Текст книги "Летящий с ангелом"

На лето мы с Ваней устроились в стройотряд, улетавший в Сибирь. Вылетели мы вчетвером квартиръерами: раньше основного отряда на полмесяца. Тем же бортом с нами летели медики и инязовцы. Познакомились мы в аэропорту, где расположились табором в ожидании рейса. В новеньких форменных куртках с яркими нашивками, мы привлекали всеобщее внимание.

Нас провожала странная худенькая девушка в просторной белой рубашке, белых джинсах, с ромашками в рыжих волосах. Она низким голосом исполняла песни из альбомов Тухманова. Я подставил лицо солнцу и сквозь дрему слушал: «Детство мое пролетело в пыли, по мостовым, в школьном мелу; детство мое не жалело монет нищему на углу», – сон слетел, я вскочил и уставился на певицу. Оказывается, мальчик вырос и вот он сам уже стоит на углу и просит милостыню. Девушка в упор смотрела на меня и пела: «…кланяюсь дамам и господам, вышедшим из такси: «дайте монетку, месье и мадам, я подниму, мерси»».

– Какая чушь, – простонал я ошеломленно.

– Ты с ума сошел? – Девушка нависла надо мной с желтой гитарой в тонкой руке. – Это лучшее, что я слышала в своей жизни.

– Песня гениальная. Но неужели ты не понимаешь, какая ложь в этих словах? Не может человек, который в детстве подавал нищему!.. Ну не может он стать нищим.

– Это почему? – Присела она ближе ко мне на соседний рюкзак.

– Не знаю. Пока не знаю. Но не может и все…

– Ты когда вернешься оттуда, – она тряхнула рыжей головой в сторону востока, – позвони мне. Ладно? Если, конечно, узнаешь. – И написала шариковой ручкой на моем плече свой телефон и имя: Ольга.

В полете мы перепутали день с ночью. Оглохшими выходили в Красноярске, прямо на летном поле ждали заправки самолета. Снова погружались в тягучую дремоту под шум турбин. Прилетели в Якутск. Покачиваясь от усталости, спускались по трапу. Вдруг из толпы встречающих раздался восторженный крик: нас приветствовали четыре симпатичные якутки. Мы удивленно помахали руками, но обнимали их другие. Оказывается, это наших инязовцев встречали прошлогодние знакомые. Узнали в справочной, что наш Чульман закрыт до завтра. Тогда разыскали девушек и напросились к ним в гости. Пятерка инязовцев смотрела на нас исподлобья, но вела себя вежливо.

На такси, целым эскортом, поехали на окраину Якутска. Всю дорогу я наблюдал, как за стеклом менялись пейзажи: пустынная тундра, каменистый берег реки, ветхие бараки, панельные пятиэтажки, высотные башни из стекла и тут же – брусчатые дома с облупленными вывесками. Все коммуникации проложены по земле, дома стояли на сваях: вечная мерзлота.

Наконец, вышли из машин где-то на окраине города. За деревянным двухэтажным общежитием университета простиралась до горизонта мокрая, болотистая тундра с низкой травой. Девушки провели нас в комнату с накрытым столом. Кроме обычных салатов и маринадов здесь красовались большие жестянки с черной и красной икрой, осетровый балык, копченый омуль, тушеная оленина с морошкой и монументальный гусь кило на десять в янтарной хрусткой корочке. Кое-как расселись и под звон хрустальных бокалов приступили к пиршеству. Что из себя представляет студенческий аппетит, можно понять по скорости уничтожения блюд. Уже через час остались только салаты и горы костей – да и те убывали: салаты доедали, а кости бросали в окно, откуда раздавались собачий лай, рычанье и визг. Потом еще два раза посылали человека в сопровождении местной девушки. Причем, мы, девятеро мужчин, скидывались по рублю, а приносил гонец сумку, набитую марочным коньяком и шампанским, на общую сумму не менее сотни.

Чуть позже мы узнали, что девушки кроме северной стипендии получали дотацию от родителей «на конфеты» по тысяче рублей в месяц. На Большой земле так зарабатывали разве что академики. Спросили у девушек: «А кто у нас, простите, папы?» Геологи, метеорологи, оленеводы, скромно ответили нам. Ох, предупреждал нас… всю дорогу стращал салаг бывалый командир Володя с волевым кадыком и печальными глазами, чтобы за километр обходили мы якутских девушек. Сколько нашего брата, холостяка, сложили здесь буйные головушки, оставшись на веки во льдах вечной мерзлоты! Сколько их, некогда изысканно беззаботных, безумно румяных и слегка пьяных, превратилось в упитанных отцов семейств, – не счесть и не оплакать… У этих узкоглазых гейш денег, как у Онассиса, одеты в лучших салонах столицы, загорают ежегодно по три месяца в Сочи и Пицунде, но самое страшное – удивительно скромны, нетребовательны и уничтожающе обаятельны. Ужас!

Во всяком случае, одевались наши гостеприимные хозяюшки действительно, как кинозвезды. На пальцах и в ушах сверкали настоящие бриллианты. Загар, несмотря на здешнюю раннюю весну, держался явно с прошлого года, и оттенок имел морской, тропический. Лица, фигуры, волосы, руки выглядели весьма ухоженными, даже холеными. За столом они держались весело, непринужденно, легко поддерживали любую тему беседы. Читали стихи, цитировали классиков и модернистов, пели на гитаре баллады «Биттлз», «Смоуки», «Баккара», французский шансон на языке оригинала, вперемежку с бродяжными «Сережка ольховая», «Милая моя, солнышко лесное», альпинистскими «Если парень в горах не ах», «Лучше гор могут быть только горы»… Ни разу мы не услышали хотя бы легкой иронии в адрес голодных дикарей. Наоборот, казалось, им доставляло прямо-таки материнскую радость кормить и веселить диковатых круглоглазых бледнолицых с голодной и нищей Большой земли.

Расставались то ли поздней ночью, то ли ранним утром: солнце почти неподвижно висело над горизонтом в розово-серой дымке. Девушки проводили нас до аэропорта, вручили на дорожку сумку с продуктами, помогли купить билеты и посадили в маленький ЯК-40. Не знаю, как другим, а мне якутские девушки очень понравились. Почему-то приятно было узнать, что здесь, на краю земли, живут хорошие люди, и живут интересно. И если бы не Света, если б не моя душевная инвалидность, кто знает, не остался бы здесь и я? Кто знает…

Южно-якутская тайга нас разочаровала. В среднерусских лесах – это да: чащи, буреломы, трясины, комары, как летающие ящеры. А здесь… тощие редкие деревца, грибов нет, а комары мелкие и пугливые: раз в день залетит какой доходяга, дунешь – и нет его. Зато солнце на высоте полутора километров над уровнем моря, как летом в Геленджике. Утром просыпаешься, разгибаешь скрюченные пальцы на руках и вылезаешь из палатки. В бочке с водой ломиком расколешь ледок, брызнешь на лицо, до ломоты в деснах продраишь зубы. Оглянешься – и вот он местный колорит: стоишь по щиколотку в снегу, от пояса и выше – в густом облаке.

Следом выходит Ваня, на импортном языке констатирует: «Йес, веза из вери найс!» (а погодка ничего!) и тоже брызжет на нос ледяной водичкой. После завтрака облако поднимается и тает в голубой дымке. Мы подхватываем топоры и в телогрейках, в свитерах, идем на работу. Ближе к полудню под натиском яркого солнца потихоньку раздеваемся. Ну а к обеду машем топорами уже в одних брюках с обнаженным торсом, обгорая до пузырей. К ночи манипуляции с одеждой повторяются в обратном порядке.

Шахтерский наш городок напоминал поселок старателей времен золотой лихорадки. Бородатый народ ходил по жирной угольной грязи в японских сапогах с ружьями за плечом. Всюду сновали полудикие лайки, олени и джипы. В самом центре поселка находился дощатый ресторан, напоминавший салун. Частенько подвыпившие бородачи стреляли, причем, как нам сказали, не всегда в воздух. Единственный милиционер на шутки местных бузотеров смотрел сквозь пальцы: его основной заботой была охрана японского представителя.

Прилавки промтоварного магазина ломились от японских товаров: от ниток до телевизоров. Бульдозеры и экскаваторы «Комацу» тоже были японскими. Грузовики – немецкие «Магирус», «Фаун» и наши военные тягачи. По дорогам угольного разреза ползали похожие на мастодонтов гигантские карьерные грузовики «Белаз» и американские «Юнитрикс». Туда-сюда сновали вездеходы с обросшими геологами и старателями, похожими на бичей. В магазине из горячительного свободно стояли только марочный коньяк и шампанское. С северной наценкой такая бутылка стоила, примерно как банкет в столичном «Национале». Когда в пятницу в магазин завозили 72-градусный питьевой спирт за девять-ноль-девять, сюда съезжались со всей округи на чем попало. Брали ящиками, с боем. Вот когда можно было полюбоваться на разнообразие техники, человеческих характеров и страстей. Например, загружают свой десяток ящиков старатели третьего участка в грязный вездеход. Рядом двое бородачей, напоминающих Че Гевару, охраняют операцию с винтовками наизготовку. В спутанных волосах ярко горят выпученные глаза, выражающие яростную готовность к отпору. И чуть что – залп поверх голов. Милиции нет. И тишина.

Пока мы к приезду отряда ставили лагерь, порядки у нас были свободными. После работы посиживали у костра и под гитарные песни обжигались питьевым спиртом под жареную на вертеле оленину. Иногда нашему повару Ренату удавалось купить к столу свежего хариуса. Но чаще всего мы ели кашу с копченой колбасой. Не однажды к нам подходили странные обросшие волосами личности в жилетах из оленьих шкур и предлагали большие золотые самородки за пятьдесят рублей или хотя бы за бутылку спирта. Но командир гнал бичей, а нам пояснял, что купить-то золото просто, но отсюда вывезти невозможно, только разве через десятилетнее заключение. При вылете на таможне, мол, нас будут обыскивать до нитки.

– Да ты чего, земеля! – возмущался странный старатель. – Все наши провозят. Если по мелочи, чтоб на зубы, то в рыбацких блеснах, а помногу, чтобы на жизнь – поездом.

– Послушайте, милейший, – назидал командир, размахивая мощным кадыком, – ну, зачем, спрашивается, честному советскому человеку этот желтый дьявольский металл? Скажите, пожалуйста, кому от него лучше стало?

– А наши брали…

– …Чтобы потом от страха трястись? Нет, батенька, честному советскому человеку это не нужно.

– А что нужно? Этому, как его? Честному… Ты скажи, достанем.

– А нужна, батенька, совесть чистая. И чтоб было, о чем с другом поговорить.

– Тогда могу истории рассказать. Если, конечно, не на сухую. Плесни-ка… Так вот, есть тут за Рыжей сопкой старинная консистория. Еще плесни, бугор, не понял что-то… Живет там один богатейший человек. У него золото все предки мыли и закапывали в землю. Живут, как бичи, едят, как собаки, а к золоту своему никого не подпускают. Сколько тонн и на сколько мильенов у них закопано, толком никто не знает. Только ни царским чиновникам, ни советским они ни грамма не отдали. А трогать их боятся: шаманы. Как глянет!.. И будешь кровью до пенсии писать. Вот так и сидят упыри на золоте и бичуют.

На следующий день мы съездили за Рыжую сопку в «консисторию». Рядом с магазином, где мы покупали цепи к бензопиле, сидел на завалинке старый якут, курил самокрутку с махоркой и смотрел вдаль. Его копченые лицо и руки облепили мухи с комарами. Одет он был в старую прожженную телогрейку, ватные штаны, истоптанные кирзачи, на голове – детская цигейковая шапка. Дом за его спиной выстроен, наверное, лет триста назад, из темно-серой выветренной лиственницы. Такие дома не гниют веками. Мы втроем стояли напротив, смотрели на мультимиллионера и с трудом переносили специфический запах замшелого бича, окружавший его. Вот так сидели его отец, дед, прадед… И ничего им не надо. А где-то в дебрях тайги в вечной мерзлоте лежат несметные сокровища.

– Дядь, дай миллион, – не удержался Ваня. – Ну что тебе стоит? Дай мильенчик. А? Бедному студенту на портвешок с макарошками.

Миллионщик даже бровью не повел.

– Вот она, классовая ненависть, – подытожил командир. – Между нами пропасть. Пойдем. Пусть сидит.

Когда приехал отряд и заселил построенный палаточный городок, порядки у нас изменились. Командир объявил о строгом сухом законе и карательных мерах. Рабочий день у нас продолжался от зари до зари, с часовым перерывом на обед. Выходные – раз в три недели. Чуть что – на большую землю с пустым кошельком.

Отряд наш состоял в основном из студентов историко-филологического факультета университета. Вроде бы ничего особенного название их специальности не предвещало. Но только на первый взгляд. На самом деле сей факультет был стартовой площадкой в партийную элиту. Именно из недр истфила выходили будущие первые и вторые секретари, зам-завы и зав-отделами. Конечно, не все, а только дети апробированных в партийной работе отцов. Были здесь и другие, ребята попроще – эти готовились учить детей истории, словесности, литературе и быть директорами школ. Первые – их было семеро – вели себя свободно и на строгий режим внимания не обращали. Когда хотели, уходили с работы, питались в салуне, от них частенько попахивало спиртным. Вторые, которые попроще, апломб имели, но поменьше. Эти вынуждены были подчиняться распорядку. Хотя на мой взгляд, работать не умел и не хотел никто.

К концу первой недели наш повар загрустил. Его нары стояли рядом с моими, поэтому мне приходилось выслушивать его стенания.

– Ты думаешь, Андрей, я сюда работать приехал?

– А зачем ты сюда приехал, Ренат?

– Я сюда за деньгами приехал.

– А ты умеешь получать деньги, не работая?

– Наивный, – вздохнул он, покручивая монгольский ус в три волоса. – Да я уже все вычислил. Пока вы с командиром на работу ходили, я все сметы с договорами пересмотрел. Значит так, – сверкнул он черным глазом, перейдя на шепот. – Вы тут заработаете по семь тысяч на нос.

– Ого-го! А ты не ошибаешься?

– Насчет денег Ренат никогда не ошибается, – поднял он кривой палец к войлочному потолку. – Да ты слушай. Я сказал: заработаете по семь. Но практически никто отсюда больше полутора не увозил. Это денежный потолок. Десятую часть, как водится, он отдаст местному начальству. Десятую раздаст в университете. Себе на карман командир положит около двухсот тысяч рублей.

– Ну и пусть. Тебе-то что?

– А вот что. Пока вы топорами махали по двенадцать часов, зарабатывая свои квартирьерские две сотни, Ренат заработал восемь тысяч.

– Это как?

– Ходил в магазин, покупал дефицит и с почты жене отсылал. Одних оленьих шкур отправил больше ста. А с них навару не меньше полусотни. А зонтов складных? Много ты их в наших магазинах видел? Это еще по полсотни. А еще по мелочам: изделия из кости, колготки, купальники.

– А деньги где взял? У нас же командир в первый день все до копейки выгреб.

– Оттуда же, с почты. Жена присылала.

– Ну ты бизнесмен!

– Так что завтра, Андрюх, вылетаю в Чульман. А там!..

Назавтра в обеденный перерыв мы стали свидетелями открытого бунта. В столовой наша партийная семерка с Ренатом во главе сидела за столом, заставленном бутылками и деликатесами. Мокрые от жары и спирта, красные от натуги: они что было сил хрипло кричали: «Ах, эта девушка-а-а из Нагас-с-с-саки-и-и-и!» Сорок бойцов отряда скромно присели за соседние столы и приступили к поглощению пригорелой пшенной каши с кусочком копченой колбасы, похожим на небрежно откусанный указательный палец ноги.

– Вот она, классовая ненависть, – процитировал командира Ваня. – Между нами пропасть. Пойдем. Пусть сидят.

Если в первые дни в нашей стройотрядовской жизни наблюдались какие-то проблески романтики, то к концу первого месяца ничего, кроме усталости, не осталось. Наш распорядок, наверное, мало чем отличался от каторжного. Законные выходные отличались от будней разве только бодрой музыкой, гремевшей из поселковых динамиков. Но, странное дело, именно этот тупой потогонный труд меня вполне устраивал. Более того, доставлял удовольствие. Особенно, когда Ренат на прощанье одарил меня своим замечательным топором с клеймом «1882», что означало год изготовления. Ну, что это был за топор! Симфония! Он звенел, как меч дамасской стали, практически не тупился. Его не нужно было точить ежедневно, как те за 72 копейки, которыми работали мои коллеги. Трижды у меня пытались его украсть. Но он упорно возвращался ко мне и продолжал дарить простую трудовую радость.

Лицо мое сильно загорело, обветрилось. От носа к губам и вокруг глаз пролегли белесые морщины. На возмужавшем лице застыла усталая пытливость. Брился я раз в неделю по субботам в бане, остальное время зарастал гнедой щетиной, как бич. Волосы мои опускались до плеч, а чтобы не мешали работе, я их прихватывал на лбу хипповой лентой с индейским узором. Ладони перчаткой покрывали сплошные мозоли. Наверное, также обмозолилась и моя душа. Во всяком случае, о Свете я вспоминал все реже.

Только мысли о смерти никак не отпускали. Может, поводом к тому послужили те несколько случаев, когда я находился в смертельной опасности. На меня обрушивались тяжелые бревна, в сантиметре от виска пролетал топор, я падал с десятиметровых лесов на щебень, несколько раз меня пытались задавить пьяные водители – хоть бы что… Какая-то добрая мощная сила отбрасывала меня прочь из эпицентра опасности, заботливо подстилая мягкую невидимую соломку. Поднимался и шел себе дальше, потирая ушибленные места. Но мысль о том, что рядом снова прошла костлявая мадам с косой на плече, снова возвращала меня на грань, где теряли цену обычные идеалы.

Рядом с нами на пакгаузе работали украинцы. Строили мы типовые придорожные навесы на высоких деревянных стойках. Нас работало восемь человек, их – трое. Иногда к ним на помощь приходила хрупкая брюнетка в белом платке по самые глаза и тонкими ручками рубила топором железную лиственницу. Обычно она работала на кухне, стирала и протяжно звала: «Хлопцы, вэчэряты!» Наша бригада работала с восьми утра до восьми вечера. Украинцы – часов шесть в день. Мы без выходных, они на пятидневке. Мы уходили с работы руки за спину, чтобы унять боль в пояснице, а эти – бегали пузами вперед и нас обзывали зэками. Мы строили пять навесов, они – восемь. Мы управились за полтора месяца, они – за три недели. Перед отъездом на новый объект в Золотинку украинцы весь день с утра отмечали сдачу объекта прямо у нас на глазах под одним из навесов.

– Хлопчики, идыть зараз до нас клопову горилку с салом йысты! – звали нас провокаторы, разливая по грязным стаканам душистый коньяк.

– Нам нельзя. Сухой закон, – отвечали мы, захлебываясь горькой слюной.

– Дывытэсь, бо зовсим засохнитэ, – ржал бригадир Мыкола, сверкая турецкими глазами. Он приложился к горлышку шампанского, жадно забулькал, и вдруг из его ноздрей хлынули две мощные пенистые струи.

– Ты чего ценный продукт переводишь, вредитель? – возмутился Ваня, трепетно относившийся к чуждым буржуазным напиткам.

– Тю, а чого нам економыты, – удивился Мыколо, промокая пухлый шерстяной живот, – колысь мы по пьять тыщ карбованцив за цэй кулорт увэзэмо. А вы, хлопчики, хочь по сотни визьмэте? Га? Отож…

В тот раз даже мой терпеливейший Ваня дошел до точки кипения. Мы откопали с ним зарытую «на черный день» в тайге «квартирьерскую» бутылку шампанского и уничтожили ее под звуки музыки, долетавшие с танцплощадки. Вспоминали ковбойские приключения, штурмовые дни сессии, когда за день сдавали по три зачета с экзаменом; наши стипендионные посиделки. Сквозь дымок костра я смотрел на обросшее белесой щетиной обгоревшее курносое лицо друга в обрамлении грязно-белых волос и молча жалел нас обоих. Нам было хорошо. Видимо командирские стукачи доложили Володе о нашем мятеже. Когда мы вернулись в палатку, на моих нарах сидел Володя и угрожающе двигал мощным кадыком. Он поднял на меня усталые красные глаза и пьяно просипел:

– Ты, Андрюха, в душу мне плюнул.

– Это про стаканчик легкого винца так метафорично?

– Дело не в стаканчике, – простонал он. – Я хотел три сотни премии тебе выписать, как лучшему бойцу. Теперь тебе ее не видать, как собственных ушей. За нарушение закона. Сухого…

– Ну и ладно, – махнул я легкомысленно. – Я сюда не за деньгами приехал. Мне они до лампочки. Никогда не нуждался и не буду.

– Это почему же? – дернулся командир. Кажется, именно этого он больше всего желал себе, любимому.

– Ты помнишь, командор, девушка в аэропорту про нищего пела?

– Ну. Вы с ней еще поспорили.

– Тогда я не мог ей ответить, почему дающий милостыню не станет нищим. Сейчас могу сказать. Потому что дающий не теряет, а приобретает. Вот так.

– Ну и что? – протянул он, так ничего и не поняв.

– Пусть моя неудавшаяся премия будет милостыней тебе. Пусть она пополнит те двести тысяч, которые ты увезешь отсюда в собственном кармане.

– Ты это… откуда знаешь?

– А я, командор, вообще знаю гораздо больше, чем ты предполагаешь. А теперь извини, спать пора. Мы, как ты со своей «великолепной семеркой», спать до обеда не можем. У нас работа. А это посерьезней ваших денег.

С того дня командир стал мечтать, как бы со мной быстрей расстаться. Мы с Ваней достроили свое щитовое общежитие «ОЩ», заселили в него двадцать бездомных семей из палаток и пошли навстречу командиру, вылетев с первой партией. Перед отъездом накупили японских сувениров, сели в автобус и отправились в аэропорт Чульмана. Наш самолет вылетал вечером. Надо было куда-то себя девать. Наши истфиловские эстеты пошли в парикмахерскую аэропорта ровнять бороды и срезать мозоли. Выбора у нас с Ваней большого не было: аэропорт, ресторан, тайга – и мы решили пообедать.

Практика показала, что спиртное во время перелета приносит тяготу и расстройство желудка. Поэтому заказали мы обыденные солянку, бифштекс и кофе. Когда первые глотки густого бульона пролились целебным елеем в наши измученные кашей пищеводы, когда на душе наступил уютный покой… Под окнами заведения зарычал мощный двигатель, и в помещение ввалилась толпа старателей. Может быть, на Большой земле через пару месяцев они вспомнят о своих высших образованиях и научных степенях, станут завсегдатаями салонов, оденутся в элегантные костюмы… Может, будут ходить в симфонические концерты и на поэтические вечера… Здесь, в таежной закусочной, мы наблюдали одичавших бичей, грубо требовавших хоть чего-нибудь выпить-закусить – и быстро! Загнанная официантка бегом носила из кухни омлеты, попавшие под руку бутылки со спиртосодержащей жидкостью – все равно что, только поскорей. Дикари все это сметали со звериным чавканьем и рычаньем. Наконец, волчий аппетит утолен. Чумазые, волосатые бичи откинулись на спинки стульев и тут началось:

– Ты чего нам полусладкое притащила? Что за пошлость! Убрать! И принеси-ка брют, лучше новосветский, да коньячку марочного армянского. А покушать… Приготовь-ка нам, детка, поросенка с хрустящей корочкой, пулярочку под брусничным соусом, да еще икорки зернистой во льду поднеси, да не забудь соленых рыжиков отборных, да крабов помясистей…

– Оплата вперед! – рявкнула официантка тоном командира, поднимающего роту в бой.

– Да на, бери, только праздника не губи! – На стол посыпались засаленные сотенные купюры.

Запивая обед кофе, мы с Ваней выслушивали жалобы золотоискателей на то, что сезон в этом году не удался, начальство требует небывалой взятки, бульдозер дали старый, списанный, и вообще, двадцать тысяч на нос это не заработки. Мы с моим сотрапезником увозили по триста рублей аванса и считали себя сказочно богатыми. На эти деньги на Большой земле можно жить полгода припеваючи, если конечно, скромно. А этим бичам непромытым двадцать тысяч уже не деньги. Парадокс!..

Спустя три недели в комнате общежития университета нашему отряду выдавали зарплату. Согласно расчетному листку, мне начислили полторы тысячи, минус штраф за неделю прогулов, минус дорога, минус стоимость питания, минус аванс, минус обмундирование – итого к выдаче триста двадцать два рубля три копейки. Да, хорошую милостыню получил от меня командир, царскую. Ну да ладно.

Чувствуя себя сказочно богатым, я на радостях накупил подарков. Маме – французские духи, папе – шотландское виски, Диме – золотые часы, Юрику – набор немецких инструментов. О, как приятно было их дарить! А еще я заказал столик в ресторане и пригласил всех отпраздновать, за что получил нагоняй от родителей и восторженное одобрение друзей. В ресторане я показывал фокус: тушение горящих окурков о свою ладонь, чем приводил окружающих в исступление. Женщины за соседними столиками шумно и безответно обсуждали мой бронзовый загар и яркие надписи на форменной куртке: «Якутуголь», «Алданзолото» и таинственное «ОЩ».

Спустя несколько месяцев нам с Ваней сообщили, что командир бесследно исчез. Кто-то, якобы, в тихую лунную полночь видел тело командира с пробитым черепом в канаве рядом с общежитием университета. Мы жалели этого человека. Что-то в своей жизни он сделал неправильно. С тех пор крупные деньги суммой свыше трехсот рублей я не любил. В них таилось что-то злое и тревожное. Наша сравнительно честная бедность сообщала нам спокойствие в текущем и уверенность в завтрашнем дне.