Текст книги "Летящий с ангелом"

– Ну не воин я на вашем ристалище. Считай меня инвалидом с детства, первой группы. Как выпью больше полстакана, так на меня тоска нападает, и жизнь не мила. Прости меня за это, прости!

– Хорошо, – кивает он размашисто. – Если тебя не тащит от алкоголя, можем найти ему достойную замену? А что! Сейчас, между прочим, наш родной черный рынок может предложить дурь в широком ассортименте. Морфий, анаша, героин – бери не хочу, только шуршуньчики отмусоливай.

– О, нет! Мне не нужно.

– Что так?

– Знаешь, мне и так жить интересно. Без наркотических возбудителей.

– Это ненормально!

– Нет, дорогой друг, только это и нормально. Смотри, – показал я на широкий горизонт вокруг. – Ты даже не смотришь на это чудо. А мне так нравится, что глаз оторвать не могу. Вот оно: не под столом хрюкать, а жить этим величием, этой красотой.

– Ладно, убедил, – сдался спорщик. – Если хочешь знать, Андрюха, я уважаю в тебе твою цельность. Как сказал идеолог уничтожения собственного народа: «Какая глыбина, какой матерый человечище!»

Вообще-то цитировать классиков и современников нам доставляло удовольствие. А все потому, что мы все болели всеядной начитанностью.

Читали мы всегда, помногу и увлеченно. На перемене, в трамвае, в туалете и ванной, вечерами перед сном и ночью во время бессонницы, в постели во время простуды и на сыпучем песке пляжа. Словом, везде, где настигала свободная минутка. Книга считалась нечитанной или неинтересной, если она не была затрепана, замусолена, если в тексте и на полях отсутствовали пометки. Это как футбольный матч, на котором сидят и молчат. Нет, нам подавай, чтоб на страницах, как на трибунах: и слезы, и смех, и восторги с уничтожающей критикой. Впрочем, подчеркивание тонкой карандашной линией тоже интересно, особенно, если встречались такие пометки: «So!», «Однако», «Ну, это уж…» или просто вопросительные и восклицательные знаки.

Помню эту священную тишину библиотек, разговоры шепотом, склоненные головы в читальном зале, цветы в горшках, строгих библиотекарей. А этот неповторимый запах книжной пыли, коленкоровых обложек, кожаных корешков, типографской краски! А как здорово было где-нибудь в отъезде разговориться со случайным человеком и обнаружить, что и он читал Солоухина, Чивилихина, Паустовского, Трифонова, Эренбурга… И все, этот незнакомец – твой друг. Ты упиваешься разговором, как роскошным обедом. У вас столько общего! Книжные персонажи сроднили, значит, вы думаете, живете, чувствуете в одну сторону.

Были среди нас и такие, кто каждую прочитанную книгу конспектировал. Они утверждали, что это дает особую глубину прочтения, плотный контакт автора с читателем. Книги, из которых ты выписал задевшие тебя фразы, не забываются. Они остаются глубоко в душе. Они будят подсознание живыми токами, обогащая внутренний мир. Они создают в душе анфилады характеров, галереи впечатлений, созидают целые дворцы предыдущих судеб. Я постоянно сравнивал себя с множеством людей, интересных, духовно богатых, устремленных, с которыми при всем желании не смог бы встретиться никогда. Да и всегда ли мы способны раскрыться собеседнику так, как через написанные откровения. Конечно, книги – мощный стимул к познанию смысла жизни, к разгадыванию ее тайн.

Случалось, откроешь книгу просто потому, что выдалась свободная минутка, или на душе неуютно. Читаешь строчку, страницу – и ты уже где-то в послевоенной Германии вместе с героями Ремарка переживаешь смертельную болезнь девушки, верную мужскую дружбу. Или вместе со Стариком Хемингуэя с леской на плече плывешь по океанским волнам и разговариваешь с огромной рыбой-меч. Это глубинное чудовище изматывает тебя, голодного, усталого, но ты не сдаешься, жалеешь свою убийцу, не держишь зла ни на кого и всех-всех прощаешь. Великодушие, честность, мужество, любовь, дружба, самопожертвование – этому учились мы у книжных героев, это те паруса, которые влекут души людей от болотистых низин земли в синие высокие небеса.

Как-то вечером во дворе мы с Павликом играли в волейбол, обсуждая фантастический роман Рея Бредбери. Ко мне подошел мужчина и предложил «отойти на минутку». Я нехотя оторвался от игры. Повел он меня в тот самый двор Кудриных, где жила Валя. Это оказался ее старший брат. Он успел дважды отсидеть, был жесток и умен, носил имя Федор и прозвище Краб. Он вел себя вежливо. Но меня не оставляло ощущение, что где-то рядом наготове мощные крабовые клешни, готовые в любой миг перекусить меня пополам.

– Валюшка мне рассказала о тебе. Она тебя хвалит.

– Не понимаю за что.

– Ну, как? Ты ей помогаешь.

– Она мне тоже помогает по-своему.

– Но ты же, как бы, учишь ее манерам там, поведению. Друзей своих напрягаешь.

– Ничего особенного. Валя на самом деле талантливая и трудолюбивая девушка. Она достойна хорошего будущего. Мы все надеемся, что уроки хороших манер помогут ей в жизни.

– И что, Андрюх, ты ничего за это не хочешь?

– Не понял. Чего я должен хотеть?

– Ну там, денег или еще чего. Ты же знаешь, у нас семья. А это сила. И мы для Валюшки ничего не пожалеем.

– Ну, что вы, Федор Васильевич, ничего не надо. Это приятно, когда на твоих глазах пацанка превращается в элегантную барышню. Валя очень способная девушка.

– А ты знаешь, что она в тебя влюбилась?

– Подозреваю. Только взаимностью ответить не могу.

– Ну, тут вы сами разбирайтесь. А от меня тебе спасибо. Понял? Если кто на тебя прыгнет, ты только скажи, я…

– Спасибо, не надо. Я уже научился защищаться. Передайте Вале мой дружеский привет. До свиданья.

Экзамен Лидия Михайловна назначила на выпускной вечер. Валя, конечно, волновалась, но мы ее, как могли, успокаивали, да и сама девушка чувствовала себя более уверенной в новой роли.

На выпускном вечере я подошел к Вале и подарил цветок. Она слегка присела. Как там у них это называется? Книксен, что ли, комплимент?.. Я неуклюже отвесил поклон головой и, кажется, почувствовал себя не в своей тарелке. Научил на свою голову! Она с трудом подняла глаза:

– Андрей, могу я надеяться на первый танец?

– Прости, первый я танцую всегда со Светой.

– Тогда, может быть, второй?

– Несомненно, моя прекрасная леди.

– Благодарю, – протянула она.

– Чего там, – буркнул я.

Танец со Светой показался мне кружением в водовороте детских воспоминаний. Танцевала она легко, и вести ее доставляло удовольствие. Так, наверное, приятно играть на хорошей скрипке. Она мило улыбалась, была вежлива и благодушна. Только снова моя партнерша оказалась прохладной, как утренняя роса. Когда же я согрею тебя, светлая моя?

Не успел я пригубить за столом бокал шампанского, как снова заиграли вальс. Я глубоко вздохнул, резко выдохнул и направился к Вале. Она вся подалась вперед, и только предварительная муштра не позволила ей прильнуть ко мне всем телом. Ее движения в танце не были безукоризненно легки и податливы, но ее сияющие глаза и счастливая улыбка перекрывали все легкие шероховатости. Я любовался Валей и забыл о своем участии в ее сказочном преображении.

– Валюш, ты сегодня самая красивая, – сказал я совершенно искренне.

– Ты не преувеличиваешь?

– Нет, потому что ни у кого нет таких счастливых глаз.

– Ты знаешь, Андрей, мне уже ни капельки не страшно.

– Чего тебе бояться, ты сегодня королева бала. И ты это заслужила. Ты умница.

– Правда! – выглянула откуда-то изнутри на секунду порывистая драчунья. Но следом сдержанно: – Я всем обязана тебе.

– Ну, не забывай, над тобой работал целый творческий коллектив.

– И все же ты – мой профессор Хиггинс.

Танец закончился, и я проводил барышню к праздничному столу. Посадил ее на стул и направился к друзьям, которые уже махали мне руками.

– Слушай, Андрюх, как тебе это удалось? – хлопнул меня по плечу Дима. – Давай откроем пансион благородных девиц? Станем поставщиками Элиз Дулиттлов дворам их королевских величеств. Да вы посмотрите, она готовая принцесса!

– Вот и предложи ей тур вальса.

– Куда мне! Мы ваших академиев не кончали. Я по другой части, – налил он себе шампанского.

– А мне можно с Валей потанцевать, как ты думаешь? – спросил Павлик, смутившись.

– Конечно. И не комплексуй, друг. Помни: «Вышли мы все из народа, дети семьи трудовой».

В тот вечер Валя была нарасхват. Ее наперебой приглашали парни и даже мужчины-учителя. Она кружилась в вальсе, присаживалась за стол и неотрывно бросала в меня умоляющие взгляды. Я отвечал ободряющей улыбкой. Света незаметно ушла после третьего танца, я заскучал. Скоро мне надоели танцы с застольем, пошлые шуточки опьяневших парней, кокетство девушек и я решил уйти по-английски. После душного шумного зала тихая ночная свежесть успокоила меня и настроила на философский лад. Я шагал в гулкой тишине и думал, на что способна любовь простой девушки, даже если она безответна. Какая мощная преображающая сила таится в тихом застенчивом чувстве. Если оно настоящее…

Чтобы не плутать в темноте переулков, я свернул на залитый неоновым светом проспект, где стоял ярко освещенный ресторан. Это новомодное заведение из стекла и бетона построили недавно, сюда тянулись любители разгульной жизни со всего города. На верхней открытой веранде звучала приторная, как шербет, восточная музыка. На лестнице стояли двое пьяных парней в белых мятых рубашках. Один удерживал другого, а тот рыдал и протяжно вопил в пространство: «Людка-а-аяхачу-у-утибя!» Я вздохнул. Ой, ма-а-амочки! Страсти-то какие. А вот этого нам и даром не нужно. Роль бычка на привязи – увольте.

Дома из родительской спальни выглянула заспанная мама и удивилась моему раннему возвращению: «Я думала, ты на всю ночь, до рассвета» – и, чмокнув меня в щеку, скрылась за дверью. На самом деле мама оказалась права. В эту ночь мне не спалось. Перед глазами лежали исписанные листы бумаги, мысли же витали очень далеко. Слова рождались где-то в другом измерении, пронзали невидимую пограничную стену и заливали меня внутренним светом. Рука едва успевала записывать стихи. Рассвет заливал топленым молоком пустынный двор за окном, золотил верхушки берез. В раскрытое окно густой волной проникал горьковато-сладкий аромат цветов и мелодичные трели невидимых птиц.

В ту светлую ночь я не думал, но жил. Передо мной раскрылось великое пространство: от темной бездны до сверкающих синих высот. Я падал вниз, но чьи-то невидимые руки подхватывали меня и поднимали ввысь. Меня ждали засады и сети, для меня готовили сладкое ядовитое вино, уходили друзья, закрывались глаза любимых… Я проживал свою жизнь от рождения до бесконечного будущего – и всюду меня сопровождал добрый свет. Я принимал все, как бесценный незаслуженный подарок. Это было касание вечной любви.

Вдруг я резко встал и подошел к окну. Под нашими окнами стояла Валя в блестящей короне на голове и… молча смотрела в мою сторону. Я махнул рукой, показал жестами, что спускаюсь, подхватил пиджак и вышел во двор. При ближайшем рассмотрении сооружение на ее аккуратно причесанной головке в виде короны состояло из проволоки, обернутой фольгой, должно быть, от шампанского.

– Тебя выбрали принцессой?

– Да, представляешь, эту корону мальчишки сами сделали, – счастливо улыбалась она, рассыпая искры из широко открытых глаз. – Андрей, это все я сделала ради тебя!

– Нет, Валя, не ради меня, – вздохнул я, усаживаясь рядом с ней на скамейку. – Никогда не обещал я тебе взаимности. Да ты сама вспомни, что тебе во мне нравилось? Мышцы и ум? Но это ничего не стоит, если тут (я ткнул пальцем в левую часть своей груди) пусто. Если тут постоянно живет сильная жажда, которую нечем утолить. Что такое мышцы и ум? Так, мясо с мозгами… Завтра мы умрем, и это станет глиной. А тут (снова тычок в грудь) – самое главное. Но как раз в этом месте ничего хорошего сейчас нет.

– Есть, Андрей, есть, – горячо зашептала она.

– Нет, Валюш, ты изменилась ради любви. Ты доказала всем – и себе, и мне, и нам, что любовь – это великая сила. Ты ее уже носишь в своем сердце, только еще не знаешь, кому отдать. Но ты найдешь. Обязательно. Ты еще маленькая, но так быстро растешь, что я верю, у тебя впереди хорошее будущее. Не знаю, но, может быть, тебе удастся изменить к лучшему свою семью, настоящую или будущую. Это совершенство – к нему необходимо стремиться постоянно, шаг за шагом.

Я повернулся к девушке. Она сидела прямо и, казалось, ловила каждое слово.

– Иногда у меня все болит, – признался я. – Там, в груди, будто все наполнено горячим жидким свинцом. Я жалею себя, что я такой ничтожный. Жалею друзей, родителей, всех людей. И тогда ― вдруг ― ко мне приходит такое необычное спокойствие. Знаешь, будто с билетом в кармане сидишь на перроне и ожидаешь поезда. Он скоро придет, никуда не денется. Просто надо его дождаться. В таком спокойствии мне очень хорошо, потому что здесь (тычок в грудь) тихо и необычайно хорошо. Я могу с этим ходить, сидеть, лежать, но только очень осторожно. Одно резкое чувство, вроде раздражения, страха или сомнения – и все может исчезнуть, пропасть, сгинуть. Это очень хрупкое состояние – спокойная сладость ожидания. Но стоит этому пройти, как снова приходят боль, жажда и ненависть к себе.

Я снова посмотрел на Валю. Она восторженно глядела на меня, поблескивая глазами, затаив дыхание, и …ничего не понимала. Рядом с ней я вдруг остро ощутил свое одиночество. Одинокой была и она, только пока этого не понимала: влюбленность ослепляла. Ей было хорошо со мной, объектом обожания, как мне со Светой, когда она просто была рядом и уделяла мне внимание. Но между нами зияла пропасть. Я искренне жалел нас.

– Ты еще такая маленькая девочка, Принцесса. Такая…

– Пусть! – шептала девушка. – Пусть я маленькая, пусть глупая, хоть какая, но только, пожалуйста, позволь мне быть иногда рядом с тобой. Ты просто не гони меня, ладно?

– Ну что ты, Валюша, с чего мне гнать тебя? – Я ощутил в себе мужскую жалость к влюбленной девушке. – Знаешь, все это время твоего чудесного преображения меня удивляла твоя воля. Тебе ведь было очень трудно и даже больно. Ты, наверное, к концу дня падала от усталости. Но ты упорно шла и шла, поднимаясь по лестнице вверх – ступень за ступенью.

Я помолчал, вздохнул и продолжил:

– А мне все дается подозрительно просто. И поэтому кажется, все, чем я занимался – учеба, спорт, книги – все напрасно. Или почти все. У меня начнутся настоящие трудности, когда я выйду на правильную дорогу, которую пока не могу нащупать. Сейчас я плутаю.

– Ты найдешь, Андрей! Обязательно найдешь, – снова горячо шептала она. Потом замялась и, наконец, решительно произнесла: – Андрюш, как мне отблагодарить тебя? Я на все готова. Все, что хочешь, слышишь!

Кажется, я понял, что значит это «все». На секунду мне показалось, что в мои кровеносные сосуды ворвался горячий африканский зной. Но тут передо мной возникло лицо Светы, ее спокойные умные глаза – и это подействовало, как ледяной душ.

– Знаешь, твой старший брат ко мне подходил с таким же вопросом. Отвечаю: ничем. Благодарить меня ничем не надо. Но, знаешь, Валюш, сделай что-нибудь хорошее другому человеку, потом еще кому-нибудь. Во-первых, ты поймешь, как приятно делать добро. А, во-вторых, поможешь кому-то стать лучше, добрее, совершенней. Может, у тебя откроется талант педагога. А что? У тебя получится. А, может быть, ты станешь просто хорошей женой и матерью – это тоже подвиг. Видишь, как здорово!

Той долгой светлой ночью закончилось наше детство.

Первой уехала Света. Уезжала тихо, как все, что она делала до сих пор. Она виновато смотрела на меня, говорила ненужные слова, махала бледной рукой. А мне казалось, что с этого дня жизнь моя покатится под откос. Я знал, что мне станет очень плохо, и я стану плохим. Все, что было у меня хорошего, светлого, ароматного, летящего, – все она увозила с собой.

Внутри меня оказалась огромная пустота, бездонная, как пропасть. Я стоял на краю этой пропасти… Не я, а то, что от меня осталось, какие-то жалкие уродливые лохмотья меня прежнего – ползало по краю пропасти, извивалось и корчилось в агонии.

В самый печальный день моей жизни передо мной появился Дима. Внезапно, как некто из табакерки. Я впервые серьезно напился. От вина мне стало еще хуже. К тоске прибавилась тошнота и рвота, боль в голове и такое чувство, будто я кого-то задушил собственными руками. Мои бедные родители с ужасом наблюдали за мной. Они знали причину, но даже они не могли понять, что я потерял. Следующие дни превратились в сплошную боль. И тогда ночью, бессонной, одинокой и полной черного отчаяния, когда мне остро захотелось собственной смерти, я впервые осознанно простонал во тьму:

– За что, Боже?! Останови это! Погибаю… Где Ты, мой Бог? Где Ты?

Тьма расступилась и впустила внутрь моей пустоты луч света. Кто-то взял меня за руку и повел за собой. Мне было все равно куда, только бы отсюда, где так темно и больно. Сначала я шел, потом побежал вслед за своим невидимым проводником. Потом камень под ногами сменила земля, трава, затем упругая, как гимнастический трамплин, вода. На бегу оттолкнулся от эластичной поверхности воды и… я полетел. Сначала мне показалось, что я падаю вверх в самый центр Солнца – так ослепило и обожгло меня волной света. Потом глаза привыкли, и я увидел бездонное пространство из слоев и сгустков света. Глаза стали различать землю в садах, реках и цветах. Вдали – горы из серебристого хрусталя. Надо мной – ликующее синее небо…

…Все исчезло внезапно, как дым от порыва шквального ветра. Я резко встал и замер. Осталась светлая радость, которая неудержимо таяла, будто просачиваясь глубоко внутрь сердца.

Подошел к окну. Верхушки деревьев и крыши домов уже золотились в первых лучах рассвета. В прозрачных молочных сумерках под моими окнами стояла Валя и, зябко поеживаясь, молча смотрела в мое окно. Я взмахнул рукой и жестом показал: спускаюсь. Накинул пиджак, захватил плащ и сбежал по гулкой лестнице вниз.

– Я решила уехать вместе с Павликом, – сказала Валя, кутаясь в протянутый плащ.

– А ты знаешь про его болезнь?

– Сегодня узнала, – грустно улыбнулась она. – Поэтому и решила ехать с ним.

– Ты понимаешь, что тебя ожидает? Ты готова к тому, что он может умереть?

– Я ко всему готова. Но только, знаешь, я не дам ему умереть. Он ведь меня уже давно любит. Только признаться не мог. Андрюш, ты узнал, что может настоящая любовь. Так что мы с Павликом поженимся, я стану верной заботливой женой и рожу ему сына… или дочку.

– Ты хорошо подумала о своем шаге? Ведь это очень серьезно. И Павлик не просто мой друг, он необыкновенно добрый, чистый и светлый человек. Если ты его бросишь, он может не вынести.

– Не брошу. Обещаю. А то, что Павлик чистый и светлый… Значит, он заслужил, чтобы я отдала ему свою любовь. Ведь делать добро – это так приятно. Правда? – улыбнулась она напоследок.

– Да, Принцесса. Истинная правда.

Они уезжали не так тихо, как Света. Их провожал весь двор, вся Валина семья. А старший брат Федор даже выехал вместе с ними, чтобы помочь устроиться на новом месте. Я обнимал бледного Павлика, удивляясь, как он быстро худеет: вот и ребра торчат и скулы заострились. Валя тоже меня обняла, впервые, целомудренно, как сестра. Мне, почему-то именно мне, Федор пообещал помогать им и не оставлять без присмотра никогда. А если кто на Павлика с Валюшкой «прыгнет», то он… и так далее.

Романтика

Пришло время и мне куда-то приткнуться. Меня отчаянно тянуло в армию. Тупая муштра, печатный строевой шаг на плацу, марш-броски до седьмого пота, грохот стрельбы – вот что могло заглушить вой обступившей меня пустоты. Родители настаивали на поступлении в институт. Меня собственная карьера на тот момент не интересовала. Ну, что ж, сделаю родителям приятное, решил я. И поступил в институт.

На вступительных экзаменах я чувствовал себя на удивление спокойно. В сочинении вдохновенно изложил теорию становления личности, мягко, но лирично связав ее с образом Печорина. Тщательно проверил правописание, сдал. Получил «отлично». На экзамене по физике мне достался вопрос, каким образом холодильник обогревает кухню? Сначала я рассказал о токах Фуко, греющих двигатель. Этого оказалось мало.

Мои знания по устройству холодильника исчерпались. Поэтому я изложил преподавателю собственную доктрину. Согласно оной присутствие в холодильнике чего-нибудь вкусного, как-то: брынза, ветчина, маленькие такие, в кожуре, маринованные помидорчики; малосольные огурчики, соленые грузди – повышает у едоков кровяное давление и как следствие – температуру тела, что в свою очередь обогревает атмосферу кухни. Экзаменатор улыбнулся: «далеко пойдешь… если девчонки не остановят», погладил громко заурчавший живот и стал выводить в экзаменационном листе «отлично».

Я же наблюдал, как моя бледная, как мел, соседка по длинному столу с паническим страхом, лязгая зубками, объясняла седой женщине-экзаменатору, что она очень волнуется, поэтому забыла ответ на свой вопрос, но сейчас успокоится и обязательно вспомнит – и упала в обморок. Я метнулся к ней и в последний момент подхватил обмякшее тело и подложил под затылок ладонь. Мне даже стало неудобно: люди так переживают, а мне все дается подозрительно просто. Значит, снова не на пользу, вздохнул про себя.

Дима также свободно поступил на свой физмат, Юра не без проблем, но стал первокурсником политеха, Ира – педагогического, Аня – консерватории.

После экзаменов мы с Юрой уехали в пойму на рыбалку. Разбили палатку и с утра до вечера возились с удочками, донками, пойманной добычей. Рыбное население пожирало наживку с невиданной жадностью. Сначала мы нанизывали на крючки купленных на рынке опарышей. Когда эта копошащаяся червивая гадость кончились, стали цеплять на крючки обрывки бумаги, окурки и разный мусор. Эта сумасшедшая рыба глотала все без разбору. Наконец, очистив от мусора берег, забросили пустые крючки. Но и тут клев не ослабел. Мы не успевали вытаскивать ее, жарить и солить. Уставали до упаду. Юра, ездивший с отцом в Среднюю Азию, угостил меня рыбным хашем. Он потрошил рыбу, резал ее на куски и, сырой, макал в уксус с перцем. Наши языки стали белыми, во рту горело, животы скрутило. Но Юра был бы не Юрой, если бы и сюда не привез какую-нибудь техническую новинку. На этот раз он из рюкзака достал подводную лодку.

– Последнее слово инженерной мысли! – вопил он на всю пойму. – Чудо судостроения: карманная подводная лодка «Еллоу сабмарин» с двухсуточным запасом хода. Мечта агента 007.

– И сколько ты над ней работал?

– Месяц. Ну что, запускаем?

– Давай.

Юра бережно понес ярко-оранжевую лодку к реке. Включил двигатель и пустил по воде. Лодка плавно ушла на глубину. Еще метров десять по поверхности воды тянулся пузырчатый шлейф – и все. Мы подождали с полчаса, но лодка не возвращалась.

– Наверное, запуталась в донных водорослях, – вздохнул Юра.

– Ничего, – успокоил я изобретателя. – Всплывет где-нибудь. И может быть, обрадует какого-нибудь одинокого мальчика. Он будет сидеть на берегу реки и грустить, глядя на воду, а тут – рыжая подводная лодка! И он улыбнется.

– Но, месяц трудов!.. – вздохнул неутешный изобретатель.

– Это, Юрик, тот случай, когда умная голова рукам покоя не дает.

– Ладно, давай рыбу солить.

– Ты начинай, а я схожу на почту, позвоню родителям.

На почте в душной телефонной кабинке я долго вспоминал собственный номер телефона. Наконец, сквозь треск и эхо помех отец сообщил мне, что он ходил в институт к стенду и с радостью прочел мою фамилию в списке студентов. Я от души поздравил родителей с этой новостью. У меня внутри ничего не шелохнулось. Вернулся к Юре и продолжил рыбалку.

В первые дни студенчества я узнал, что такое «картошка». Раньше по наивности думал, что это съедобный корнеплод, а оказалось – десант в отстающий колхоз. Сначала я спросил об этом у отца. Он потер висок и сказал, что это, должно быть, какой-нибудь субботник, поэтому я пришел на «картошку» в свитере и старых брюках, будто на денек на овощебазу. Мои сокурсники удивились, что я налегке. Они-то экипировались, как на войну: рюкзаки с запасом консервов, сапоги, телогрейки. Я пожал плечами и положился на доброту сельских жителей. Действительно, хозяйка дома, куда нас четверых поселили, быстро приодела меня («не боись, поди, не с покойника») и накормила грибным супом с поллитром сметаны, как самого бедного и непутевого.

Честно сказать, «картошка» мне понравилась. Три недели мы работали на земле, пахучей, жирной и мягкой. Собирали грибы, пели под гитару песни у костра, общались с добрыми колхозниками. Делились с ними мясом, которое для них, оказывается, было роскошью. Но самое главное – это дивная золотая осень с желто-красными листьями, прозрачным воздухом, утренними туманами и под конец – заморозками. А после ужина я выходил из дому, садился на завалинку и погружался в глубокую черную ночь. Здесь в деревне после девяти вечера огни гасли, и на черном небе зажигались такие яркие звезды, что казались близкими, теплыми и влажными от ночной росы. Я подолгу разглядывал это небесное великолепие, вдыхая упоительные ароматы осеннего увядания. Иногда приходила мысль, что где-то далеко на эти же звезды смотрит Света, и тогда тягучая боль стягивала грудь мягким обручем, и я чувствовал себя уродом или инвалидом.

Через неделю по причине моей необычной трезвости мне и работу определили необычную. Дело в том, что на вопрос колхозного бригадира, кто способен просыпаться в пять утра, положительно смогли ответить только мы с Ваней. Так мы стали «ковбоями» – пастухами. Утром выгоняли стадо коров и наблюдали, чтобы эти бедовые создания не натворили беды. Коровки нам достались «мясные», то есть отбракованные из стада нормальных молочных коров. Каждая из пасомых носила печать уродства: то рогов нет, то сосков на вымени шесть и все сбоку, то хромая, то кривая, то слепая.

Поначалу пробовали мы обращаться с ними уважительно. Лезет, скажем, однорогая, с бельмом на глазу буренка на клевер, сминая проволочную ограду, а мы ей: «Дорогая корова, не будете ли вы так любезны оставить ваши агрессивные действия и вернуться в стадо? Ведь от бобовых может случиться вздутие животика, а это больно». Нет, не слышит. Тогда стреляешь бичом и во всю глотку по-колхозному: трах-бабах-растарах! И результат, как говорится, на лицо: коровий галоп вприпрыжку с уважительным оглядом. Родео!..

Одна только Звездочка была хороша. В отличие от товарок не лезла дуром на клеверное или свекольное поле, не ломала ограждений, не напрашивалась на хлесткие удары бича и грубые выражения. Звездочка была коровушкой скромной, послушной и красивой. За это она получала от нас кусок хлеба или морковку. Но вот однажды и эта коровка закапризничала: утром не пожелала выйти за ворота, как мы ее не упрашивали. Напарник даже бичом замахнулся, но я оттолкнул его: не надо, Ваня, значит, есть причина, пусть останется. Вечером загнали с коллегой стадо, выходим из коровника, а сзади крик:

– Ребята! Помогите вытащить теленка!

– Какого теленка? Откуда? Как он туда забрался?

Заходим в незнакомое помещение, а там наша Звездочка в загоне плачет. Ну прямо как девчонка рыдает, тоненьким голоском. Подходим, а у коровки из-под хвоста ножки торчат с розовыми копытцами с привязанной к ним веревкой. Взялись мы за веревку и давай тащить. Видно, таз у роженицы был аристократически узким, никак теленок не проходил. Наконец, вчетвером кое-как справились: теленок выскочил и плюхнулся в навозную жижу. Бабка пнула его в белый животик сапожищем – малыш задышал. А измученная Звездочка благодарно скосила на нас большой карий глаз. Отмывали руки с мылом в трех водах и под струей самогона. Пару дней от нас брезгливо отшатывались девушки: чем от вас па-а-ахнет? Чем, чем, вам виднее, надумаете в поле рожать, зовите, вытащим, отвечали бывалые ковбои. Утром заглянули навестить теленка. Тот стоял на трясущихся длинных ножках в загоне и тянул к нам замшевую мордашку с белыми звездочками, как у мамы, и ярко-синими младенческими глазами. Мы гладили его, а малыш ловил наши пальцы губами и шершавым языком, принимая их за мамины соски. С тех пор к мамаше с теленком у нас появилась почти родственная привязанность.

Может быть поэтому один пасмурный день стал для нас особенно тяжелым. Утром нас заставили загонять коров в машину, что возила скот на бойню. Коровы чувствовали, куда их отправляют. О, как они жалобно выли, упирались, сверкали выпученными глазами! Пьяные загонщики стегали их бичами до крови… Когда Звездочка высунулась из ворот загона, меня будто ошпарило. Я бросился к ней, затолкал ее обратно: куда ты, глупая, прячься! И тщательно закрыл ворота на проволочную скрутку. Наконец, машина уехала. Долго еще в воздухе клубилась пыль и сгустки страха. Когда мы выгоняли стадо на пастбище, коровы слушались беспрекословно и вели себя тихо. Только глаза их весь день наполнял страх. А еще мне казалось, что они нас ненавидели. Я-то себя ― точно…

Моя группа состояла из очень разных людей и по возрасту, и по уровню знаний. Тут имелись сложившиеся алкоголики и трезвенники, опытные женщины и трогательно застенчивые девочки, дети начальников и деревенские простецы. Эти разные люди меня интересовали и притягивали своей загадочностью. Каждый прожил какую-то свою жизнь, непохожую, уникальную. Эти люди носили в себе тайны и трагедии, боль и радость.

Эпицентром культурной жизни стали вечерние посиделки у костра. Бард Слава плакал над гитарой: «Звездочка моя, ясная, как ты от меня далека», – и почти все замолкали, вспоминая свой опыт ранений и потерь на личном фронте. Другой менестрель Женя, резко дергая струны, вопил нахальным фальцетом: «Не умирай! Ты вспомни речки гладь, святую фею мать!» – и снова народ глубоко переживал чью-то трагедию. Третий солист Олег причитал: «Прости, детка, я так устал. Я стар слишком рано стал», – и все верили в его усталость и преждевременное старение организма, особенно, учитывая количество потребляемого им спиртного и еженощную смену партнерш. Мне нравилось разговаривать с ними, наблюдать за их поведением. Так же и на себе приходилось ловить испытующие взгляды. Здесь у меня появились друзья. Но еще больше их стало, когда мы вернулись в город и приступили к занятиям.

Учеба обрушилась на наши головы немилосердно. Из-за «картошки» нам пришлось нагонять отставание в программе. С утра до позднего вечера бегали мы по аудиториям с рулонами ватмана и тетрадями подмышкой. Не успеешь сдать лабораторную, как назначают коллоквиум, потом курсовая поджимает, затем сессия зачетная… Не успел оглянуться – экзамены. В заботах, волнениях, учебе и спортивной жизни, посиделках под магнитофон пролетел сумасшедший первый курс. Экзамены сдавал я легко и только на «отлично». Общественная работа заместителем старосты группы и участие в художественной самодеятельности, а также донорство – принесли мне повышенную стипендию.