Текст книги "Кожа. Стихотворения 2000—2017 годов"

Кость

 
сберегая бескостных детей хлебный мякиш в руке
бродят волки в своём отраженье в кыштымской реке
перебросишь сюда хлебный шарик проглотит нас волк
или тьма обшмонает своих а ничьих недотрог
поразительна речь и заразна как будто бы бог
застыдился и спрятался в горле как будто бы смог
защитить всех бескостных стоит эта кость поперёк
видишь мякиш в руке слышишь в горле застрявший глоток
(2010)
 

«Не вспоминай меня – на свет…»

 
Не вспоминай меня – на свет
наколот пластырь света. Урка,
пока ты остаёшься здесь —
летит, как стрекоза, маршрутка.
 
 
Не вспоминай меня – простить
из лагеря побег заветен
пока хранят, как сухари,
зверёныши нас, эти дети.
 
 
За всех, что были неспроста,
теперь начисленная плата
нас ждёт, считая тьму до ста
и пластыри до зоосада.
 
 
Ты, убивающий стрекоз
подземных тёмными шагами —
не ожидаешь, но пройдёшь
над взглядом нашим сапогами.
 
 
Не вспоминай меня за свет
засвечено – на пол-аршина
мой дом оторван от земли
и пластыря почти не видно.
(2010)
 

«во как снится эта [трасса]…»

 
во как снится эта [трасса]
бог стоит посередине
из асфальта и из [спаса
из] ещё нетвёрдых линий
транспортного коностаса
он почти что не [оформлен]
как цивирк как птичий клёкот
под крылом [до перелома]
кровь горит из поворота
говорит [договорится]
этой трассы середина
бог стоит [да бог с другими]
из укропа или тмина
он растёт [языкового]
и фиксирует на камне
не себя [того – другого]
потому что очень занят
он прохожим [убываньем]
в смысле и в значенье скоро
грохот этому [настанет]
бог нас видит из азора
(2010)
 

«под деревом сидит над головой…»

 
под деревом сидит над головой
то голос твой
 
 
то голод твой по слуху и другим
за это спим
 
 
за то законник может даже финку в бок
и внемлет Бог
 
 
а голос твой слабее изнутри
и выйдет три
 
 
три голоса болячку этот звук
протри испуг
 
 
под деревом сидит над головой
с самим собой
 
 
царапает смешные письмена
как смерть страна
(2010)
 

«вот так и говорить вот так и воровать…»

 
вот так и говорить вот так и воровать
у бабы теплой смех а на изнанке свет
ребенок и кровать пора – кровит – вставать
недолго и смешно чтоб говорить за всех
 
 
чтоб тело обживать до горлышка в огне
до пятнышка в паху до звука об стекло
(патетика не верь) друзей или врагов
за всех лишь утром снег и не бывает всё
 
 
кыштым тебе рассвет пиздец какой китай
я выхожу на кухню и в форточку тянусь
за сигаретный дым прости и съешь меня
поскольку говорить я как всегда боюсь
(2010)
 

«наконец-то нельзя задразнить щебетать…»

 
наконец-то нельзя задразнить щебетать
перегнувшись из смерти
все равно нас никто не простит —
ну а если простит – не заметит
 
 
и вконец перекопанный ад —
назови его будучи живу —
перегнул эту смерть и сломал —
как малец конопатя машину
 
 
смерть смотрела в свои же глаза
повторяя бессмысленно жесты
я не помню кто это сказал
но наверное тоже не местный:
 
 
вот и я помолчу о себе
вот и я постою о других
а снаружи как видишь всё свет
а по свету небесны круги
(2010)
 

«о чём о том скрипят ладони…»

 
о чём о том скрипят ладони
пластмассовые темноты
 
 
все переправлено направо
нарывы рты
 
 
животное всё наизнанку
идёт гулять
 
 
и начинается по знаку
вся жизнь опять
 
 
о чём о том ты некрасива
и голубь мне
 
 
не говори молчи со мною
я сам во тьме
(2010)
 

2011 год

«ну вот и сорок дней (читаешь: лет)…»

 
ну вот и сорок дней (читаешь: лет)
оса влетает в сад и с богом мальчик
всё говорит (считаешь много бед,
прошедших мимо? – Отсчитай иначе)
в таком заливе – русским заливать
ты всё соврёшь и перепишешь внове
и на плечо (чо сядет там? – оса?)
тату нарежешь – ощутив мир голым
ты всё соврёшь – такой посмертный дар
что вечность существует лишь однажды
ты входишь в гроб челябинский как в лифт
и морщишься от этой смерти лажи
смерть – это лажа (повтори Орфей)
так падал камень и завис в четвёртой
полёта доле и своих корней
вошедший в сад конечно же не помнит
не помнит став осой в своём саду
он видит как его несут во рту
его же дети (если я солгу
то в этом ты молчанием поможешь)
ну вот и сорок – насекомым я
налью с малиной чай на стол поставлю
чтоб сын осу в руке отца держал
и говорил что я не помню даже
договорив свою смешную смерть
оса влетает в сад и боль запомнив
раздавлено лежит в руках детей
и понимает не бывает больно
(2011)
 

Голубятня

Андрею Санникову

 
насколь прекрасна голубятня
и требуха и эта поросль
несущая нас на руках
пока живот со смертью порознь
 
 
пока прекрасно смертны мы
ухватывай снаружи тела
как эта поросль нас во тьмы
несёт заложено и спело
 
 
так рас-спешит в округе жизнь
в кружок закрытых светом скважин
 
 
пока там жарят голубей
 
 
парных как молоко и свет
все дольше из замочных скважин
 
 
пока природа голубят
накормит миром до ответа
и губы вытерев взлетят
и в скважину пройдут с рассветом
 
 
оставив голубятню нам
где смерти их до самой крыши
чтобы несла нас на руках
пока живот как смертный дышит
(2011)
 

«ни мёртвый ни чужой ни-ни ни-ни…»

Алексею Миронову

 
ни мёртвый ни чужой ни-ни ни-ни
сбегающий за дозою колбасной
припоминай как привели огни
в аскезу в этот ящик безопасный
 
 
как в длинный снег продавленный трамваем
ни мёртвый ни чужой ни разговорный
приговорил идти на этот красный
из горла только выдохом скоромным
 
 
переходя здесь за неделю землю
пересыпая с каждою открытой
такое горе что Федоре страшно
такое счастье что по швам корыто
 
 
ни мёртвый а скорей сорокалетний
стоишь в своём [пока живой] Тагиле
и слышишь этот снег тупой отвёрткой
заверчивает смерть что мы забыли
(2011)
 

Мои похороны
песенка

Наташе

 
о чем пропела песенку ты богу
очёртичо напишешь мне в подмогу
напишешь сдуру старосте письмо
в деревне всё как прежде в молоко
и свысока на нас взирают боги
остановившись в небе у дороги
стрекочущие два аэроплана
сканируют всю местность – этот сканер
остановить поможет чёртичо
но как легко ты пела как легко
шагала по букварному пологу
спуская слово как колени к богу
и обезножена летела а не шла
хранила коготками комара
сканируя за помощь этой почвы
о песенка о женщина моя
о торфяное чудо для огня
о песенка ты чёрти чо и как же
тебя когда никто уже не скажет
не пропоёт
 
 
ты будешь без меня
(2011)
 

Грач

 
Поехали в грачиный этот рай,
где белый свет и босиком трехпало
проходит глас насквозь тебя, насквозь
физический раствор – где, как упало —
так и лежит [что спрашивать в ответ?]
рассыпанный на тени, черный снег —
он кажется, крошится у запала…
 
 
Мне западло, мне – в птичий этот лай
где повестись на каждого базары
и грач больной ведёт [как поводырь]
меня и голос, где мясная тара
меня ещё выносит – ехать, стыд —
весь этот долгий, в прицепном у стаи
где чёрный свет нас долюбил, распил,
разлил в свои граненые стаканы.
 
 
Поехали, гранёный мой стакан,
позвякивая ложкою утробной,
трёхпало трогая грачиный доязык
и, проживая физраствор по пробной
уже двадцатый раз кажись. Кажись!
Такая жесть, что, проживая голос,
его ты, как покойника, везёшь —
прилюдно, по срамному, в одиночку.
 
 
Поехали в грачиный этот рык,
В сад полосатый, в костяную почку,
Которую снежок проборонил
Чтобы остались пустота и голос.
(2011)
 

«на двадцать третье каждый неслуживший…»

 
на двадцать третье каждый неслуживший
служака выпивает две поллитры
и елкою последнею домой
стремится по уклону – боже ж мой
такая вот россия приключилась
с тобою брат твоя сестра побрилась
и с криками и скринами аллаха
гуляет тоже ровно россомаха
вот перекос ворона я закопан
с солдатами в районе перекопа
в районе часа третьего шестого
 
 
на двадцать третье на углах убого
разложен снег как баба плечевая
на двадцать три рубля уже хромая
рассия поминает нас негромко
трещит у наркомана слева ломка
и речевая просится наружу
страны своей которой я загружен
по горлышко и по февраль засветит
пылает ёлка соблюдай омерты
закон базар чтоб было всё по фене
три раза по поллитре я бессмертен
я соблюдаю правила до гроба
россия родина слонов читай уродов
читай меня (да хоть по двадцать третье)
я сам урод я здесь служу до смерти
(2011)
 

Мелхиседек

 
И вот, пока жена в отъезде теряет чёткие черты,
поговорим в зачёте смерти. Поговори и покори
ещё одну как десятину. Мельхисадек вошёл во ад,
приобретение утратив, как некогда порядок сад.
И вот пока нас этот гложет неагрессивный кислород
садись со мной до самой смерти. Смотри рот в рот.
 
 
И золотою паутиной по паузам ползёт паук
На древесине невидимый он ножкой отбивает – стук
Забитого гвоздя, где снежный лежит ещё её покров
Пока жена его в отъезде мы чутко сохраняем кровь.
Она то брызжет, то стекает у ангелов среди бровей
Мой собеседник что-то знает – и Бог за ней.
 
 
Четырехостное сердечко её смешно и бьется в такт
Пока нас вынимает иней из тёплого хитина трат.
Какое слабое несчастье смотреть с земли, как слон летит,
Ребёнок комнату ломает и темнота вокруг молчит.
Мельхисадек по аду бродит и ад напоминает сад
Отполированный до лака. И белый град
 
 
От нас скрывает его голос, как полость или басмачи
В Таджикистане – в полный голос – летят грачи
И гвоздь любви, забитый в небо, в повздошье спелых пауков,
Пока жена моя в отъезде разбитая на сто кусков,
Проводит опыты потери над нами свысока урод —
Мельхисадек ползёт до смерти, сопротивляясь ей рот в рот.
(2011)
 

«Телесный сад, где ест меня листва…»

 
Телесный сад, где ест меня листва,
зачитывает скромные права —
перелистав, как нищенка, слайд-ленту,
подкожный слайд: наверно, ты права:
что ждать в Челябе, прислонившись к ряду
подземного скрипящего крота?
Все тридцать восемь, что я был варягом,
испытывал густую карусель синичную
на прочность и отсель всегда бежал —
но оказался рядом
 
 
телесный сад, в который я вхожу
который раз вдыхая туберозу,
три отраженья на себе ношу
и строю этим отраженьям розу.
Телесный сад, где мудями звенят
такие же безкожные подростки,
иголкой смерти тычут сквозь меня
в каком-нибудь смертельном,
как Свердловске,
 
 
и покидают норы и поют
телесный сад во имя нашей смерти —
им смерть шмели на блюде подают
как голову мою в пустом конверте.
Нательный сад, ты испытал меня —
так отпусти с огнём в живот свой тёмный
во имя мира, рожи и угля, настольной лампы
плоти непристойной.
(2011)
 

Чпок

…чтобы покоились с миром палочки Коха

Светлана Чернышова

 
о господи мы выпав из тебя
летим как мошка из глубин сибирских
с урановой рудой в одной руке
с уродом восковым на колпаке
с трудом большим припоминая близких
 
 
мы край тебе свинцовая вода
вина виной но мне не удержаться
и главная задача у з/к
отсюда прыгнув
до тебя добраться
 
 
о господи храни свою руду
шугая вертухая и собаку
ураново здесь нам по глубине
твоей и прочее почти уже
не жалко
 
 
о господи в крапленом колпаке
хитином тельника зажаты в кулаке
урана Мельпомены пилорамы
о господи прощай как я прощу
законника что приведёт к врачу
 
 
но больше вероятие
что в яму
(2011)
 

Эфедрин

 
о бармаглотище немого языка
подохшая как яблоня ослица
не вывезти ей по отстрел меня
и отчего как эфедрин мне снится
солёная под пятницу москва
похожая на воробья из детства
и лобзик вжик и вжик насквозь маня
а кажется что в кадре этом
 
 
местность
 
 
как бармаглотище ты мой немой язык
слепое яблоко – больнее мандарина
и как мне до тебя суметь дожить
поскольку жизнь всё ж оказалась длинной
поскольку наблюдая местность нас
пасёт и эфедрина не хватает
и на глоток чужого языка
которого никто ещё не
 
 
знает
(2011)
 

«Не страшась приключиться вторично…»

 
Не страшась приключиться вторично,
мы покажемся в этом лесу
хромосомном, от нас не отличном —
с чёрной дырочкой в каждом глазу.
 
 
Кто щебечет про нас, кроме этих —
неудобных на двух языках?
Чьи пернатые руки в умерших
ищут слово для нас, кукушат?
 
 
С лошадиного света наскоком
кто бежит здесь по нам босиком,
раздавая, как милость, по крохам
вслед за ним прилетающий дом?
 
 
Из-под клюва сирени мальками —
он идёт и четыре гвоздя
то ли крыльями, то ли руками
открывают у страха глаза.
(2011)
 

Жажда

 
Как будто расступается вода —
напоминая нам о тёмной жажде,
надёжнейши упрятанной сюда,
в её нутро, которое бумажно
 
 
распахано и вычерпнуто в дым,
чтоб некий мальчик подымал завесу,
держа в руке надёжный свой сим-сим —
Да что вода? – он отступает к лесу,
 
 
как будто отступается река —
Бог отодвинет небо перед нами,
и будет наблюдать издалека,
как бабочка играет с синяками
 
 
в сомнение о том, что он сюда
склоняется, на корточки садится,
живёт как мы, что жажда так сильна,
что водопой приходит [с] рук напиться.
(2011)
 

Идиот

 
вот брошен я в свою страну
наброшены собаки – стай
спастись удастся никому
в солёной горсти в горекрай
вот сброшенный смотрю на свет
куда которым я лечу
и чунями по мне вослед
идёт которому врачу
он синеглазый идиот
идёт и видит полный враг
собачий тает лай в ответ
и заполняет свет овраг
за эту дряхлую страну
ответь мой местный идиот
искусственно дыханье здесь
и снег летит поручно в рот
закладывай мои слова
сердечным средством под язык
я здесь по левому неправ
страна фартовая Кирдык
полуслепой февральских смех
переходящий по рукам
подмышкам пёстам я привык
к молениям – я по словам
замыслил от тебя побег
мой чёрно-светлый идиот =
свинцовый воздух изнутри
дыхания меня сотрёт
и будет утро день второй
или четверг повздошный час
собака дышит в вену мне
припоминая детский страх
собака дышит за щенят
вот спрошен я в свою страну
и чунями скрипит их вгляд
и идиота не помнут
щенята слизывают кровь
свою с чужих по край ногтей
и снег летит на ЖБИ
со всех ночных как март аптек
и замерзает мой язык
и пожирает идиот
мой парашют и чёрный клык
он ложит снегом в нежный рот
(2011)
 

2012 год

Свердловская элегия

Даниле Давыдову

 
Ты помнишь/не помнишь помятый
давыдовский прочный сюртук,
коньяк без лимона под горло —
как шарф шерстяной или стук.
всё ссут здесь поганые суки
по улице Сони Кривой,
и делает боженька снимки,
а может быть кто-то другой.
 
 
Ты помнишь давыдовский точный
глоссарий – пойдём за водой,
где к потерялась за выдох,
и топчет сугробы ногой
[у К появляются губы
и рыло с химмаша братка,
ещё червоточные зубы,
и даже желанье глотка].
 
 
Ты помнишь/припомнишь, как смерти
стихами закроенный пол
в коньяк заливался Сысертью,
и пился за каждым углом,
как ссали под окнами суки
сливая челябу в ебург,
и глобус крутил эти звуки,
как будто бы ехал в Москву.
 
 
Ты помнишь, что вспомнится дата,
когда разломали ребро
[в закуске закрытые рядом]
две суки и стало светло
под скрипом солёного снега,
закрытого в каждом узле —
лимон, в коньяке закипал и
агукал Кальпидию в Че.
 
 
Ты помнишь, как небо, чирикнув
в две спички, зажглось и спаслось,
как двум, пережившим верлибры,
по бабам мужицким спалось,
Свердловск начинался сюртучный,
все суки махали вослед
лимонного цвета платками,
линяя в коньячный ответ.
(15/12/12)
 

«Он перелистывал морщины…»

 
Он перелистывал морщины
на 5/7 [пока] знакомой
халявной женщины [мужчины
их обступали беспокойно]…
 
 
Облизывая тощий палец,
грач на плече пережимался,
пережимали перья горло,
и календарный свет кончался,
 
 
качались дети и деревья
[и в них беззубые старухи
качались в чаще равномерней
и переламывали звуки
 
 
и перемалывали дёсны
или кораблики из ивы]
и перемаливали время,
и отползали некрасивы
 
 
пернатые [почти] мужчины,
зализывая тощий палец
у скрипки под крылом грачиным.
Царапнутый [в кровь] одеяльцем,
 
 
он перелистывал морщины
на 6/7 [ещё] знакомой
и дальней женщины [мужчины
жгли спички с краю перегона
 
 
и разгрызали тару молча,
у чаши днище выгрызая],
и [в свет укатанное] тело
горело изнутри сарая
 
 
[молчали дети и деревья]
одни морщины подавали
ненужный вовсе этот голос
из веток в ветки. На вокзале
 
 
он перелистывал морщины
[на 7/7 и незнакомой,
и уходящей вдаль] причины
посмертной близости бездомной
 
 
вот с этой проводницей, с этой
[с другого рая подожженной?]
везущей с краешку у скрипки,
покусанной тоской недолгой.
(14/12/12)
 

«Хрипящий волку под кустом…»

 
Хрипящий волку под кустом,
уснувший в воздухе [в ракушку]
грач, отсвиставший ярытам,
хранит, как снедь, свою избушку.
 
 
[Поющий] как бы в небо [сам]
он утрамбовывал отчаянье
[до галечки на берегу]
речь стоит своего молчанья.
 
 
И, поворачивая ключ
в костлявом горле древесины,
идёт по-своему к врачу
[как отражение из льдины]
 
 
заснувший в воздухе грачом.
Чтоб одолелось расстоянье —
ещё один метельный жнец,
обеспокойный оченькрайне,
 
 
он держит под крылом билет,
с ответом стырив водку с перцем,
клюёт и пробивает дым,
своё спелёнутое тельце,
 
 
он засвиставший ярытам
горит почти как стыд – так долго,
что умирает [как бы сам]
грач, просыпающийся волком.
(12/12)
 

«Пока я умолкал, летела стружка…»

 
Пока я умолкал, летела стружка,
летели в стружке мужики, передавала
по-бабски слухи, треснутая кружка,
касаясь ртом отверстого овала.
 
 
В своих кульбитах сны пережигая
до копоти и дёгтя, в серых мордах,
как жжёный сахар смерть пережидая,
горела скрипка, становясь нетвёрдой.
 
 
Пока я умолкал с недетской оспой
крапленой речью щебет начинала
мужицкая невыспанная свора,
сидящая грачиной у вокзала.
 
 
Как цирковая публика и гогот
бакланов, уходящий в три пятнадцать —
вагон, гудел, переходя в семь сорок
и с дождевой водою обжимался.
 
 
Пока я умолкал, слепая кружка,
наполненная светом вполовину,
как [с венами проколотыми] чушка
успела выпить ангелов до льдины.
 
 
В толпы граненом животе, походный
обоз летал, как стрекоза над жиром
земным, и плыл – как смерть и свет – безродным
над тем и этим половинным миром.
(10/11/12)
 

«Вот, и придурошная скрипка…»

 
Вот, и придурошная скрипка,
в своём гранённом животе
вспенившись, булькает и гибко
плывёт по жестяной воде.
 
 
За ней из тьмы, крысиным хором
и брассом, брешут мертвяки,
бредут [незрячие по пояс]
по горлу каменной реки,
 
 
как Ленин с лампочкою ватной,
зажатой в восковой руке —
с блатной походкой и [булатной
почти-что] финкой в рюкзаке.
 
 
Идут и бабы, и мужчины,
с дитями, вшитыми им в грудь,
с сосками рыжими земными,
что отдышаться не дают.
 
 
Своею собственной кончиной,
где растворяется воде,
ребёнком радуется скрипка
с дарёным лаком в рукаве,
 
 
с дарёной стаей за спиною,
похожей на густой плавник,
с тобой, читатель, и со мною,
младенцем [в бабе среди их],
 
 
в поход великий и богатый,
плывущих между берегов,
трещит придурошная скрипка,
по шагу сбрасывая кровь.
(9/12/12)
 

«Я сочинил (поскольку я подонок)…»

 
Я сочинил (поскольку я подонок)
вот эту речь подводную о скрипе
токующих, похожих на подлодку
и на массовку в густолистном клипе,
я сочинил, что видел, как созвездья
в руке у шулера меж лошадей летают,
что видел, как без имени предметы
у бабы меж сосков горящих тают,
что мертвяки, бредущие по стуже,
кидают медяки живым наружу,
что мелочь растворяется, как скрипка
и смотрит бог и видит: обнаружен.
Я сочинил начало для похода:
среди иссушенной вагины Москвабада
придурошная скрипка, как свобода,
не вспомнит, что в начале наиграла.
Я всё солгал, поскольку здесь, в палате,
конечно, осень брешет, как щеночек,
забитый в ящик глухоты гвоздями,
и входит медсестра, поскольку хочет.
И сплюнув речи здесь на перегоне,
я с проводницею усатою остался,
стоял у нездоровых в изголовье,
поддерживал свинцовый (и ругался),
и грязный воздух, мокрою рукою
ей залезал под юбку, и ребячий
оттуда голос доставал, а скрипка
плыла в земле, чтобы переиначить
поход великий до подземной печи,
дымящейся у женщины в животной
снедурочке клубящейся, парящей,
и ни к чему пока что непригодной.
Поскольку я подонок – умолкая
я вижу, что походы собирают
народа тьмы из тьмы и тьмы и в тьмы
из скрипки вылетая, выживая.
(9/12/12)
 

«Сквозь потный снег, сквозь ожиданье, сдирая корочку бобо…»

 
Сквозь потный снег, сквозь ожиданье, сдирая корочку бобо,
идут двенадцать [непохожих на время наше] поясов,
как часовые и якуты, насторожились, вой взвели —
гори, гори, не угасая на темноте бумаги, шрифт!
 
 
Сквозь плотный снег [в воде солёной] дрожит, как голый, самогон —
идёшь по Репина и плотность теряешь, прикусив озон,
и видишь: с острова на встречу идут двенадцать часовых,
по краю движущейся речи, как пёс вцепившейся в кадык.
 
 
Они идут по твёрдым водам несовершённой немоты,
идут на свет, скрипят, как свечи, их [в шарф заверченные] рты,
и Бог [разобранный в стаканы], в пластмассе льдистой шевелясь,
горит, в часах не разбираясь, и дышит в трещины, как язь.
(7/12/12)
 

Тварь из поселка Роза

 
И всякой твари выпадает дважды свет
в проваленном до ада, будто Роза,
поселке – за Челябинском в кювет
свалился ангел-бомжарёк. Вот поза,
 
 
вот понимание, вот с Розенталя вид,
чтоб всякой твари с небом всё возможно —
договорился и теперь лежит
среди травы и ждёт, как передоза,
 
 
что полетит насквозь его, на свет,
вся местная братва из насекомых
в провал и яму, под которой нет
последней твари и её знакомых.
 
 
Вот он лежит и чувствует – лицо
его облапал чёрный энтомолог —
читай: шахтёр (считай с твоим творцом
теперь их трое). Дело к эпилогу
 
 
здесь не пришить – так дёшево крыло,
что он лежит – во рту дрожит травинка,
а по травинке богомол ползёт
до самой Розы – и совсем не зыко
 
 
он приползёт на станцию свою
лет девятнадцать для того растратив
пока же ангел-бомжарёк лежит
здесь где-то слева и не пидорасит
 
 
он перед богом, он, открывши рот,
жуёт язык свой синий глуховатый —
и понимает: людный горизонт его ловил,
но более не схватит,
 
 
не схавает, не выпьет, преломив
на два зрачка поломанное время —
и дохнет тварь и обретает вид
в кювете – мяса, в воздухе – прозренья.
(1/10/12)
 

В городе К.

 
солгут ли бабочки? Вспотев, полезет в уши
и в ноздри осень. Баки искривив,
завёдшегося пса осиной глушат
всекомпрадорский сад и мужики.
 
 
и в К. не надо октября и Бога
и слово «бля», как молоко, звучит
от псиного предела и порога,
где мелочь бубенцом в штанах звенит.
 
 
солгут ли бабочки, что скоро будут божьи
[читай негожи эти] времена?
а осень сбудется – по уложенью всё же,
от брови к веку положив меня,
 
 
скрипят качели здесь в двуногом саде.
Как скважины хрипя в густой земле,
разборный пёс гуляет по свободе
[всё чаще в заблудившейся воде] —
 
 
и в К. на камне, у колонки справа,
сидят вдвоём и сад, и мужики —
взасос целуют бабочек, портвейны,
осиные, как выдох, пузырьки.
(16/09/12)