Текст книги "Летящий с ангелом"

Война и страсть

Со второго курса у нас начались занятия на военной кафедре. Суровые мужчины в кителях грозились превратить каждого «инфантильного ботаника» в могучего командира грозной артиллерии. То есть, выражаясь высоким стилем, – бога войны. Преподавали военное дело офицеры в чине полковника. Один, правда, был майором, но, как нам сказали, раньше он тоже был полковником, но разжалован за пьянство. Почему-то именно этот горемыка с опухшим лицом вызывал у нас наибольшую симпатию. Довольно быстро мы поняли, что все наши полковники глуховаты. Когда кто-нибудь из них отворачивался к доске и старательно выводил мелом тему занятий, обязательно находился курсант, желающий безнаказанно высказать все, что о нем думает, причем в выражениях самых солдафонских. Только один майор реагировал на уничтожающие реплики за спиной. Он оборачивался и грустно улыбался, глядя оратору прямо в глаза.

Вечером в пятницу мужская часть курса обычно напивалась. Это называлось «маршем пацифистов» или «прощай, оружие». Утром в субботу, охая от головной боли и тошноты, плелись в шашлычную на углу, работавшую с восьми. Там, опорожняя кружку мутного пива, обязательно кто-то произносил: «Детишки в школу собираются: моются, бреются, опохмеляются». Перед входом на военную кафедру мы тщательно прилизывали волосы мылом и бриолином. Только все равно половину курсантов выгоняли с развода в парикмахерскую. Каждую субботу мы сокрушали асфальт на плацу печатным строевым шагом, катали многотонные пушки и зубрили законы тактики и военной истории. Все же наиболее страшными для нас были занятия по материальной части и артиллерийской стрелковой подготовке – АСП. На матчасти мы разбирали до винтиков и собирали обратно тяжеленные стальные конструкции, от таскания которых болели спины и растягивались жилы. На занятиях по АСП мы больше сидели, обложенные таблицами и конспектами, от которых рябило в глазах и пухли головы.

Наши грозные орудия вызывали во мне двойственное чувство. Я гладил рукой хищный, как шпага, зеленый ствол; трехпудовый полированный замок; длинные, как ноги супермодели, станины; мудреные приборы наведения, испытывая уважение к орудию, аналогов которому в мире не имелось. Снаряд, выпущенный из этой пушки, прошивал насквозь лобовую броню боевой машины любой страны потенциального противника. Также легко эта длинноногая красавица стреляла тактическими ядерными боезарядами. С другой стороны, меня не оставляла мысль, что вся эта умная, совершенная мощь создана для убийства живых людей. Какая сила таилась в этом агрегате нам показали на учебных стрельбах.

Как-то в субботнее утро привезли нас автобусами в лесную глушь и рассадили на трибунах. Наш полковник показал, как грамотно разевать рот во время стрельбы, чтобы не лишиться слуха. Вокруг сидели офицеры генштаба и военных частей – все в противошумных наушниках. Перед нами до самого горизонта тянулся песчаный полигон, уставленный фанерными макетами, списанными танками и бронемашинами. Прямо перед нами стояла батарея изучаемых пушек. С флангов застыли в боевой готовности новенькие танки, самоходки и ракетные установки. Командир части, которой принадлежал полигон, коротко сообщил, что уважаемой публике будет явлена мощь орудий, стоящих на вооружении нашей армии, охраняющей созидательный труд мирных граждан.

Первыми стреляли наши элегантные пушки. От выстрела первого же орудия мне заложило уши. Из ствола вылетел ураган желтого огня, превратив песок метров на тридцать вперед в стекло. Где-то на горизонте разлетелся в пыль макет. Следом за прицельным выстрелом командир назначил взводную очередь из трех выстрелов на орудие. Половина целей превратилась в решето. Мы уже не стесняясь разевали рты, затыкали уши пальцами – безполезно. После взводного залпа мы оглохли. В ушах стоял свистящий звон. У некоторых курсантов из ушных раковин по щекам стекали струйки крови.

Следом, поднимая гусеницами шлейфы песка, выехали и встали в ряд самоходки какого-то ужасного калибра, что-то далеко за сто. Им выставили светящийся створ из горящих сигнальных ракет. После залпа самоходок внутри створа мы увидели только глубоко перепаханное поле. Потом стреляли танки и управляемые противотанковые ракеты. Они расстреливали оставшиеся цели.

И под занавес на огневую позицию стали поочередно выезжать установки залпового огня. Сначала отстрелялся легендарный сорокаствольный «Град», знакомый врагам по событиям на Китайской границе, в Египте и Вьетнаме. Потом – все более поздние и совершенные, с именами романтическими, цветочными. Там, у горизонта, некогда светло-желтый песчаный пляж превратился в торосы спекшегося бурого стекла с воронками и котлованами. Огненный ураган выжег все живое на несколько метров вглубь.

Мы сидели оглохшие, ошеломленные и подавленные, а в это время бравый полковник с мегафоном шумно восторгался огневой мощью вверенной ему техники. Я смотрел на это с ужасом, представляя себе не абстрактное «скопление живой силы противника», а реальных людей, попавших по воле политиков и командиров в адскую мясорубку. Вот он – молодой, красивый Джон (Курт, Мишель, Аарон…) – мечтает вернуться после дембеля домой к невесте, маме, друзьям, чтобы жить!

А я, конкретный комбат, сурово лежу в сочной траве, среди душистых полевых цветов с биноклем в мужественных руках. Из наблюдательного пункта закрытой огневой позиции даю команду: «Цель – скопление живой силы, уровень двадцать девять, прицел сто семнадцать, правее второго ориентира три ноль, залпом по три снаряда из девяти орудий, осколочно-фугасным, взрыватель осколочный…» и сухо, как приговор, произношу: «…огонь!» Две-три оглушительные секунды – и вместо живых парней по остекленевшему полю разбросаны мелкие фрагменты обугленных тел.

Сквозь свистящий звон в ушах я немо кричал в небеса: «Не дай мне, Боже, никогда убивать людей! Никогда!»

Вернувшись в город со стрельб, мы всем учебным взводом решили прорваться в университетский бар. Во-первых, после участия в военных действиях остро хотелось чего-то сугубо мирного, а во-вторых, там сегодня играл «Дима с урками», официально – вокально-инструментальный ансамбль «Демиурги». Об этом творческом коллективе слагали мифы и легенды, о нем по Би-Би-Си вещал Сева Новгородцев. Как пропустить такое шоу? Ну как?.. И мы через высоченный забор с колючей проволокой, через задний двор с мусорными баками, через окно в туалете – просочились в оцепленное дружинниками помещение. Здесь, в блаженной духоте, между накрытыми чайными столами, прямо на полу возбужденно сидели такие же как мы злостные, махровые нелегалы.

Видимо, официальная часть программы с песнями типа «Знамя труда над галактикой» завершилась. Начальство, ввиду неотвратимого приближения музыкального беспредела, дипломатично удалилось, строго наказав администрации бара следить, чтобы все было на уровне. Те так же строго и решительно кивнули: не беспокойтесь, тэщ-щ-щи, все под контролем. Наконец, музыканты сменили строгие белые костюмы на потертые джинсы с грубыми свитерами, распустили волосы по узким плечам, надели дымчатые очки «макнамара» и буднично вышли на сцену. Зал на секунду вспыхнул овациями, солист Дима поднял руку, и встала тишина.

Мягко всхлипнула соло-гитара, робко отозвались тарелки, будто издалека заурчал бас, свирелью прошептал синтезатор… Солист задумчиво произнес в микрофон: «Мы. Похоронены. Где-то…» – и в густом воздухе взорвался гром: «…под Нар-р-рвой!» Все разом подхватили песню и вместе с рыдающей гитарой, под рокот басов и набат синтезатора захрипели: «Под Нар-р-рвой! под Нар-р-рвой!! Мы похоронены где-то под Нарвой – были и нет. Так и лежим, как шагали попарно! попарно? попарно… Так и лежим, как шагали попарно – и общий привет…»

Мне в уши с обеих сторон кричали соседи: «И не тревожит! ни враг! ни побудка! побудка? побудка… замерзших ребят. Но только однажды мы слышим как будто… трубы трубят». Все затихли и только солист хрипловатым голосом скомандовал «…Эй, поднимайтесь такие-сякие! Ведь кровь не вода!»

Тут мы вскочили, взялись за руки и все вместе заорали: «Если зовет своих мертвых Россия… Россия! Россия!!! Если зовет своих мертвых Россия – значит, беда!» Кто-то уже рыдал со слезами, кто-то стонал, как от боли, кто-то шепотом ругался. «И вот поднимаемся мы в крестах и нашивках… в горячем дыму… и вдруг понимаем, что вышла ошибка, и мы ни к чему. Где в сорок третьем погибла пехота, просто зазря, по лесу с шумом гуляет охота! охота? охота… По лесу. С шумом. Гуляет. Ох-х-хота… Трубя-я-ят е-ге-ря…»

Я еще находился под впечатлением, вторично за день оглохший от рокота войны… Как вдруг на мое плечо легла чья-то тяжелая рука. Я оглянулся. Лицом к лицу рядом со мной стояла тоненькая девушка Оля, что пела в аэропорту про нищего. В этот вечер она оделась в алый брючный костюм, от которого рябило в глазах. Девушка бесцеремонно подхватила меня под локоть и потащила сквозь горячую толпу к липкой стойке бара. Кого-то запросто столкнула с табурета, кому-то вежливо посоветовала потанцевать «медленный» – мы сели на освободившиеся места и жадно тянули через соломинку коктейли.

– Ты как здесь очутился? – спросила она.

– Мы тут нелегально, – признался я, – через окно в туалете. А ты?

– А для меня посещение притонов – это рабочие будни. Я работаю в газете. Завтра об этой оргии буду писать приличный отчет. Что-то вроде: «Выступление молодежного творческого коллектива прошло на высоком патриотическом уровне».

Честно сказать, я любовался ею. Девушка принципиально не пользовалась косметикой. Да и зачем? Синие глаза, алые полные губы, тонкий курносый нос в веснушках – все это на фоне бледно-розовой матовой кожи, в оправе ярко-рыжих кудряшек… Фигурка ее наводила воспоминание об античных девах, суде Париса и рождении Ботичеллиевой Венеры. К тому же это очарование утонченной женственности… Нет, я положительно любовался ею, не таясь. Также непосредственно и она оглядывала меня с ног до головы.

– Приличный отчет о неприличной оргии… Это, наверное, будет нелегко, – пробубнил я, завершая досмотр ее лодыжек и модельной обуви.

– Ничего. Не впервой, – отозвалась она, оценивая мои плечи и шею. – Да, породистый экземпляр… А ты как поживаешь? Почему не звонил?

«Да звонил я! Звонил много раз, – хотелось крикнуть во всю глотку, – из Якутии, Новосибирска, Иркутска, только телефон твой упорно молчал. А мне так хотелось поговорить с тобой!» Но ответил спокойно, даже чуть небрежно:

– Честно сказать, твоя затея мне показалась спонтанным импульсом.

– Он и по-умному может… Плохо ты меня знаешь! Так что ты узнал про нищих? Я – вся внимание.

– Не знаю, поймешь ли ты… – протянул я, наблюдая за реакцией девушки. В синих озерах глаз вспыхнули гневные молнии. То, что нужно. Я продолжил: – Это не знание, это что-то вроде мистического откровения. – Она уже и рот приоткрыла и подалась ко мне. Ну ладно, думаю, слушай: – Просто на мой вопрос пришел ответ свыше. Вот как он звучит: «Мы имеем только то, что отдали». Все.

– Гениально! – захлопала Оля в ладоши. – Слушай, а … это … как тебя зовут?

– Андрей.

– А я думала Гамлет.

– Ты желаешь услышать: «Офелия, уходи в монастырь»?

– Не исключено… А ты слышал о судьбе вашего командира?

– Его, кажется, наказали.

– Я тут недавно с одним вором в законе беседовала…

– Ты и с этим контингентом знакома?

– А как же. Интересные, между прочим, люди. Так вот мне сказали, что он нарушил закон: не поделился с нужными людьми. Пожадничал.

В это время Дима под рев соло-гитары и мощные басовые раскаты скандировал:

«Не надо думать, с нами Бог, Он все за нас решит. Веселые и грустные, вернемся по домам, невесты белокурые наградой будут нам. Все впереди, а ныне: за метром метр, идут по Украине солдаты группы «Центр». На первый-второй рассчитайсь! Первый-второй. Первый шаг вперед – и в рай. Следом – второй. А каждый второй, тоже герой, в рай попадет вслед за тобой»…

Под грохот рок-музыки мы сидели лицо к лицу и, чтобы расслышать слова собеседника, кричали друг другу прямо в ухо. Кажется, французы называют это «тэт-а-тэт». Ее мятное дыхание обдавало теплом мое ухо, щеку и ноздри. С каждой музыкальной композицией громкость звука из мощных динамиков росла. Расслышать собеседника стало невозможно.

– Слушай, Андрей, пойдем ко мне. Здесь недалеко. Общнемся в тишине.

Стоит ли говорить, что я согласился. Дома оказалась только старенькая бабушка, которая почти ничего не видела и не слышала, но вежливо, мило улыбалась. Родители жили заграницей: они работали переводчиками при дипломатической миссии. Мы много пили и ели. Я с неожиданным удовольствием выслушивал восторги по поводу своего тела, ума и обаяния. С упоением отвечал ей взаимностью. После воинственной угрозы смерти мне до боли хотелось самых ярких проявлений торжества жизни. После рева огня и рока так сладостно обнимать теплый девичий стан.

Первая физическая близость с женщиной оставила такое же двоящееся впечатление, как прикосновение к орудию убийства. Тот же восторженный страх, та же тревожная сладость, сокровенная ложь, подмена добра злом. «Обязательный обман, умный разговор… сердце врет «люблю, люблю» до истерики, невозможно кораблю без Америки…» В страстном бреду мне казалось, что я лечу. В голове звучали слова из модного шлягера: «мой «Фантом», как пуля быстрый, в небе голубом и чистом с ревом набирает высоту». Иногда я замирал и видел себя как бы со стороны, но «тот, который во мне сидел и думал, что я истребитель» не давал мне опомниться. Он швырял меня из пике в штопор, из комы ужаса в неистовый восторг. Я летел, и летел… в пропасть. После ночного крушения во мне сломался внутренний стержень, который держал меня в жестких рамках «можно-нельзя». Многие ценности рухнули и дымились среди обломков моего истребителя, моего «Фантома». Но я без оглядки шел прочь, дальше, ниже.

Совершенно другим человеком уходил я утром от девушки Оли. Передо мной открылась огромная дверь в другой мир, тревожный, сладостный и широкий, как черный космос. Я шагал по утреннему туману, как по облакам, нет не шагал – парил. Студеный ветер свободы опьянял. Казалось, после этой ночи моя жизнь станет одним большим счастьем. Ничто теперь не помешает мне жить и поступать свободно. Даже возможность драться, бить, воевать перестала казаться запретной и чуждой.

Долой интеллигентское слюнтяйство! Если все откажутся бить и убивать, кто в таком случае будет защищать наших женщин – эти дивные хрупкие цветы? Э, нет! Отныне я готов избить любого, кто посягнет на мои ценности. А чтобы доказать массам, что я «не тварь дрожащая, а право имею», – пойду-ка я добровольцем на войну. А! Вот это кайф! По скоплению живой силы врага, прицел, уровень, тра-та-та, огонь! И пусть фрагменты вражеских тел разных там Куртов, Мишелей, Джонов – разлетаются веером по спекшейся земле. Убить или не убить – о, это не вопрос! Конечно, да! И только да. Мужик я или где! Вот чуточку подучусь и точно – богом войны в район боевых действий. А уж этого добра наше родное правительство для меня приготовит, до конца жизни хватит…

…Вдруг из-за угла, из туманных сумерек на меня выплыла церковь. Белая свеча с горящим золотом купола. Как-то два-три раза я входил под ее таинственные своды, ставил свечу перед иконой, стоял в тишине и слушал необычные мысли, возникавшие в голове. Там было что-то о вечности и свете, любви и покое. Каждый раз я обещал себе прийти сюда на службу, поучаствовать в мистическом действе, которое так отличалось от нашей уличной толкотни. Вот и в тот миг захотелось мне войти и встать на колени перед пронзительными глазами, смотрящими с иконы прямо в душу. И даже сделал шаг в направлении входа, но вдруг отшатнулся и решил пройти мимо. «В конце концов, я свободный человек, и могу не ходить, если не хочу», – прошелестело в голове.

– Молодой человек, – раздался голосок, – вы не поможете мне подняться по ступенькам? Они такие крутые, а у меня ноги еле ходят.

Я оглянулся и увидел рядом с собой маленькую старушку с палочкой. Она так по-доброму улыбалась, так кротко просила, что отказать я не посмел. Бабушка, опираясь на мою руку, поднялась по ступеням. Потом пришлось открывать перед ней одну тяжелую дверь, затем другую – так мы вместе и оказались внутри церкви. Там стояло множество народа, среди них я разглядел молодых, людей среднего возраста. Вот не думал, что у нас столько… как их? благочестивых прихожан…

Бабушка попросила проводить ее «до самого аналоя» и показала рукой в сторону очереди, стоявшей к священнику, который устало опирался на тумбу с крестами. Священник поверх склоненной головы женщины наблюдал за мной. Наконец я поставил старушку в конец очереди и пошел вон. В голове настырно звучали слова о свободе. Перед выходом в последний раз оглядел церковь. Священник по-прежнему смотрел на меня. «Я свободный человек, – проворчал я себе, – и приду, когда захочу!» Этому ворчанию последовал трезвый ответ: «Какой ты свободный, когда тобой уже помыкают, как ослом». «Хватит! – крикнул я обоим. – Приду. Обязательно сюда вернусь!»

Но не тут-то было. Мне довелось на практике испытать, что есть цепи греха. О, это весьма ласковые, комфортные цепи. Они обвили плющом, связали тысячей лилипутских нитей, они одурманили пьяным духом. Я сам цеплялся за малейшую возможность продлить этот сладострастный плен, чтобы напиться допьяна тягучим чувственным медом.

Каждый день, а иногда и не раз, приходил я к Оле. Иногда меня встречала бабушка и гостеприимно провожала в комнату. Там она сажала меня на диван и протягивала старинную Библию. Я читал правую часть текста на русском языке, а старушка приближала ко мне ухо. Уж не знаю, доходило ли до нее хоть что-то, но слушала она всегда жадно с искренней благодарностью. Я-то уж точно почти ничего не понимал. Красивые мудрые слова, дивной красоты образы горошинами отлетали от тугого барабана моего сознания.

Потом приходила Оля. Нет – врывалась порывом благоуханного свежего ветра. Она искренне радовалась моему приходу, рассыпая вокруг искры веселья. Я отвечал ей тем же, но менее эмоционально. За столом она рассказывала о дневных приключениях, в которых все чаще фигурировали авторитеты преступного мира и сильные мира сего. И, наконец, истомившись предвкушением, погружались в горячий омут. Вполне осознавая преступность наших отношений, я все же испытывал к ней благодарность. В обществе очаровательной девушки я напрочь забыл о своей детской влюбленности, о той изматывающей боли, которая поселилась в груди с отъездом Светы. Рядом со мной находилась восхитительная девушка, близкая мне по духу… и во всех отношениях – а все остальное прочь.

Кем для меня стала Оля, я понял чуть позже. Вообще-то нечто подобное я подсознательно ожидал. Ну не могло наше ворованное счастье быть таким сладким и длиться бесконечно. Может быть поэтому, каждый миг, проведенный с Олей, я проживал так жгуче-глубоко. Может поэтому, каждый глоток ядовито-сладкого дурмана пился с такой жадностью. Но все мои самые тревожные предчувствия побледнели, когда произошло это несчастье.

Однажды ночью мне позвонили из больницы. Каким-то чужим голосом сообщили, что им доставили больную в тяжелом состоянии по имени Ольга. Назвали номер палаты и передали ее просьбу срочно приехать. Я, разумеется, среди ночи на такси приехал в больницу и на чужих ногах, в каком-то беспамятстве прошел в палату. Там, опутанная трубками, забинтованная по самые глаза лежала Оля. Спекшимися губами она с трудом прошептала, что на нее кто-то напал, сильно избил и зверски изнасиловал. Так же она сообщила, что насильник оказался болен хроническим сифилисом и, скорей всего, ее заразил. Оля сквозь слезы просила у меня прощения и умоляла забыть ее навсегда.

– Мне никогда не было так хорошо, как с тобой, – шептала она. – И никогда не было так плохо, как сейчас. Во всем виновата я одна. А ты прости меня. Я, наверное, умру. А если не умру, то покончу с собой. Забудь меня. Уходи. Сейчас придут родители.

Всю дорогу домой я ругал себя за то, что не сумел оборвать наших отношений раньше. Что-то мне подсказывало, что не она, а я виноват в случившемся. Это из-за меня так сильно ударило по Оле. Из-за меня…

Чем я мог помочь девушке? Найти и убить негодяя? Дождаться ее выздоровления и жениться на ней? Но она сказала, что умрет или убьет себя. Должно быть, насилие и заражение мерзкой болезнью – это действительно страшно. И самое ужасное не физические мучения, а отвращение к самой себе. Скорей всего, эта психическая травма уже никогда не позволит ей жить как прежде. Даже если она сумеет выжить. А на сегодня и это пока сомнительно.

Три дня я терзал себя вопросами. Каждый день пытался пройти в больницу, чтобы навестить Олю. Но там говорили, что пускать меня не велено. Наконец, сокрушая на своем пути живые преграды, все же прорвался в кабинет к главному врачу. Объяснил усталому старику в смешной голубой пижаме причину своего вторжения, но он даже бровью не повел. Из-за стола в углу кабинета поднялся грузный мужчина в накинутом на плечи халате и вывел меня в коридор.

– Я все знаю, Андрей. Оля мне, как дочь. Мы уже нашли того отморозка. Ему не жить. А тебе лучше забыть Олю. Ты никогда не сможешь относиться к ней как прежде. Ты не сможешь переступить через брезгливость. Ты меня понимаешь? Со дня этой трагедии прежней Оли больше нет. Она другая, и в ее жизни больше нет места для тебя.

По тому, как это было сказано, мне стало ясно, кто передо мной. Несомненно, это тот самый криминальный авторитет, о котором упоминала Оля. «Ему не жить» – кто еще мог так сказать? Не милиционер же, в самом деле. К сожалению, этот человек подтвердил все, о чем я и сам думал. Больше никогда я не увижу моей веселой, доброй, нежной Оли. Ее нет. А я есть?..

– Что мне делать? – прошептал я, как в бреду.

– Сходи в церковь и поставь свечу за ее здоровье. Это помогает.

Наверное, это прозвучало, как пароль, как призыв к действию, нужному и важному. Я вышел из больницы и направился в церковь. Но в тот поздний вечер тяжелая дверь, которую я открывал другому, для меня была закрыта.

Всю ночь мне снилась Оля. Она разрывала пелену бинтов и упрямо ползла в операционную. Там она опрокидывала стол с инструментами, из блестящей груды выбирала скальпель, подносила лезвие к запястью и… Я кричал что было сил: «Не смей!» и просыпался от собственного стона. Нет, только не это! Снова проваливался в сон, и опять все повторялось, только с более страшными подробностями. Я понимал, что принимаю участие в какой-то невидимой, но жестокой борьбе, где ставкой была жизнь хрупкой девушки.

На рассвете я проснулся резко, будто от пощечины. Оделся и как сомнамбула вышел в хмурое утро. На гулких чужих улицах незнакомого города мелькали серые тени людей и собак. На душе висела тяжесть, под ложечкой сосало и тянуло, словно там поселилась пиявка. Перед церковью на ветвях деревьев сидели черные птицы. Одна из них сорвалась и закружила над моей тяжелой головой. Вот она спикировала и ударила железным клювом в макушку. Я вспомнил, как читал в газете, что недавно мальчика до смерти заклевала ворона – и в страхе замахал руками. Будто в ответ стая снялась с ветвей и закружила надо мной, угрожающе горланя и каркая.

Я взбежал по крутым ступеням и потянул на себя кованую ручку. Дверь с трудом подалась. Будто на крыльях влетел я под своды церкви, вытирая мокрый лоб. Здесь, несмотря на раннее утро, собрался народ. Я купил свечей и стал по очереди обходить подсвечники. Наконец, остановился перед большим Распятием. Жадно рассматривал окровавленные руки, ноги, грудь, изможденное тело с выпирающими ребрами. Вдруг память выплеснула то, что читал я Олиной бабушке о земной жизни Христа. За что же Тебя люди пытали, за что издевались, за что убили? Неужели за проповедь любви? Неужели за Твои чудеса, исцеления больных и воскрешение мертвых? И Ты смог простить!.. Вдруг поднял я глаза к лицу Христа и понял: Он меня слушает. В этот самый миг Он ждет от меня самых важных слов. И они нашлись.

«Прости меня, Господь Иисус Христос, что пришел к Тебе первый раз и сразу с просьбой. Сейчас в больнице умирает девушка Оля. Я знаю, что она пострадала из-за меня. Останови ее руку, если она захочет покончить с собой. Вылечи ее, пожалуйста. Умоляю!

Я знаю, что мы с ней жили неправильно. Мы были, как муж и жена, но не расписаны и не венчаны. Даже я знаю, что это грех. Прости нас! Обещаю, если Ты ее спасешь, я никогда не прикоснусь к женщине вне брака. И еще я обещаю, что никогда не ударю и не убью никого. Если Ты мне поможешь».

Слова у меня кончились, я неподвижно стоял и смотрел на Распятие. На душе стояла такая дивная тишина, будто на море во время полного штиля. Только после бури понимаешь, что такое штиль. Только после смятения понял я, что такое мир в душе. Там, глубоко внутри, там, откуда приходило ко мне самое лучшее и светлое, там… наступила весна. Я вышел из церкви и очень медленно побрел по улице. Мне казалось, что я несу в себе нечто драгоценное и такое хрупкое, что сделай неосторожное движение, и оно разобьется, как стекло, улетит, как пугливая бабочка.

Вдруг что-то случилось! Я смотрел под ноги и ничего вокруг не видел. Но вдруг почувствовал, как над головой разорвались облака, вышло солнце и мощным потоком облило меня ярким радужным светом. Внутри меня и вокруг сиял радостный добрый свет. На миг передо мной блеснуло молнией огромное Распятие – от земли до неба. Маленький мальчик внутри меня встал, потянулся руками к кресту и весело засмеялся: «Это мой Спаситель! Он так прекрасен. Он моя жизнь, моя любовь, моя надежда. Я люблю моего Иисуса Христа!»

С той секунды моя жизнь изменилась. Это позже мне объяснят, что все предыдущие годы я жил в подсознательном ожидании этого чуда. Только спустя годы, оглядываясь на прожитую жизнь, я пойму, как заботливо Господь меня воспитывал, как терпеливо звал к Себе, как милостиво прощал мои преступления. Лишь, пройдя через многие искушения, пойму, Чего я удостоился в тот миг. Это Сам Господь призвал меня к Себе.

Но тогда, в то ранее утро я вышел из церкви, просто медленно шел домой и был абсолютно счастлив. У меня появилась вера в то, что отныне я не один, со мной мой Бог. И Он мне поможет.

Потянулись обычные дни. Я слушал лекции, сидел над учебниками, встречался с друзьями, читал книги, гулял по улицам, дышал воздухом… Только внутри поселилась светлая радость. Это она любой день превращала в счастливый. Шли дожди, мели снега, снова лил дождик, лишь изредка на часок-другой выходило солнце, но независимо от погоды, внутри светило солнце новой радости.

В больнице мне сказали, что Оля поправилась, ее выписали и увезли в санаторий. Впрочем, ходил я туда по старой привычке, просто убедиться. Я знал точно, что у Оли все будет хорошо. В этом я нисколько не сомневался.

И даже повестка в милицию не очень огорчила. Оттуда меня направили в кожно-венерологический диспансер на профилактический осмотр.

– Блудил с сифилисной? – сурово спросила меня энергичная женщина-врач.

– Блудил, – сознался я, опустив голову.

– Вот и пролечим тебя, на всякий случай, – сообщила она, покрывая мою карточку чернильными завитушками.

– Если надо, пролечивайте, – разрешил я.

– Не волнуйся, ты наше лечение надолго запомнишь, – пообещала она.

– Чего мне волноваться, – пожал я плечами, – ведь я в надежных руках.

– Значит так, – резанула она, – сейчас на укол. Через день еще два укола. Потом через неделю мазок. Укол – провокация – мазок. И так три раза в течение месяца. Потом еще три месяца провокация – мазок. Потом, если все будет чисто, может, отпустим.

– А если нечисто? – спросил я.

– Тогда весь курс по новой до полного излечения. У нас не забалуешь!

Врач оказалась права. Такое не забывается. На уколах мне казалось, что в меня вливают не пенициллин, а кипящий керосин. Сидеть стало мучительно больно. Мазки тоже запомнились надолго, особенно тем, что производили их юные девушки с таким презрительно-брезгливым личиками, будто я убийца или вор. Но и это не все. Как-то на вечеринке я выпил вина и покрылся бордовыми пятнами. Оказывается, антибиотик в лошадиных дозах дает такое побочное явление, как аллергия. Так я одновременно получил отвращение и к блуду, и к вину. Ладно, все эти позорные мучения пошли на пользу: знал, за что страдаю.

Удивляло меня другое: спокойствие, с которым я переносил издевательства родной медицины. И в вендиспансере, и всюду мою физиономию постоянно озаряла блаженная улыбка. Это иногда доводило медперсонал до белого каления. Им очень нужно было затоптать меня в землю, чтобы там, на глубине, я рыдал и просил пощады. Но я сам себя закапывал и от этого мне становилось хорошо. Через полгода издевательств суровая врачиха вручила мне справку для милиции о том, что я прошел профилактическое лечение и не являюсь разносчиком инфекции. Я спросил:

– Так вы нашли у меня хоть какую-то заразу?

– Если бы нашли!!! Ты бы в стационаре!!. Под надзором милиции!.. Полгода лежал бы. В палате с решеткой на окнах.

– Так, значит, вы меня… здорового лечили?

– А ты думаешь, каково блудить! Считай дешево отделался. Будь моя воля, я бы вас, развратников, клеймила. Как римских рабов каленым железом. – Потом мечтательно добавила: – Лучше, конечно, клеймо на лоб. И еще на одно место.

Чуть я оклемался от антиблудного урока, как однажды произошло событие, которое круто изменило мою жизнь. От военной кафедры нас направили на медицинскую комиссию. Мы-то думали, что это для проформы: соберутся в военкомате врачи, разденут, ткнут пальцем в живот и напишут: «годен». Но все оказалось гораздо серьезней. Во всяком, случае для меня.

Направили нас в центральную медицинскую клинику. Хирургу чем-то не понравился мой позвоночник и он направил меня на рентген. На снимке обнаружились какие-то смещения позвонков и еще что-то. Нейрохирург собрал целый консилиум. Медицинские светила кололи меня иголками, прощупывали позвоночник и хмуро кивали седыми головами. Долго расспрашивали, не поднимал ли я чего тяжелого. Да, отвечал я, работал в Сибири, валил лес, рубил топором – все, как положено. А в каком положении ты работал? А не болела ли спина? Да, конечно, болела. А как же? У всех бойцов спины болели – это нормально, если работаешь по двенадцать часов, согнувшись, с топором в руках.

Вердикт медицинского симпозиума был страшен: «Не годен к строевой в мирное время и ограниченно годен к нестроевой в военное время!» Когда я это прочел, показалось, что меня списали в дом инвалида и приговорили к медленной смерти. Врачи сказали, что мой позвоночник в таком состоянии, что от любого толчка я могу стать неподвижным и всю оставшуюся жизнь провести в инвалидной коляске или в постели. Отныне мне запрещалось поднимать тяжести, заниматься спортом и вообще делать резкие движения.