совета у бабушки. Польская дочь, никогда не покидавшая сибирской родины своих детей, сказала:

– Езжай, милая, не потеряешься!

Развернула за плечи к иконе и перекрестила.

Тем прощальным вечером возле русской печи внучка пела с бабушкой песни детства, чтобы они сберегли ее на чужбине.

В Москву Варя приехала налегке, с тяжелым деревянным сундучком, перекладывая его из руки в руку.

В гостинице впервые в жизни увидела ванну. После недельной дороги три девушки с Алтая принялись за стирку. Встали в рядок, будто на речке, вспенивая бельем воду и поправляя влажные падающие волосы тыльной стороной ладони.

Развесив на балконе вещи, включили черный динамик. Под томное арабское танго впились в Москву, словно в огромный кремовый пирог с мармеладными башнями и теремами…

Неожиданно в номер ворвался мужчина в военной форме и потребовал немедленно снять «все эти тряпки», потому что их видно из здания правительства.

За четыре месяца жизни в столице Варя купила себе бархатную жакетку и кожаный чемодан.

Молодость, победный дух, царящий вокруг, военный распорядок занятий на курсах стенографии отвлекли ее от мрачных мыслей о далекой зловещей стране…

6

Как долго длился ее первый в жизни вальс!

Готические своды дворца – теперь Дома офицеров – словно каменные опахала, обдавали средневековой прохладой. Музыка вспенивала пары, кружила их на сверкающем мозаичном полу.

Мелкие Варины шажочки спешно стенографировали движения, которые диктовал ей веселый лейтенант-связист. Он подошел к ней внезапно, заведенный с полуоборота первыми раскатистыми аккордами. Был весел и напорист, присвоив себе этот вальс, видимо, связав уже с каким-то прошлым успехом.

Связист вытягивал руки, чуть отпуская талию девушки, и вглядывался, с прищуром, в бледное лицо:

– У вас кружится голова? – спросил учтиво, не сомневаясь в том, что она будет лепетать сейчас.

Варя натужно улыбалась, едва поспевая белыми туфлями за движением его сапог. Она почти не верила, что танцует под сводами чужого дворца в белом бальном платье (похожем на свадебное – не к добру).

– Вы в первый раз здесь?

– Да.

– Я сразу догадался.

– Так заметно?

Он числил себя в записных кавалерах:

– Ножку влево!

– Плохо танцую?

– Ну что вы!..

Духовой оркестр играл старинный русский вальс, и понятно, что все в зале были проникнуты любовью к далекой родине.

Капельмейстер, осанистый майор, не поднимая высоко рук, указывал палочкой направление атаки медной гвардии. К публике стоял вполоборота, сверкая золотым погоном.

Есть в военных оркестрах какое-то лощеное мужество: звуки прямо-таки гибли во всем своем строевом блеске, но им на смену поднимались новые и новые великолепные ряды!

– Значит, вы недавно прибыли, – радовался связист, – никого еще не знаете!

– Так точно, – произнесла Варя серьезно.

– Ну, зачем так официально? – Кавалер все более умилялся ее наивности. – Давайте знакомиться… В какой части служите?

Варя назвала пятизначный номер.

Лейтенант приостановился. А Варя на миг встретилась глазами с капитаном Смолянским. Он сидел в бархатном кресле и наблюдал за ними.

Кружение в танце возобновилось, но связист потерял легкость, запинался и наступал ей на носки.

– Зря я сюда приехала, – пожаловалась Варя этому случайному лейтенанту.

– А что так?

– Трудно здесь жить.

– Доносы писать?

Капитан покачивал носком блестящего сапога, будто подгонял завершающиеся аккорды. Вальс угасал, поперхнувшись в медных глотках труб. Да, ее подменили! На первом же балу.

С того дня Варя не любила праздники.

Когда наутро она вновь записывала вопросы следователя и ответы офицера-летчика, то вспомнила свою обиду на вчерашнего кавалера. Ей вдруг захотелось увидеть, как бы связист заговорил сейчас, в этой ее комнате.

Варя опускала перо в чернильницу, мстительно представляя перед собой растерянное лицо обидчика. Сокращенные слова, понятные только ей, она переписывала начисто после, уже со своими мыслями, разворачивая из них кому-то приговор, а кому-то оправдание.

7

На работу она ходила в сером костюме, как и большинство стенографисток. Но многие из них носили цветные блузки, жабо или банты. Посещали парк для русских, с молодыми офицерами, а модные наряды шили в частных немецких ателье.

Новоприбывших девушек взяла под опеку жена коменданта – Ольга Зауровна, жившая на первом этаже их коттеджа. Статная дама с восточным разрезом темно-карих глаз. Она была родом из Осетии. И первая вывела девушек в город.

Немецкие трамваи поразили Варю чистотой и прозрачностью стекол. Входящие на остановках люди складывали зонтики и опускали воротники. Протяжный крик: «Ап-фарен!» – и вагон медленно трогался.

– Генерал приказал всем платить. – Ольга Зауровна достала из кармана горсть монет. – А то немцы стесняются у наших спрашивать!

Кондуктор – в серой размашистой шали и круглых мизерных очках, похожая на летучую мышь, – подошла к русской женщине и выбрала с ладони несколько пфеннигов.

Варя оглядела пассажиров, видимо, они только начинали привыкать к спокойной русской речи и послушно кивали под свое неизменное: «Я-я…»

Вдоль дороги тянулась аллея отцветающих барбарисов.

Мелкий дождик сбивал с ветвей розовые лепестки. Они падали ровно и аккуратно на чистенькие тротуары.

Несколько лепестков упало на ступеньки у входа в ателье.

Пролепетал звонок над головой.

В маленьком сумрачном помещении запах ткани и горячего пара от утюгов. Из боковой двери вышел хозяин, сухопарый, в жилетке и белой рубашке с черными запонками.

Он улыбался Ольге Зауровне, как хорошей знакомой: «Гутен так, фрау! Гутен так».

– Сразу узнают! – улыбалась она в ответ, говоря девушкам, остановившимся возле манекена. – Еще рта не раскрыла, а уже знает, зачем пришли!

Со временем Варя заметила, что немцы как-то особенно доверяли восточным глазам русской «фрау».

Ольга Зауровна показала рукой на молоденьких «фройлен», сделав витиеватый полет ладонью.

Немец качнулся пару раз на каблуках в раздумье, с огромным приличием оглядывая девушек. Потом обрадованно щелкнул сухими пальцами и скрылся за дверью с матовым стеклом.

– Вот подишь, – проводила его взглядом жена коменданта, – народные песни запрещают им петь, а частные ателье – открывай, пожалуйста!

Вскоре немец вынес охапку платьев на вытянутых руках. Поочередно вынимая деревянные плечики, он протягивал наряды, показывая, что нужно примерить. Девушки робко прижимали их к груди, блестя глазами.

Мастер терпеливо ждал, иногда показывая растопыренными пальцами у себя на плечах и талии, что еще нужно добавить или убавить.

– «Я!» – одобрила Ольга Зауровна. – Знает толк в этом деле!

На улице Варя еще долго находилась под впечатлением виртуозных рук портного. Влажно блестела брусчатка, головастые фонари с кованым чубчиком приподнимали для нее тяжелые черные шапки.

Первый год, не зная удержу, Варя объедалась яблоками и мясом. Худенькие плечи ее округлились, бледное лицо пронял-таки свежий румянец.

Она купила себе немецкое пианино с бронзовыми подсвечниками, а домой посылала одежду и обувь многочисленной кирзовой родне.

Молодых незамужних девушек зачислили в художественную самодеятельность. В каждой воинской части были свои артистки и их поклонники. Широкоскулая Раиса виртуозно играла на баяне. (Позже, сам генерал Чуйков подарил ей шикарный аккордеон!) У нее были удивительные глаза: голубые с азиатским разрезом. Длинноногая Татьяна – с русой челкой и густыми бровями, сходящими на переносице, – обладала природной гибкостью и хорошо плясала. Варя пела.

Ольга Зауровна особо выделяла ее:

– Варя, у вас классический голос! А здесь романсы к месту. Кстати, почему вы не хотите заниматься с Гельмутом?

Репетиции проходили в каминном зале Дома офицеров. При виде девушек в хоре отчетливей звенели тенора, а басы становились призывнее. Мужчины поднимали плечи, набирая в грудь больше воздуха и удерживая полы кителя сжатыми ладонями.

Два баяниста с багровыми лицами тянули хор, будто маломощные паровозы тяжелый состав при подъеме. Ложкари нещадно дробили коленки. Даже капитан Смолянский читал Маяковского со сцены, прощупывая взглядом зал. Варя старалась не смотреть в его сторону, не нравилась его отрывистая манера – будто строгал хлыст из ветки.

Руководил самодеятельностью Гельмут, сухопарый немец, в серой жилетке, с липким начесом на затылке. Он сносно говорил по-русски, хорошо знал русскую классику. Но не чувствовал, по мнению Вари, настрой русской души.

Так же сторонилась она немецкого садовника, он выращивал розы почти черного цвета. Рано утром садовник лил чернила под кусты. Каждый раз, глядя на траурные бутоны, Варя вздрагивала: не к добру! Однако садовник помог ей купить для отчима немецкий секатор.

По выходным девушки тоже гуляли в парке для русских, втроем взявшись под руки. Иногда в окружении офицеров.

В глубине парка, поперек тенистой ложбинки, возвышался каменный мост. Будто здесь когда-то высохла река. Варе казалось, что тяжесть моста сама выдавила из земли маленькую грязную лужицу.

В парке насвистывали птицы с какой-то филармонической щепетильностью.

Древняя липа уперлась гигантской стопой в зеленую полянку. На ее стволе темнели рубцы, местами виднелась тускло-бежевая крученая сердцевина, словно оголились вековые жилы.

Варя впервые видела такое большое дерево! На высоте двух метров висел деревянный герб, с надписью о возрасте липы, кто посадил ее и по какому поводу.

В огромной кроне дремал зыбкий туман; среди раскидистых ветвей, похожих на небольшую рощу, сновали птицы, будто они не могли найти выход из зеленой клетки.

Не сговариваясь, три подруги пели «Липу вековую». Виделось, как плывут по речке Таленке смятые липовые цветки, а вечерняя заря остужает в воде алую подкову, словно потерянный след уходящего дня.

Горло давила тоска, обрывала песню безголосица чужбины.

На темной глади пруда застыли ручные немецкие лебеди. Выгнули тонкие шеи, похожие на белые вензеля.

Голый плющ курчавил бледно-желтые фасады дворца Фридриха.

В огромном зале дворца стояла диковинная карусель, метровой высоты. На пяти ярусах-кругах расставлены птицы, звери, дамы с зонтиками, солдаты с ружьями и всадники со шпагами. Вверху карусели прикреплен пропеллер с тонкими закопченными лопастями, а под ним – толстые свечи. Получив от Вариного кавалера монетку, служитель музея зажег свечи, ограждая от посетителей горящую спичку.

Огоньки и тишина, как в церкви…

От горячего воздуха пропеллер вздрагивал, чуть качнувшись, карусель начала медленное вращение.

Фигурки ожили и побежали.

Все они оказывались фазами движения одной летящей птицы, одного бегущего зверя, марширующего в одиночку прусского солдата, скачущего кавалера и красивой дамы с зонтом, гулявшей в одиночестве… Может, всадник-кавалер и стремился к милой сердцу даме, но всегда напрасно!