Текст книги "Колдовство"

– Хорошо.

Она смотрела на погасший экран телефона – и ее трясло.

То, что до недавнего момента казалось сном, превратилось в реальность. И кажется, эта реальность готова была сожрать их с Юрочкой.

Она стояла у старой, обшарпанной, обитой линолеумом и перетянутой проволокой мелкими ромбиками двери с тусклыми цифрами 8 и 3 – и не решалась позвонить. Юрочка мирно сопел в одеяле – а она боялась, как бы крупная дрожь ее рук не разбудила его.

Наконец она потянулась к звонку.

И тут дверь распахнулась.

– Чего надо? – На пороге стояла бабка.

– Я… – Кира растерялась. Она была не готова к разговору.

– Ты, – ответила бабка. – Вижу. Проходи.

Когда-то, еще девчонкой, она с подругами гадала – что же там, за дверью у ведьмы? Кто-то говорил, что жуткая пещера, кто-то – что просто хламовник. Кто-то предполагал, что там не протолкнуться от черных кошек, а кто-то – что там везде человеческие черепа.

Никто не оказался прав.

Это была простая – и на удивление пустая и чистая квартира. Светлые обои, светлый линолеум, бедная, но опрятная мебель. Диван чуть скрипнул, когда Кира опустилась на него.

– Ох, как раньше было просто, – недовольно бормотала старуха. – Был человек – не стало человека – и все. Куда делся, куда делся – в лес ушел! Медведь порвал. В болоте утоп. Водки ужрался, в яму упал. Нечего искать, негде искать. А сейчас – документы, начальники, телефоны… Чего хочешь-то?

– Мне бы вернуть его…

Вокруг нее что-то происходило. Казалось, что стоит ей повернуть голову – как всё там, откуда только что ушел ее взгляд, менялось. Обои сползали со стен, обнажая гнилые доски, линолеум дыбился, выпуская пузырящуюся болотную жижу – и что-то мелкое, черное, противное начинало сновать то тут, то там.

– Что, неужели этого хочешь? – ехидно переспросила старуха. – Чтобы все сначала пошло? Бобылиха чтобы снова кровушку твою сосала? Чтобы он на тебя не смотрел, а? А тот, кто на женку-то свою во время соития не смотрит, тот эдак ее и бить скоро будет! И сыночка тоже будет, не сумлевайся!

Кира скрипнула зубами. Мелкое, черное, противное заскрипело тоже.

– Нет, – шепнула она. – Нет. Но что мне делать, когда опять с работы позвонят? Что сказать? Вы можете так сделать, чтобы… все забыли, что он вообще был?

– Не выйдет, – мотнула косматой головой старуха. – Глаза отводить, память стирать. Много слишком людей, много.

Кира застонала. Юрочка захныкал и заворочался. Гнилые доски задрожали, трещины на них лопнули и превратились в морщинистые веки. Кира зажмурилась – а потом снова открыла глаза. На светлых обоях играли тени от дерева за окном.

– Но что мне делать, что? Помогите мне! Пожалуйста! Хоть как-нибудь?

Старуха пожала плечами.

– Ох, ненавижу Бобылиху, тварь подколодную… но могу сделать, как она.

– Как? – шепотом спросила Кира.

– Чурку-то свою с глазами не выкинула еще?

– Нет… – повинилась Кира. – Не могу… оно ими… лупает…

– Верно, лупает, – кивнула бабка. – Просто так душу не вынуть обратно, что-то да останется. Ну хотя бы, чтобы лупать.

– Вот поэтому и не могу… – всхлипнула Кира.

– Но коли не можешь, – снова кивнула бабка, – то пусть оно и сгодится еще раз. Могу запихнуть туда другую душу. Память у этой чурки останется прежняя, так что мало кто догадается, что это уже другой твой Вова – ну а тебе какая разница уже?

– Д-другую? – переспросила Кира.

– Другую, милая, другую. И власти Бобылихи над ней уже не будет.

– Да! – выкрикнула Кира. Юрочка вздрогнул и засопел. Она покачала его успокаивая и добавила уже тише: – Какую другую?

– Ну не собачью же, – пожала плечами старуха. – Человечью.

– Но… – Кира пыталась осознать происходящее. – Где ее взять?

Старуха перевела взгляд на Юрочку.

– Нет! – Кира прижала сверток с сыном к груди. – Нет!

– Ну, думай, – вкрадчиво сказала старуха. – Не сегодня-завтра к вам придут, спросят, а куда муж делся? А еще Бобылиху спросят – а она-то не просто расскажет, что ты сыночку ее сгноила, – она еще и глаза отведет им всем, так что они поверят, что ты его не только убила, но еще и сожрала. И в холодильнике вместо курицы его мясо увидят!

– Нет… – пробормотала Кира.

– И подумай, что тогда с твоим сыночкой будет? Тебя в тюрьму – а его в детдом.

– Нет!

– Или Бобылихе, – безжалостно добавила старуха.

– Нет! – Кира вскочила с дивана. Тот разочарованно вздохнул. Линолеум под ногами чавкнул и просел. Юрочка дернулся и заверещал, словно его ударили. – Тихо, тихо… Нет. Только не это, нет.

– Решай, – равнодушно пожала плечами старуха.

Кира перевела взгляд на сына. Тот смотрел на нее своими голубыми глазами и кривился. Ему тут не нравилось.

– А душа… – медленно спросила Кира. – Душа… обязательно его? Другая не подойдет?

Старуха хитро взглянула на нее. Острый кончик языка быстро облизал тонкие губы – и спрятался за желтыми зубами.

– Подойдет, – ответила. – Конечно, подойдет. Чего бы и не подойти. Только сможешь ли добыть?

– Смо… – голос Киры сорвался. – Смогу! Конечно, смогу!

– Хорошо, – кивнула старуха. – Принеси мне колоду, приведи человека – а дальше я сама все сделаю.

Кира попятилась к двери, кивая в ответ. Коридор пульсировал, обои натягивались на серые пятна плесени, паутина скрывалась под тенями от плафона, линолеум вздыхал и шел волнами.

– У тебя есть время до семи часов, – сказала бабка. – Чтобы сутки не успели минуть. Как минуют сутки – тут я тебе не помощник.

Кира стояла у магазина, баюкая Юрочку. Люди шли мимо нее – с сумками, телефонами, собаками, – а она скользила по ним взглядом и с каждой минутой все больше и больше впадала в тихую удушающую панику. Как ей привести к бабке человека? Что сказать? Как уговорить его – или ее – пойти с Кирой? Ей казалось, что стоит заговорить хоть с кем – и тот поймет причину этого разговора, догадается, зачем она подошла к нему, – и закричит, позовет на помощь, и все узнают, что случилось, зачем она тут и что лежит и хлопает глазами сейчас в той жуткой ведьминой квартире…

– Уйди, голубь, – услышала вдруг она тоненький голосок. – Уйди, а то Оля на тебя наступит.

Кира обернулась. По дорожке шла маленькая девочка, а впереди нее неспешно семенил голубь. Девочка старалась обогнать птицу, но та точно издевалась над ней, залезая прямо под ноги.

– Уйди, голубь… – снова попросила девочка.

В голове Киры словно что-то щелкнуло.

– Оля? – тихо позвала она.

Девочка обернулась.

– Оля? – увереннее повторила Кира.

– Вы… меня знаете? – уточнила девочка.

– Конечно! Ты меня не помнишь? – воскликнула Кира, подходя к ней. – Я же тетя… Нина. Забыла?

Девочка рассеянно посмотрела на нее.

– А это твой братик, Вовочка. – Кира наклонила Юрочку так, чтобы девочка увидела его лицо. – Мама тебе не говорила о нем?

Девочка помотала головой.

– У меня что, есть братик? – с тихим восторгом спросила она.

– Ага! – Голос Киры дрожал от радости – ей удалось нащупать верный путь! – Неужели мама совсем-совсем ничего не говорила?

– Нет…

– Ах! – Кира хлопнула себя по лбу. – Прости! Наверное, она хотела сделать тебе сюрприз! Хотела, чтобы я пришла к вам в гости – и это было бы сюрпризом.

– Да, – кивнула девочка. – Мама любит сюрпризы. А можно мне еще на братика посмотреть?

– Да, конечно! – Кира присела на корточки, чтобы девочке было лучше видно. – А давай мы маме сами сделаем сюрприз?

– Какой?

– Давай мы сейчас придем к вам домой – и покажем Вовочку?

– Да! Да! – Девочка захлопала в ладоши. – Давайте!

– Прекрасно. – Кира улыбнулась, вставая. В глубине души она надеялась, что улыбка вышла не слишком плотоядной. – Только ты не возражаешь, если мы сначала зайдем к нам? Мне надо взять бутылочку, чтобы Вова у вас покушал.

– Конечно, – кивнула девочка. – А вы далеко живете?

– Нет-нет, совсем рядом. Пять минут.

Кира вела девочку за гаражами, за кустами, за трансформаторной будкой, за помойкой – терпя режущую нос вонь, хрустящие под ногами осколки стекла, колючие ветки, то и дело цепляющиеся за футболку, – лишь бы никто не увидел, лишь бы никто не заметил, только бы никто не остановил.

Старуха открыла дверь, едва Кира поднесла палец к кнопке звонка.

– Ути-пути, какая милая, – защебетала она, шлепая губами. – Какая девочка Оленька, а?

– Да, я Оля, – гордо сказала девочка. – А вы – бабушка тети Нины?

– Да-да, – кивнула старуха, обнимая девочку за плечи и переводя через порог. – Я всехняя бабушка. Пошли, я тебе кое-что покажу…

И дверь захлопнулась перед носом Киры. Юрочка вздохнул и зачмокал губами.

Через три часа в дверь позвонили.

На пороге стоял Вова.

– Привет, – сказал он, улыбаясь. – Я пришел, любимая.

Кира улыбнулась в ответ.

– Проходи, – сказала она.

Через неделю поздно вечером ей снова позвонили в дверь.

На пороге стоял полицейский.

– Кира Бакушева? – спросил он, вглядываясь в бумаги.

– Д-да, – ответила она.

– Вы знаете Олю Круглову?

– Н-нет… – Она подозревала, что это рано или поздно случится, и даже готовилась к этому, каждый день прокручивала в голове, как будет себя вести – но почему сейчас, почему так скоро?

– Однако есть свидетели, которые видели, как вы с ней разговаривали тридцатого июня около магазина, а потом она пошла с вами.

– А!.. Девочка! – Кира сделала вид, что вспомнила.

– Да. Шесть лет.

– Да, я помню девочку. Она спросила, не видела ли я ее друзей. Что они поехали кататься на велосипедах, а она их потеряла.

– И?

– А незадолго до этого мимо меня как раз проехали три мальчика на велосипедах… а у одного из них на багажнике сидела девочка. В мой двор.

– Так.

– Ну я сказала девочке… Юле?

– Оле. Оле Кругловой.

– Да. Сказала ей, что видела кого-то на велосипеде, что проехали в мой двор. Она сказала спасибо – а потом шла со мной рядом.

– А потом?

– А потом я пошла к себе, а она – не знаю. – Кира пыталась судорожно вспомнить – видел ли кто, как она зашла с девочкой в подъезд. Кажется, никого не было… но лучше… лучше подстраховаться. – А! Она мне дверь еще подержала!

– А потом?

– Не знаю. У меня ребенок проснулся, заплакал, я стала успокаивать.

– Так. – Полицейский что-то пометил в бумагах. – Она ничего не говорила? Куда пойти собирается?

– Она очень много болтала… ну, пока шла рядом… так… А! Они собирались поехать в парк!

Полицейский нахмурился.

– В парк?

– Да. А что случилось?

– Если увидите девочку, дайте нам знать, – сказал полицейский, захлопывая папку. – До свидания.

Бабка опять открыла дверь за секунду до звонка.

– Приходил следователь, – сказала Кира.

Бабка усмехнулась:

– И что?

– Ищет девочку.

– Ну что ж, – пожала плечами ведьма.

– Ее… можно вернуть?

– Нет.

– Но… как тогда, как с мужем! Я готова найти кого-то другого! Заменить ее! Найти бомжа, да-да, бомжа – его же никто не будет искать! Никто не будет о нем переживать!

– Зачем мне твой бомж нужен? – хихикнула бабка. – Грязный, вонючий, большой. А девочка сладенькая, девочка маленькая, девочка куколка.

– Но полицейский! – взмолилась Кира.

– Как пришел, так и ушел, – ответила бабка, развернулась и пошла в глубь квартиры. – Как пришел, так и ушел. Коготок увяз – всей птичке пропасть.

– Что? – спросила Кира ей в спину.

Ей показалось – или на этот раз квартира была чуть другая? Обои потемнели, на них проступил тяжелый золотой узор, вместо линолеума под ногами поскрипывал паркет – откуда старый паркет в типовой девятиэтажке? – и… потолок стал выше?

Кира потерла виски. Неужели все-таки сон? Она слышала о таком – от недосыпания человек проваливается в мутный бред, в котором ему кажется, что он спит, потом кажется, что просыпается – но все равно, все равно на самом деле он продолжает спать…

– Где ты там? – зычно крикнула старуха. – Что, в болоте застряла?

Кира вздрогнула – и нервно оглянулась на дверь. Может быть, уйти? Уйти, убежать домой, туда, где Вова – новый, странно милый и добрый Вова – тетешкается с Юрочкой? Она уже свыклась, смирилась с тем, что ее муж – не человек. Что под одеждой, кожей и волосами рядом с ней ходит, говорит и дышит – колода с глазами. Кира проверяла – дышит. И это дыхание – ровное сопение по ночам – успокаивало ее больше, чем добрые слова, мягкие поцелуи и нежный секс.

– Струсила? – захихикала старуха.

И это опять решило все. Кира гордо вскинула голову и пошла на голос.

И снова где-то там, на краю зрения, шевелились обои и переползал из края в край, пульсируя, тяжелый золотой узор, а скрип паркета захлебывался в бульканье, и пузырилась оттуда болотная жижа.

Старуха была в самой дальней комнате – и Кира шла туда, а коридор все вытягивался и вытягивался, и вот она уже миновала не одну дверь, а две, три, четыре, но разве в типовых девятиэтажках бывают пятикомнатные квартиры? И пахло из-за дверей жженой бумагой, прелой травой, перестоявшей водой, гнилым мясом и сырым тестом. И ворочалось там что-то, скрипело, шуршало и шебуршало, и тоненький-тоненький писк, как котячий плач, клубился над головой.

– Дошла наконец, – хихикнула старуха, когда Кира переступила порог комнаты. – Что ж так долго-то? Комнаты-то заперты были. Али заглянула в них?

Кира помотала головой.

– Ну и славно, – ответила старуха. – А то гости всякие бывают. Некоторым дай волю – двери приоткроют, в комнаты заглянут, – а потом кричат, воют, волосья рвут, по полу катаются.

Кира молчала. Она не могла оторвать взгляд от того, что было у старухи в руках.

Та держала и качала маленькую Олю.

Сероватая кожа, большие карие глаза, руки и ноги, гнущиеся в невозможных, немыслимых для человека местах – небрежно слепленная кукла, но так похожая на пропавшую девочку!

– Спи, моя радость, усни! – запела старуха, баюкая куклу. – В доме погасли огни… Птички затихли в саду, рыбки уснули в пруду…

«Уснули… – застучало в голове у Киры. – Рыбки уснули в пруду. Рыбки уснули. Рыбки засыпают, когда умирают. Смерть».

– Мышка за печкою спит, – продолжала старуха. – Месяц в окошко глядит… Глазки скорее сомкни, спи, моя радость, усни!

И тут Оля закрыла глаза. Большие, грубо намалеванные кукольные глаза вдруг захлопнулись – и теперь Кира явственно видела, что старуха качает труп.

– Усни, усни! – пропела ведьма.

Кира сжала виски руками.

Мелодия колыбельной ввинчивалась в голову, слова приобретали иной, жуткий, но при этом предельно простой смысл. Смерть. Смерть. Смерть. Без начала и без конца – как начало и конец всего.

– Утром ты будешь опять бегать, смеяться, играть…

Паркет треснул под ногами, запахло свежей землей.

– Завтра тебе я в саду много цветочков найду.

В нос ударил запах сухих цветов. По обоям побежали тени – кресты, кресты, кладбищенские кресты с кровлей.

– Все-то отдать поспешишь, лишь бы не плакал малыш!

Ног Киры коснулись чьи-то холодные пальцы. «Мамочка, мамочка, – залепетало в ушах. – А почему ты не приходишь? Мне тут так страшно. Тут темно и холодно. Мамочка, приходи».

– Глазки скорее сомкни, спи, моя радость, усни! – Старуха отвернулась от Киры, продолжая качать девочку. Из косматого, нечесаного затылка на Киру глянул внимательный зоркий глаз. А потом подмигнул ей.

Кира сдавленно ахнула, зажала рот ладонью.

– В доме все стихло давно, в кухне, в подвале темно, – старуха так и стояла к ней спиной, согнувшись над Олей. Ее слова становились все неразборчивее, и Кира скорее угадывала и вспоминала, что поет ведьма, чем разбирала слова. – В лунный серебряный свет каждый листочек одет.

Старуха громко зачавкала – а потом раздался жуткий булькающий звук, словно кто-то втягивал через трубочку остатки жидкости в стакане.

– Кто-то вздохнул за стеной…

За стеной задышали – шумно, глубоко, хрипло. Стена – уже не обои, а стена! – вздулась, вспучилась, словно вместо нее была тонкая пленка, которую кто-то – с той стороны – проверял на прочность.

– Что нам за дело, родной? – пропела бабка. – Глазки скорее сомкни, спи, моя радость, усни!

– Усни, усни! – вдруг отчетливо повторила Оленька.

Она вывернулась из рук старухи и с гулким грохотом упала на пол. Встала на четвереньки и поползла к Кире – на Киру, как когда-то, кажется, целую вечность назад, это делали черви.

– Усни, усни, – повторяла Оленька. Сквозь щели паркета проступила болотная жижа – и нарисованные глаза девочки потекли. Левый сполз на щеку, правый превратился в бесформенное грязное пятно.

– Усни. – Что-то внутри Оленьки треснуло – и голос сорвался. – Уснхри-и-и, – прохрипела она.

Как давеча – кошка.

Кира попятилась.

Кажется, она даже орала, срывая голос. Кажется, несколько раз упала, пока бежала по коридору – а тот вытягивался, изгибался, вилял. Кажется, и дверь открылась не сразу – а лишь когда она начала колотиться в нее, биться всем телом, поджимая ногу, которой уже касались мокрые – почему они были мокрыми? – пальцы Оленьки. И хохотала, громко хохотала старуха – и хохот этот несся из квартиры, метался зычным ревом по лестнице и уносился под крышу, сминая тушки живших там голубей, как комки серой оберточной бумаги.

– Что-то случилось? – спросил Вова, выглядывая из комнаты и качая Юрочку.

Кира посмотрела на свои руки, перевела взгляд на ноги. Грязь, глина, трава, пучки соломы, жирный извивающийся дождевой червь. Смерть.

– Всё в порядке, – сказала она, оттирая вязкую грязь. – Всё в порядке. Коготок увяз – всей птичке пропасть.

Вова почему-то улыбнулся. И, кажется, зубов у него было больше, чем у обычного человека.

Бабка умерла через три месяца. Кира поняла это, проснувшись ночью – оттого, что кто-то словно погладил ее по шее холодными пальцами.

Черный дым полз по спальне, клубился у потолка, тянул к ней холодные, терпко пахнущие какими-то травами щупальца. Кира лежала, смотрела на него – и просыпалась. Просыпалась от долгого муторного, тягучего сна, в котором пребывала… год? два? десять? Да больше, больше, впала в него, когда не успела тогда скатиться с лестницы, когда цепкая рука, протянувшись через два пролета, ухватила за шиворот, втянула обратно, затащила в квартиру – и сделала что-то. А потом отпустила.

И не было никакого Вовы, и Нины Генриховны Бобылихи тоже никогда не существовало, и не рождался Юрочка, и не мучилась Кира от его болезни и своей неприкаянности.

Перепекла ее старая ведьма. Перепекла, выжгла до угольков всю человечность. Поймала в искусно расставленные сети, наигралась вдоволь – и теперь ползет, мертвая, в заранее подготовленную оболочку. Хиленькая оболочка: протянет, дай бог, еще лет тридцать – не то что раньше были, кровь с молоком, бабы деревенские, но ничего-ничего, в следующий раз получше подберет, посвежее. Переиграла немного, передавила, заморочила голову, сна и покоя лишила – но ведь вкусно, вкусно было играться с этой девицей, сладко смотреть на ее мучения, пьяно дергать за веревочки.

Морок сползал с Киры как змеиная кожа – и обнажал старую, почти истлевшую память. Да и память эта скоро исчезнет, как прыщ, – выдавит ее ведьмин разум, истечет она гноем раскаяния и сожаления. Девчонку мелкую, Оленьку, сгубила – и ради чего, ради теней, фантомов, трусости собственной, гнили собственной. Почуяла эту гниль старуха двадцать лет назад, разглядела в пигалице, что поганые слова кричала да за спины других пряталась. Сытной эта гниль оказалась – вон как старуха питалась, столько лет питалась, играла, мороки наводила, целую жизнь выдумала. Но всему приходит смерть.

Пальцы ощутили бородавку на левой щеке.

Ее губы разлепились – и она выдохнула:

– Перепечь.

Елена Щетинина, Наталья Волочаевская

Среди теней

– Сколько же здесь комнат? – воскликнула Люба, озираясь.

Квартира была огромной. Коридор, казалось, мог целиком вместить однушку, где Люба ютилась с мамой до переезда. Что уж говорить про нору, которую она арендовала тут, в Питере. Высокие потолки, запертые двери. Часы отмерили полдень, но в квартире царили сумерки. Непогода за окнами заселила вытянутый и изгибающийся коридор тенями. Они притаились по углам, как призраки бывших жильцов, тех, кто обитал в доме за его полуторавековую историю.

– Восемь комнат, – сказала Пименова спокойно. – Два туалета.

Люба присвистнула. И смутилась вдруг собственной провинциальной восторженности.

Пименова одарила девушку снисходительной полуулыбкой. Хозяйка квартиры была старше Любы лет на десять: тридцать с хвостиком примерно. Худощавая выше талии, но с грузными бедрами. Волосы коротко острижены, холодные глаза прячутся под очками в изящной оправе. Люба еще на улице заметила, что черты лица у Зои Пименовой непропорциональные: разного калибра ноздри, скулы скошены. Впрочем, это не мешало женщине выглядеть эффектно, величаво.

«Вот что значит осанка», – подумала Люба.

Пименова медлила, позволяя гостье осмотреться. Квартира напоминала музей. Под потолком гнездились птицы: чучела уток и вальдшнепов. Грозная сова развернула крылья и прицелилась крючковатыми когтями.

К дубовым панелям крепились картины. Портрет джентльмена в котелке. Его лицо маскировало яблоко, словно художник устал рисовать и приделал с бухты-барахты зеленый плод. На соседнем холсте прижимались друг к другу два окаменевших чудовища: ноги и животы у них были человеческими, а все прочее досталось от рыб, включая задранные морды и плавники. Позади сюрреалистичной парочки клубились облака и плыл парусник.

– Сальвадор Дали? – попробовала угадать Люба.

– Почти, – сдержанно ответила Пименова.

Люба двинулась по коридору, и паркет скорбно заскрипел. Дискант рассохшихся досок заглушил скрежет труб и стенания карниза, дребезжащего под напором дождя.

Справа висели фотографии в рамках. Хозяйка апартаментов позировала на фоне римского Колизея и незнакомых Любе античных руин. Без очков, без брючного костюма она выглядела милее и проще.

Люба замешкалась у снимка, на котором Пименова позировала, приобняв известного актера и телеведущего.

– Это что, Марат Башаров?

– Да, он, – подтвердила женщина, приближаясь.

– Так вы…

– Участвовала в одиннадцатом сезоне «Экстрасенсов».

«Ого, – подумала Люба, – настоящая телезвезда!»

В марте Люба встретила на канале Грибоедова Викторию Боню из «Дома-2», но вот так общалась со знаменитостью впервые.

– То-то у вас глаза…

– Какие? – Пименова вскинула бровь.

Люба затревожилась, что сболтнула лишнего.

– Пронзительные… экстрасенсорные.

– Это из-за линз. – Улыбка Пименовой стала доброжелательнее.

– А там взаправду?

– Нет, что ты. – Взмах усыпанной перстнями кисти. – Шоу.

– Жаль. Хочется верить во что-то такое…

Пименова покосилась на часы, и Люба встрепенулась:

– Простите, я ужасная болтушка.

– Сама люблю поболтать. Но в три у меня самолет.

Она пошла по шумному паркету. Люба заторопилась следом.

– Вам доводилось работать с пожилыми людьми?

– Ухаживала за прабабкой в Печорах.

– Печоры! – Судя по тону, Пименова гадала, откуда у ее гостьи такой акцент.

«Ничего, – утешилась Люба, – годик-второй, и меня не отличат от коренной петербурженки».

– Тогда вы понимаете, что старики бывают… странными. И не все, что они говорят или просят, стоит принимать всерьез.

– Естественно.

Коридор сделал резкий разворот. Висящая над ломберным столиком картина изображала женскую голову. Вместо лица был торс с молочными железами глаз и рыжими лобковыми волосами в районе рта. Люба мысленно фыркнула.

Пименова остановилась перед двустворчатой дверью. Вынула ключи и продемонстрировала их гостье.

– Покидая комнаты, обязательно запирайте. Да, они немощные. Но зазеваешься, и они уже разгуливают по проспекту.

Хозяйка забренчала связкой. Отворила створки. Заинтригованная, Люба привстала на цыпочки. Комната пахла лекарствами, мятой и совсем немного – мочой. Окно было плотно зашторено. Из приоткрытой форточки струился аромат дождя.

В полутьме вырисовывались шкаф, тумбочка и кровать. Щуплая старуха лежала под одеялом. Сбивчивое дыхание вырывалось из губ, таких же морщинистых, как и все ее личико цвета воска. Седые пряди змеились по перине.

Пименова подошла вплотную к постели и пригладила белоснежную паутину волос. Старуха замычала неразборчиво.

– Моя бабушка Нина, – с нежностью в голосе сказала Пименова.

– Здравствуйте, – громко поприветствовала Люба.

Ресницы старухи затрепетали.

– Бабушке Нине – восемьдесят шесть, – пояснила Пименова, – она глухая, так что не надрывайся. Я подробно расписала рацион, найдешь указания на кухне. Подгузники в ящике. Надеюсь, ты не брезглива?

– Никаких проблем, – заверила Люба, и это была сущая правда.

Пименова жестом поманила ее через скрипучие паркетины, к двери напротив.

– Ключ номер два.

Вторая спальня была копией предыдущей, и вторая старушка, полненькая и крошечная, лежала в той же позе, что бабушка Нина.

– Катюша, – заулыбалась она при виде визитеров, – а я пописяла.

– Умничка, – похвалила Пименова.

Люба ощутила стыд: поначалу она приняла нанимательницу за высокомерную бездушную стерву.

– Позвольте. – Девушка опередила Пименову. – Я помогу. Меня Любой зовут.

– А я – Мария Павловна.

Кожа на ногах старухи была слегка воспалена, бедро опоясывали красные точки сыпи.

– Смажем кремом, – сказала хозяйка.

Под чутким присмотром Люба поменяла Марии Павловне подгузник. Грязный бросила в пакет и заново укутала подопечную, поправив одеяло. Старушка оказалась совсем легкой, а у Любы были крепкие руки.

– Спасибо, Катюш, – блаженно засияла Мария Павловна.

– Для нее все – Катюши, – сказала Пименова. И кивнула на окно: – Форточка должна быть открытой. Постоянно. Им необходим свежий воздух.

Запирая замок, хозяйка перехватила взор Любы.

– Поверь, – произнесла она, – это для их же пользы. Зимой я нашла бабушку Машу в подъезде.

– А она кто?

– Сестра Нины, моя двоюродная бабушка. К слову, телевизор ей запрещен. Это если будет клянчить. Она нервничает, когда смотрит передачи.

Пименова и Люба переместились к синим дверям в тупике.

– И, наконец, муж бабушки Маши, дед Ваня. С ним поосторожнее. Угрозы – пустое, он до порога не доковыляет. Но плюется как верблюд.

Костлявый старик в майке и трусах сидел на кровати. Белые носки доставали до середины тощих голеней. Шишковатый череп обрамлял редкий пушок. Щеки и подбородок обросли щетиной. Дед Ваня близоруко сощурился на гостий. И неожиданно выругался.

– И тебе не хворать, – хмыкнула Пименова. А напрягшейся Любе шепнула: – Он только с виду злой. Сорок лет в школе проработал. Учитель литературы, между прочим. Шекспира наизусть цитировал.

Старик наградил гостий отнюдь не литературной и не шекспировской конструкцией. У Любы екнуло сердце.

«Лучше умереть в шестьдесят, чем дожить до такого».

– А почему они по отдельности? – спросила Люба в коридоре.

– Дед Ваня и бабушка Маша? Потому что при всей беспомощности они бывают опасны. Не для тебя, молодой и сильной. А друг для друга. Грустно это, но ничего не попишешь.

На кухне, словно спроектированной под великанов, Пименова посвятила Любу в тонкости работы. Ничего сложного. Забегать трижды в день, до и после пар, и вечером. Следить за гигиеной. Утром и в обед менять Марии Павловне подгузники, обмывать, смазывать кремом от пролежней. Если понадобится, вечером тоже. Готовить еду из полуфабрикатов. Давать таблетки – эти и вот эти, – деду Ване можно в чай растолочь, если станет буянить.

– Главное, чтобы они не покидали свои комнаты. Некуда им лазить и незачем. Возникнут вопросы – свяжись со мной по вайберу. И, да, – Пименова просканировала Любу пронзительными глазами, – стоит ли предупреждать, что в квартиру никого нельзя приводить и что ночевать здесь тоже нельзя?

– Само собой, – сказала девушка.

На лестнице Люба разминулась с коренастым брюнетом, который вел под руку девочку лет двенадцати. Девочка была бледна, под бейсболкой угадывался абсолютно лысый череп. Но она улыбалась, и ее спутник выглядел счастливым.

Люба поздоровалась, поднимаясь на третий этаж. Она продрогла до костей под мерзким дождем, а Зоя Пименова уже, наверное, грелась где-нибудь в Риме.

Старый дом перешептывался, чавкал и кряхтел. Трубы отхаркивали мокроту. Тени роились в закутках. Не бесплотные призраки, а чудовища, оживленные богатым воображением студентки.

Вчера, вернувшись от Пименовой, Люба рассказала соседке о своей новой работе. Наташку, бойкую девочку из Киева, история не удивила.

– Правильно делают, что запирают их. Постоянно слышу о пропавших стариках. Вышли в магазин, запамятовали, где живут, – и финита ля комедия, ищи-свищи. У одногруппницы вон дедушка пропал без вести.

Оно, может, и так, но как же печально на старости лет быть арестантом, покрываться пылью в четырех стенах…

Сова парила под потолком, высматривая добычу. Люба внимательнее изучила полотна. Парочка людей-рыб на фоне корабля и облаков. Другая парочка – целующаяся; их головы обернуты простынями, губы соприкасаются сквозь ткань. Джентльмен в костюме, с яблоком посреди физиономии.

Люба предположила, что художник рисовал сны. Это частично объясняло алогичность и причудливость сюжетов, но не меняло отношения девушки к картинам: они были слишком странными, а в компании с темными панелями и чучелами птиц еще и тревожными.

Люба быстро прошла на кухню. Паркет старался известить глухих жильцов о ее присутствии. Восьмикомнатный пансионат для престарелых пах сыростью и полиролью. В запертых помещениях что-то тихонько потрескивало.

Навороченный японский холодильник казался чужеродным элементом, белым пятном на сумрачной кухне. Особенно в сочетании с громоздкой плитой. Мойка была не меньше детской ванночки. Кран гнул над ней медный клювик.

Люба загремела посудой. Водрузила на конфорку сковороду. Подле поставила облупленные кастрюльки и вместительный чайник. Завтрак в пансионате состоял из яиц всмятку, гренок и овсянки. Для бабушки Нины – только овсянка. Обнаружив на холодильных полках банку огурцов, она внесла в меню нотку самодеятельности: смочила хлеб рассолом, так его жарила мама, так гораздо вкуснее.

Пока варилась каша, Люба оперлась о подоконник. Кухня выходила окнами в замкнутый двор. Четыре здания образовывали восьмиугольное пространство. Попасть в колодец можно было только через подъезды.

Прильнув к двойному стеклу, Люба увидела засыпанную прелой листвой песочницу, покривившуюся горку, по которой малыши съезжали бы точно в лужу, и качели. Ребятня редко пользовалась детской площадкой. По центру территории возвышалась хозяйственная постройка, ровесница дореволюционных зданий. Приземистая, двухэтажная. Три оконца внизу были закупорены листами фанеры, а верхний ряд – вообще замурован. Штукатурка отслоилась, выставляя напоказ кирпич. Крыша в лишайнике и окурках. Подростки таки навещали изолированный двор: кладку украшали размашистые надписи: «Психея» и «Алиса».

Чайник засвистел, возвращая в реальность. Люба загрузила на поднос тарелки и чашку и пошла к первой подопечной.

Бабушка Нина бодрствовала. Таращилась в потолок мутными блеклыми глазками и безмолвно шевелила губами. Не сопротивлялась, когда Люба аккуратно усадила ее, протиснув под сгорбленную спину подушку.

– Я – Люба, помните? Ваша внучка уехала ненадолго, я буду вас кормить.